Придут друзья, уйдут друзья,
А у тебя все как и прежде,
Ведь изменить твой мир нельзя,
И все же не теряй надежды.
Будет еще день, но — пока
Ночь в твоей властвует келье.
Куда течет, несет река
Цветок — твоей жизни — белый?
«Придут друзья», "Кардинал", 1977г.
Довольно-таки бесхитростное обращение к своему сверстнику, не смотря на наличие друзей, остававшемуся одиноким в современном мире — это был мой первый опыт социальной тематики в песне. Находившийся тогда под большим влиянием московской "Машины времени" с одной стороны, а с другой, не до конца удовлетворенный их поэтическим языком, не дотягивающим, по моему глубокому убеждению, до высокой поэзии, я раз от раза пытался соединить несоединимое. Но у меня то ли не хватало умения, то ли таланта и в результате вместо изысканного блюда получался какой-то эрзац - весьма посредственный супец общепитовского разлива. Примерно так обстояло дело и с «Придут друзья». Если первый куплет и припев еще куда-то годились, то последующие два куплета оставляли желать несравнимо лучшего. И все же здравое зерно там присутствовало, узрев которое, Андрей Ананьев, мой близкий приятель и бас-гитарист группы "Кардинал", написал музыку, ребята сделали аранжировку и песня стала непременным атрибутом в их репертуаре. Такой, знаете ли, медленный ритм-энд-блюз с меняющими темп на припеве хард-роковыми риффами, затем снова плавно переходящими в течение основной мелодии и красивым (не виртуозным, а именно — красивым!) гитарным соло. Забавно было наблюдать, как на плясах танцующие сбивались во время припева с ритма и останавливались, не понимая, а что танцевать дальше. Впрочем, "Кардинал" это абсолютно не трогало. Утвержденный свыше репертуар вовсе не предполагал наличие собственных песен, а из того, что предполагалось — исполнялось лишь «Утомленное солнце» и то только потому, что оно очень нравилось клавишнику группы, навевая ему приятные воспоминания об Анапе, где он как-то был с оркестром Керзнера. Остальным же музыкантам просто казалось прикольным исполнять танго. Другие песни, как чужие, так и свои, лишь за редким исключением подходили для того, что принято называть танцевальной музыкой. Ни фокстроты, ни вальсы, ни даже популярные песни из набора советских ВИА "Кардинал" не играл.
Правда, и свои - авторские - вещи пока не могли избежать штампов. В музыкальном отношении основываясь на роке, они несли текстовую культуру многочисленных ВИА, от которой группа пыталась уйти. Игравший в шаговой доступности от них "Катарсис" Олега Кукина, бывшего участника группы "Кочевники", на которого ребята поневоле равнялись, при всех своих достоинствах не отличался оригинальностью и тематическим разнообразием текстов, и в этом плане вряд ли мог служить образцом для подражания. Так что «Придут друзья», пожалуй, оказалась первой ласточкой на этом пути не только у меня, но и у "Кардинала". Это уже чуть позднее, тоже не без моего участия, появились психоделический блюз «Грустные люди», протестный хард-роковый «Камень мостовой» и ряд других композиций, впрочем, так и не ставших в силу невозможности распространения широко известными.
Поэтому не удивительно, что в короткой фестивальной программе из трех исполненных "Кардиналом" песен, наряду с «Черным солнцем», о котором я ранее уже рассказывал, оказалась и «Придут друзья».
После фестиваля, читая «Ленинградскую здравницу», ребята ржали и добродушно подшучивали надо мной.
- Нет, ты послушай, - цитировали они выдержку из статьи. - «Чего стоят, например, такие "перлы" в песне "Придут друзья"(исполнитель - ВИА завода им. Воскова): "ночь в твоей властвует келье", "разбить цепи судьбы жестокой", "цветок твоей жизни белый"... Полный набор "жестокого" романса, популярного в начале нынешнего века.»
Они стебались над «перлами», их изрядно забавило это слово - «перлы», и немного недоумевали, почему я остаюсь спокойным. Ведь критика в первую очередь касалась меня.
Я же был невозмутим, как древнеегипетская мумия и ничем не выдавал своего приподнятого настроения, вызванного как раз этой самой критикой.
В конце концов я все-таки не выдержал.
- Мужики, ну с чего я должен расстраиваться? В мою сторону сделан реверанс, мой текст вместо того, чтобы вывесить его на доску позора за клевету на социалистическое общество, в котором люди просто по определению не могут быть одиноки, приравнен к жанру жестокого романса. Меня, можно сказать, поставили в один ряд с такими поэтами как Александр Блок или Игорь Северянин, чья поэтика не чуждалась романсов. Ну и что тут плохого? Вырванные из контекста строки на «перлы» и не претендуют. Я бы на месте журналюг и не таким катком по ним проехался. А вот глубже-то копнуть они постеснялись. А может, и не захотели. Так что это ни мало ни много, а считай — признание. Жестокий романс... серебряный век русской поэзии... Меня ничуть не расстраивает подобное обвинение. А даже наоборот — не по детски вставляет.
Ребятам мои доводы показались убедительными. Они, конечно, понимали, что я говорю не вполне серьезно, отчасти бравирую, но в моих логичных умозаключениях скрывалось нечто такое, что весьма походило на правду. Ту самую правду, что как магнит притягивала. Ту самую правду, что вбивала в наши головы: « А что? Не так мы, оказывается, и плохи! Значит, можем! Да так, что голыми руками не взять! Даже ругать-то нас не доругать! Разве только в обход. А напрямую боязно. А вдруг сдачи дадим? Поэтому лучше не доругать. Авось пронесет...»
Не пронесло.
Немногим более десяти лет спустя не пронесло.