1.
Он умирал спокойно, неспеша –
он суеты и в жизни не приемлил.
Жил словно за тяжёлой медной дверью,
закрытой, чтоб никто не помешал.
Без выказа, без пафоса, без искр,
вполголоса, вполсилы, вполразмаха.
Всецело дорожа своей рубахой,
и неизменно зная свой регистр.
Безжизненно, но… кто тому судья?
Безрадостно, но, в общем, безопасно.
Он был той единицей серой массы –
ни дать, ни взять, ни приписать нуля.
Он знал, смиренно возведя в киот,
от сутолоки жизни панацею:
чем белою вороной на прицеле –
уж лучше серой мышью у ворот.
И так и жил – беззвучно, но как все
подобные ему: Наташки, Мишки,
чьи отчества записаны в излишки,
а пол и возраст не важны совсем.
Он был одним из тысяч мёртвых душ,
чьи души жили вне духовной сферы,
и, покорившись призрачному плену,
влачил сознанье скупости не чужд.
Не изменял, не злоупотреблял,
не привлекался, не ругался матом,
при том имел приличную зарплату –
для женщины почти что идеал.
Сто восемьдесят, премия, подсчёт,
плюс двадцать пять процентов за ночные.
Всё отдавал жене, ужав лишь чирик,
и прятал в туалете за бачок.
Супруга это знала, но беды
не видя в том, легко его прощала,
пересчитав, на место возвращала,
не распаляясь из-за ерунды.
И верно, что и он про это знал,
но никогда не придавал значенья
и, медленно сплавляясь по теченью,
брошюру биографии писал.
Родился, жил, женился, как и все,
любил жену, на крайность, в это верил.
Растил детей – о том абзац отдельный,
курить бросал – раз восемь или семь.
Ходил в кино, в театр – раза два,
один раз на балет, но до антракта,
два раза в Сочи и один раз в Гагры,
но чаще, телевизор и диван.
Весной рассада, дача, огород,
без устали орудовал лопатой,
соления закатывал без мата,
хоть знал, что половина пропадёт.
Иль, нацепивши ленточек янтарь,
по ноябрям или по первомаям,
носил портреты, если заставляли,
и выдыхал, сдавая инвентарь.
Не почитал ни лиры, ни пера,
богов не чтил, но раза три молился:
чтоб «сын», чтоб «не сломался телевизор»,
и «чтобы ЦСКА попал в финал».
Не шиковал, но раз купил себе
двуствольный штуцер старого запаса.
Два раза на охоту, но промазал,
вернее, просто зайца пожалел…
Но… всё нормально… всё, как и у всех.
Как у Серёжек, Пашек, Галь и Стасов –
кто серой краской жизнь свою раскрасил,
но радуги коснуться не посмел.
Кто не желал взойти на пьедестал,
кто в темноте, до боли стиснув зубы,
свои монофонические судьбы
от какофоний жизни охранял.
Он не предвидел пафосный финал.
Он просто жил; завод, семья и дети.
И так хотел дожить до самой смерти,
но сам не знал, что жил и умирал.
2.
И умирал всё время – день за днём,
без выходных, без праздников, без меры,
но даже в смерти не хотел быть первым,
предпочитая не играть с огнём.
Он не желал врагов или друзей,
ни чувствовать плеча, ни взгляда в спину.
Он выбирал во всём лишь середину –
не пил коньяк, но и не пил портвейн.
И этого достаточно вполне –
у серости несложные законы.
А смерть всё продолжалась монотонно,
тоскою наполняя пазлы дней.
Бывало, забавляла детвора,
пожалуй, это лучшее, что было,
но время и её не пощадило –
безжалостно прогнало со двора.
Ему оставив с болью вспоминать,
как незаметно повзрослели дети,
как вовремя когда-то не приметил,
что стали вдруг куда-то пропадать;
сперва, конфеты в вазе на столе,
бумага, мыло и зубная паста,
потом на завтрак не хватило масла,
на ужин не досталося котлет…
Потом крупней расхожая статья:
любимый галстук, рубль из заначки,
две сигареты в позабытой пачке,
одеколон и пена для бритья…
Ну, а потом, естественный финал
пропали сами дети, что нередко
июльство жизни не удержишь в клетке –
и это он и сам прекрасно знал.
Они мечтают в суматохе дней
вписать в свой некролог ещё при жизни:
признанья, славы, лавр авантюризма,
и дерзости непризнанных идей.
Скользят по бритвам, лезут на рожон,
их хрупкий мир не переносит терций,
им ля-минор не ублажает сердце –
ему предпочитают до-мажор.
Они не знают в жизни ничего,
Но верят в то, что всё на свете просто,
что к каждой из преград приложен способ
преодолеть… не важно для чего.
Наверное, и он таким же был…
когда-то… в прошлой жизни… в прошлой смерти,
но растерял в грядущей круговерти
и блеск в глазах, и молодости пыл.
