Ноябрьское полугрязное утро не обещало ни падений , ни откровений, ни даже смутной ясности и вульгарной пустоты. Однако кокетливо, как непристойная фригидная женщина лёгкого поведения, вертелось, пульсировало, не желая поддаваться любому честному воздействию на себя... само по себе. Дополнительной тяжестью на весах было Её молчание,на котором она настаивала, вернее наставила всю тяжесть каблука своего усугубления на свою чашу их общих весов, беспощадно перевешивая его тяжёлое, но уже полупрозрачное, точнее полупризрачное существо, принимая за причину (или повод) вчерашнее, впрочем, не столь частое одинокое пьянство.
Реальность разворачивалась, как это и положено, в обратном порядке, по аналогии от твёрдости наСтоящего к мягким провалам самонебытия(и никак не наоборот). От невозможности воспринять эти острые углы существуещего, под внутренним небом чёрного солнца Стасика Морова, от какой-то потусторонней необходимости снова вынуждены были распускаться причудливые цветы с пёсьими головами, раскрытые алыми зубастыми пастями, сулящие плодами своими сладость предвечного забвения. Стасик даже не сомневался в походе за пивом…ещё вчера.
Дорога к не вечному ларьку была хоть и туманно знакомой - всего пятьсот метров и один поворот налево, однако всегда казалась Стасику жутким , но таким привлекательно-необходимым намёком на путь на Голгофу. Надо сказать, что Стасик Моров с недавних пор отличался Апокалиптичностью мышления, одна лишь мысль крутилась в его голове, особенно в тот ноябрьский день ”Жить придётся не однажды, а сейчас не быть! С восторгом насладиться сладким ядом! А время…оно само пожрёт себя, и не желаю я быть тому свидетелем". Проявив остатки исчезающей внутри его тусклого огня деликатной сдержанности в отношении озабоченной будничной непрерывностью продавщицы, (она почему-то предложила Стасику приходить к ней и впредь) он уложил полусвященные сосуды в полиэтиленовый пакет и с облегчением принялся предвкушать путешествие в незнаемое и столь знакомое. Направление было определено. Но лишь человек предполагает.
- Я это… братан… у тебя есть пять минут? – Был вопрос, который смутил Стасика своей непрекрытой, обнаженной похабностью. « У меня впереди вечность и бесконечность, в отсутсвие, конечно, тебя» - подумал он – « Денег не дам!» - откуда-то мелькнула мелкая шушарная мыслишка,превращавшая Стасика в того, кто права не имеет. Он даже немного испугался этого. Существо маргинального вида, не имевшее ни пола ни возраста, напоминающее раненую птицу, того же предпоследнего порядка, показавшееся Стасику смутно знакомым, спросило, ведя своего союзника-дубля - одноглазую худую ласковую овчарку :
-Меня это… Игорян зовут... Почему я плачу? – К существу Стасика прилип углублённый в себя предсмертный взгляд. Их глаза встретились. – «Я воевал в Чечне, видел смерть, много смертей, и был совершенно сухой, а теперь плачу, смотрю бабьи сериалы и плачу, там же всё не правда! Это почему такое?»
Стасик смог ответить лишь то убогое, что наполняло его в тот невыразимый момент пустоты его жизни:
- Я тоже плачу, хоть и не воевал, - услышал Стасик свой засохший голос в ноябре. Это мысли о Боге, - неожиданно зазвучало ещё более тусклое эхо его.
- А я, кстати, тоже, тоже в Него верю, только по-своему, не как все! Неловкая, скромная обескураженность Игоряна-воина сменилась чем-то вроде коряво-лихой уверенности на продолжение возможности, и озарилась великолепной беззубой улыбкой. Возможности чего-то, не ведомого ни Стасику, ни Игоряну...может, только его союзнику. Его неумелая искренняя деликатность более не имела пределов, он сказал Стасику только одно слово – Спасибо! и, спросив, на всякий случай, его имя ушёл восвояси. За ним плелась его не менее мёртвая одноглазая и такая ласковая овчарка.
Больше они никогда не виделись.