По винтовым ступеням грохот башмаков. Смотритель старый не спешит – он болен…
Мне тоже сотня лет. Судьба у маяков – смотреть на океан, пропахший солью, огнём животворящим через мглу светить, врастать корнями глубже в остов пирса, прибрежных белых чаек нянчить на груди и провожать баркасы в море с миром.
Старик мой дряхл и сед, почти всегда молчит – всё сказано давно за кружкой эля. Покуда сердце, как волна о мол, стучит, но сколько бог ещё ему отмерил? Я в мокром камне стен храню его печаль о женщине ушедшей и о детях. Он говорил, что мог бы заново начать, и к черту всё – меня, медуз и ветер, но я то знаю точно – он кривил душой, мы связаны обетом с ним навеки. Он никогда, нет-нет, отсюда б не ушёл, как не идут обратным руслом реки. Никто не спросит позже имени того, кто свет в ладонях поднимал над морем.
Лишь я латунным сердцем полюбил его.
Мы отводили дальним светом горе – в тумане паруса взмывали каравелл, и опускались вёсла в воду дружно, и девки моряков встречали у таверн.
…а мы со стариком делили ужин. Бывало часто в бурю глаз нам не сомкнуть, русалкам ночью напевать баллады, молиться, чтобы в рифах был удачен путь, и гнев богов не обернулся адом штормов и штилей, чумных трупов на борту.
Пусть наш огонь поддержит веру в чудо, в возможность возвращения домой, в мечту – но это трудно, так безумно трудно, ведь нитью тонкой провисает горизонт, а берега враждебны и скалисты. Пусть луч фонарный, словно солнечный мазок, разгонит тьму и ворожбу нечистых…
Старик вздыхает, сам не зная почему, и что-то ищет в порванных карманах: вчерашний долгий день, виною что всему, табак ли, трубку, крестик оловянный. Он смотрит в еле видный парусника след, не обижаясь, что о нём забыли, заснув, роняет на брусчатку серый плед, пропахший тиной и кирпичной пылью.