И вот теперь, взволнованно дыша,
смотрел, как пацаны в смятенье зыбком
уходят повторять его ошибки,
и он не в праве этому мешать.
Конечно, приходили на поклон,
но всё уже не то – не так как прежде.
сначала часто, далее всё реже
и вот тебе подарок – телефон.
И прозвучала выстрелом в висок
скупая по насыщенности фраза:
«Ты, если что, звони. Примчимся сразу…»
И сердце сжалось в маленький комок.
Слёз не было, лишь голос задрожал,
когда «Спасибо» ласково промолвил.
А смерть потёрла влажные ладони
и усмехнулась, ускоряя шаг.
3.
И вот уже другая ипостась,
и выбираешь главною мишенью
проблем убийства времени решенье
но, выбираешь как всегда не в масть.
Теперь убогий столик под окном,
где вместе с тем же Лёнькой, Сашкой, Колькой
сгребаешь очерствевшею ладонью
пропахшее чехонью домино.
Немного о былом поговоришь,
обсудишь мимолётом то и это,
демонстративно сплюнешь на газету
и жёсткий термин присовокупишь.
Поспоришь о политике, за раз
собакам скормишь голову от воблы,
пивка глотнёшь для сытости утробы,
ещё на день приблизив смертный час.
И, верно, что и умер бы давно –
безвестно, одиноко и уныло,
но… смерть на пару лет повременила,
когда жена затеяла ремонт.
Обои… кафель в ванной… унитаз…
Всё то, что так не нужно, так не важно,
что, помнится, ей высказал однажды,
в каком гробу видал и сколько раз.
Но… с бабой спорить – время зря терять,
к тому же, были плюсы в том ремонте.
Теперь ещё уютней и комфортней,
ещё спокойней стало умирать.
Теперь удобней стало межевать:
диван, скамейку, пиво, сериалы…
И лишь одна обязанность пугала –
в календаре листочки отрывать.
Ещё одна закончена глава.
Календари кончаются так быстро,
и всё скуднее и скуднее список –
набор предлогов не сойти с ума,
не обветшать душой, не оскудеть,
не спиться от безделья и удушья,
чтобы хоть раз, вкушая хлеб насущный,
не чувствовать, что рядом бродит смерть.
А смерть текла привычным чередом,
хотя случались светлые минуты,
когда на выходной сплавляли внуков,
и целый день весь дом стоял вверх дном.
Тогда душа развёртывалась всласть,
и забывалось домино и пиво,
и он смотрел, как малышня игриво
мячом старалась в люстру не попасть.
Но… это было редкостью. Потом,
смерть нагоняла то, что упустила.
И снова домино, скамейка, пиво,
давленье и таблетка перед сном.
Всё как у всех. Чего тут говорить.
Надрывно, моногамно и безмерно,
как серой массе надлежит наверно…
Наверное… возможно… может быть…
Ещё один бесцветный день прожит.
Что время лечит, сказано напрасно.
Секундной стрелкой мечется лекарство,
и смерть уже не тянется – бежит.
Бежит стремглав, как ветер, как молва,
и бег её в квадратном исчисленьи.
От скорости такой мутнеет зренье,
дрожит рука, слипаются слова.
И память как спираль в небытие.
Она всё избирательней, всё строже,
всё глубже, всё моложе и моложе
пока не растворяется во тьме.
И ты, прильнув к окошку, чуть дыша
не понимаешь, как такое стало?
вселенная ужалась до квартала,
до взгляда со второго этажа.
Нетвёрдым шагом пятясь от судьбы,
тоску свою с обидой чередуя,
лишь выронишь из глаз слезу скупую,
стирая с телефонной трубки пыль.
Не выдержишь, прищуришься, вздохнёшь,
поднимешь и прижмёшь гудками к уху.
«Работает…», – промолвит сердце глухо.
И сам заветный номер наберёшь.
«Алло… Отец?.. Да.. Говорить могу…
Случилось что?.. А-а… просто так звоните…
На день рожденья?.. Как же?.. Помню!.. Ждите!..
В четверг после работы забегу…»
И снова пустоты холодный лёд,
и мир огромный скареден и тесен.
Он будет ждать четверг со смертью вместе,
и кто-нибудь из них да переждёт.
Но… всё нормально. Незачем тужить.
Так было и у Сашки, и у Лёньки,
и… этого… ну, как его?.. не помню.
Который во втором подъезде жил.
Так было, есть и будет так и впредь,
И в том судьбы упругая гримаса.
У серой массы нет критичной массы
Покуда жизнь напоминает смерть.
И всё же жизнь его прошла не зря.
В ней есть одно, но всё же достиженье –
он отыскал в теории Эйнштейна,
пусть мелкий, но значительный изъян.
Увы, тот ошибался во сто крат –
неточность неприметная для глаза.
Энергия равнялась "СЕРОЙ" массе,
помноженной на скорости квадрат.
06.02.17г.