Наш городок завален снегом. Из-за гололёда я прошу маму никуда не ходить, поэтому она по телефону отчитывается мне о своих редких походах.
Сегодня ходила на 100-летний юбилей к некой старушке, которая помнит мою прабабку. По крайней мере, несколько лет назад ещё помнила.
«У неё второй муж был «северный», – сказала мама.
Я стал выяснять. Оказывается после смерти Сталина женщины, оставшиеся вдовами после войны, ездили на Север за реабилитированными.
Выходили там замуж и возвращались. В городе мама точно знает две таких семьи.
Никогда раньше не слышал подобных историй.
До 90-х годов обстоятельства таких браков держались в секрете. Только близкие знали.
Будучи в 50-х ещё пионеркой, мама тоже объясняет с чужих слов: «Был такой клич», – говорит она.
– Какой клич?
– Ну, что на Севере много мужчин, которым некуда возвращаться.
Чей клич мама не знает. Куда и как ездили тоже уже не узнаем, а жаль.
В перестройку, когда во второй раз открылись масштабы – для меня они открылись в первый раз – я стал искать в городе жертв репрессий, но никого не нашёл.
Тогда ещё спорили – миллионы или сотни тысяч, только столицы или провинции тоже коснулось. Теперь опять спорят.
Постепенно, в основном после смерти фигурантов, стало всплывать.
Моя первая учительница оказалась дочерью австрийского коммуниста, который после лагерей всю жизнь работал плотником, говорят – неплохим.
Его история стандартная. Бежал от немцев после аншлюса, дальше как у всех…
Отмечали 25-типятилетие школьного выпуска, и я глубокой ночью обнаружил себя в квартире своей N-ой любви, куда в юности допущен не был, хотя уже целовался на подступах.
На столе бутылка, напротив сидит крепкий старик – её отец.
Деду 85 лет. К середине второй бутылки он стал рассказывать, игнорируя женщин, которые просили больше не пить.
В 16 лет угнали в Германию на работы. Сначала в каменоломнях, потом на заводе. На работу и с работы шли строем через город.
В одном городе немцы бросали камни в колонну остарбайтеров, а в другом – хлеб.
После войны домой не отпустили. Несколько лет жили на чердаке трёхэтажки вповалку человек сорок, работали на заводе.
Только в 60-е годы ему «дали ход», как он говорит. Живут они в той же трёхтажке, но теперь на третьем этаже. Центральное отопление провели в 70-х, но во дворе остался сарай, где теперь стоит Москвич.
Знаю много таких историй – 20-й век, чёрт бы его побрал!
Всегда удивлялся, почему та мало живых воспоминаний – не только участников событий, но их детей и внуков. Ведь каждой семьи коснулось!
О чём люди пишут – о любви, о кошках, о чём угодно из своей тёплой и сытой жизни.
Спрашивал знакомых об их стариках. Мало-мало кто знает подробности.
Недавно я, кажется, понял, в чём здесь дело. Людям тяжело вспоминать.
У меня такой же провал в памяти о войне на Донбассе.
Когда вспоминаю мирное время, будто каналы в телевизоре переключаю, а о войне, будто нужно тяжёлый камень сдвинуть и в глубокий тёмный колодец заглянуть.
Физически ощущаю тяжесть камня, глубину и черноту колодца. Неохота…