В начале нулевых, перед самым Рождеством, в мою дверь постучали. Я открыл её.
Через холодный порог ввалился незнакомый человек с двумя сумками в руках, в котором я быстро признал Серёжку Семёнова.
Что и говорить: я был здоров удивлён. Никогда наши пути после школы не пересекались, мы жили в разных мирах, вряд ли были интересны друг другу, а тут – явление Сёмки!
– Можно мне перекантоваться у вас денька два, а потом я к мамке в Верховажье рвану, – со смешком виноватым поставил в известность неожиданный гость.
– Да ты что, Серёж, конечно, оставайся, живи – вон сколько места!
Я познакомил дружка отрочества с женой и повёл кормить.
Вечером мы разбирали дивную коллекцию фотографий Серёжки. (Он долгое время работал в фото-ателье Вельска. А потом… потом его след пропал, и я ничего не знал о нём).
Каждая фотография служила остановкой в наших воспоминаниях, и мы остро и заново переживали первые наши танцы, весёлое купание на больших камерах, вечера с гитарой у реки, наши дружеские пиры, Славку Бойцова, прокаченного в детской коляске по ступеням третьего подъезда по моей милости…
Серёжка подсох телом, потерял свою роскошную размётанную по сторонам причёску, взгляд отдавал виной, потерянностью…
Скоро я узнал, что с женой он разошёлся, что у него два сына, с которыми он теперь почти не видится.
– Живи пока живётся! – резюмировал я уже за полночь.
И он остался жить у меня.
Руки у него росли из нужного места. Дом мой был неустроенным, как и двор.
Сёмка, отогревшись и успокоившись, головой окунулся в дела: смастерил мне стеллажи для библиотеки на втором этаже, понаделал разных полочек для туалетной комнаты, бани, выправил новый забор вокруг дома, смастерил калитки. А немного погодя, занялся резьбой по дереву. Скоро оба этажа нашего пока холодного и не очень обжитого жилища украсились его гравюрами по дереву. Смастерил Серёжка и подставочку под телефон, деревянный «карман» под телефонные книжки… Украсил резьбой из вагонки верх нижнего этажа.
Кроме всего прочего, одноклассник охотно топил печки, умело и вкусно готовил. И нам, загруженным заботами и делами, такая помощь была кстати.
Однажды вечером я застал друга, сидящего за столом на кухне. Он держал в руке стамеску для резьбы, под локтём лежала доска, а сам он смотрел поверх её.
Кольнуло меня сильно.
– Серёж, что задумался? Всё в порядке?
– Да ничего, так, думается о всяком, лезет в голову.
…Через пару дней мне стала понятна причина того, что он назвал «думается о всяком»: он запил.
Погуляв два-три дня, дружок отпился молоком со школьной фермы и опять взялся за ум.
Весной он пил по-другому: с засыпаниями за кухонным столом, пьяными выкриками, бутылками, запрятанными в Забугорье в корнях деревьев, о которых он порой и сам забывал…
И в конце мая, вручив ему небольшую сумму денег на дорогу к матери («Я только к маме! Только к ней. Клянусь!»), я обнял Сёмку и пожелал ему перемен к лучшему в его жизни.
…Сёмка доехал до соседней Кишермы. Там он нашёл женщину старше его по возрасту, да так и застрял до самой смерти.
Иногда он приходил ко мне стрельнуть на левый спирт рублей двадцать пять или сотенку…
Однажды явился заросший, страшный, еле дышащий.
– Колька, спасай, сдохну.
Он задрал штанину и обнажил на ноге страшные дыры от укусов овчарки.
– Выпью, так полегче, не так болит.
Я дал ему немного денег, Серёжка притащил какого-то левого зелья и скоро спал на опилках у поленницы дров…
А в феврале 2015 года мне позвонила его сожительница и сказала, что Серёжка умер.
– Перевернулся на живот, подёргался ногами и руками и отошёл…
Я обзвонил одноклассников, но у гроба был в одиночестве. Серёжка лежал в домовине с окладистой, красивой бородой. Лицо его было совсем не мёртвым. Так и казалось, что он подмигнёт мне и протянет своё знаменитое: «Воро-о-на, соро-о-ка!» Я еле сдержал улыбку.
Сказав несколько добрых прощальных слов, я покинул кладбище, оставив Сёмку в окружении странно чуждой ему компании.