В весенний полдень, шлёпая босой,
по мелким лужам, улицей на въезде
в известный город, нет, скорей, в предместье
при этом городе.
Условившись в четыре,
она, без четверти, вошла к нему.
В лицо
пахнуло: то несносным нашатырным,
то водкой, а то стружкой с прелой краской.
Был май. В углу качалось колесо.
Он выдохнув, сказал ей: "Ты... прекрасна!"
Их ужин (ужин, в некоторой мере)
убого состоял из кислых щей.
Казалось, положение вещей:
от грубых досок до великолепных тканей,
невольным образом, располагало к смерти.
Как человек, державший свято втайне:
и ремесло, и, собственно, творенья.
Он был восторженным, счастливейшим из всех,
не чувствуя, как уходило время.
Храня колечко за печной трубой,
он выжидал свободную минуту.
Когда ему казалось, что ей нудно,
рука тянулась к спрятанному кладу.
Он кашлял вдруг, менял себе пробор,
но не решался ей признаться в главном...
(Хотя ему - все признавались в смерти!)
Строгая в месяц дюжину гробов,
он, про себя, снимал с прохожих мерки.
И вот, с необычайно узких плеч,
своей невесты, мерку сняв подспудно,
он был доволен.
Следующим утром,
проснувшись на застеленной постели,
он стал жевать, с апломбом, пресный хлеб,
подумав: "Как херово жить не с теми,
когда ты, собственно, две трети жизни прожил!"
Он обнял доски, радостно пропев:
"Женюсь! Нет, не на ней, но на похожей!"