Передо мной висит портрет,
На нём изображён мужчина,
Ему примерно тридцать лет,
Он смотрит на меня с картины.
Приятные черты лица,
В глазах особенная мягкость,
Опрятные усы и борода,
Мундир подчёркивает знатность.
Меня он приглашает вдруг,
Отправится в ушедшее столетие,
В его родной, любимый Петербург,
Где рядом с ним жена и дети.
И словно ураган, передо мной,
Проносятся его воспоминания.
Отец, такой могучий и большой,
И мать – объект любви и обожания.
Вот он танцует бойко на балах,
Уже в гвардейском обмундировании.
Вкус коньяка впервые на губах,
И первые любовные терзания.
Но умирает вдруг гигант отец,
И словно поражённый громом,
Он вынужден вести невесту под венец,
Буквально за отцовским гробом.
А дальше, коронация на трон,
Собор Успенский золотом пылает,
И на Ходынском поле страшный стон,
Где люди в жуткой давке погибают.
И закрутился дней водоворот,
Поездки, ужины, балы, приёмы, встречи.
Но в этом омуте бесчисленных забот,
Он пишет письма милой Аликс каждый вечер.
Но вот воскресным утром января,
К нему рабочий люд шагает бравый,
И дрогнула от выстрелов земля,
На свет явился Николай Кровавый.
А дальше понеслось как снежный ком,
«Святые черти», взрывы, террористы,
И меряют Столыпинские галстуки кругом,
Товарищи-борцы, социалисты.
Теперь передо мной сырой подвал,
И у стены всё Царское семейство,
Никто из них не плакал, не дрожал,
И прозвучала в тишине команда «Целься!»
Стреляли долго, не могли добить,
Штыком кололи тех кто еще дышит.
Прикладом голову пытались размозжить,
Над львом глумились полевые мыши.
Я вновь стою перед его портретом,
Но слышу выстрелы и злой собачий лай,
За то, что принял ты на свете этом,
Прошу, прости нас грешных, Николай!