Письмо пришло в начале сентября.
На третье в ночь, с почтовым дилижансом.
Прижав его к себе, она дрожала:
"Безграмотность... Но Бог с ней! на рассвете -
в контору! там не только говорят,
но и читают.
Впрочем, хуже смерти,
лишь эта ночь, что шепчет листьям в чаще..."
Но то, как занимается заря,
она, закрыв глаза, во всех мельчайших -
прокручивала.
Боже упаси,
в ближайший праздник, не поставить в церкви
свечу за чин штабного офицера,
которому она сулила душу.
Ох, помнится, как он её просил
писать ему.
Боязнь зарок нарушить,
толкала на глупейшие поступки:
любезности писал приемный сын
её сестры...
Случалось, звон посуды
пугал её; она бросалась прочь
из комнаты, где диктовались письма,
в чьих строках - бушевал ярчайший признак,
той детскости, что всё ещё присуща,
за исключением, конечно, страстных проб,
лишь женщинам, что распускают уши
для пущего вранья, чем в прошлом веке.
И, если из любви пророчат прок,
не верьте! Как не хочется, не верьте!
К восьми... Нет, быть точнее, к половине...
Так грациозно подобрав цветной подол,
она бежала полем.
Алый тон
на небе, уж сменился васильковым,
еще через минуту, - темно-синим.
В глазах, как в лужах, отражалось поле.
Неужто, он, и, правда, ей так дорог?
Она вошла в парадную, потом
направо, вглубь сырого коридора...
...На подоконнике из полевых цветов:
лишь колокольчики и пламенные маки.
Дав юноше дражайший лист бумаги,
она ломала руки: "Что там? Ну же!"
"Сейчас, сейчас... Секунду... Нет, не то...
Он спрашивает: правда, он Вам нужен?
Он пьёт за Ваше счастье пенный брют
и Родиной клянется, что Вас любит!" -
она прижала к строчке "... не люблю..."
как два пожарища тускнеющие губы.