“Гляди, не оцезарей, не пропитайся порфирой – бывает такое”, – писал Марк Аврелий, последний из “пяти хороших императоров” Рима, философ на троне, принявший вместе со своим титулом горькое наследие Нерона и Калигулы в виде чрезвычайно нездорового общественного климата в государстве. Проще говоря, Рим был болен. Ведь даже извержение Везувия, по преданию, было наказанием за разврат, царивший в империи. И вот, спустя много веков, я вновь открываю потрепанную книгу с философским сочинением Аврелия – “Наедине с собой”, написанным как самоутешение в череде бесконечных разочарований в людях и в собственных силах, к сожалению, недостаточных для того, чтобы исправить саму природу вещей. Неторопливо шелестят пожелтевшие страницы… Жарко… Нестерпимо жарко… Вдруг что-то невыносимо загудело в ушах… Ну да, это ревущая толпа, а вокруг – каменная стена Колизея – грандиозного памятника человеческой жажде острых ощущений. Шум такой, что хочется зажмуриться и заткнуть уши, чтобы хоть как-то огородить себя от происходящего… Зрительские ряды переполнены, и ликующие римляне, как муравьи, лезут друг на друга, и всюду – гул, гул, гул… Только вдали, в императорской ложе, сидит скучающий человек небольшого роста и довольно скромного телосложения и смотрит куда-то сквозь толпу, сквозь сражающихся гладиаторов, куда-то за пределы этого грандиозного действа. Глаза его то и дело закрываются от жары и тоски. Да это же и есть Марк Аврелий! Признаюсь, я представлял его несколько иначе…
***
Льва раскатистый рык пролетел над ареною,
И, ликуя, взревел Колизей в тот же миг…
Лишь царило молчание в ложе Аврелия –
Император-философ главою поник.
Он смотрел на бессмысленно злые побоища,
Наплодившие сотни напрасных могил…
По песку гладиатор метался беспомощно –
Он как Рим на арене Истории был.
…Опустились ворота, от вмятин неровные,
Оттащили убитых в кровавой борьбе…
“Тошно жить, если всюду повадки Нероновы…” –
И Аврелий, вздохнув, удалился к себе.
При огарке свечи, на помятом пергаменте,
Подбирал он упорно слова, но – никак:
“Что вы, люди, творите?.. Меня вы пугаете…
Нет… Опомнитесь, люди! Наверно, не так…
Не прельщает вас слава Гомера, Вергилия,
Не пленяет искусством вас скульптор, поэт?
Кровь – ваш бог, а побоища – ваша религия.
Незнакома вам сладость духовных побед…
Как вы пошло толкуете счастье, достоинство,
Как ведете на смерть, о геройстве трубя…
Я бы гнев свой излил на бумаге, да стоит ли?
Только больно мне, больно мне, Рим, за тебя…”
Вот оплыла свеча, и средь скомканных записей
Он сидел неподвижно, закрывши глаза.
Колыхалась тревожно прозрачная занавесь –
За окном между тем начиналась гроза.
Застучали тяжелые капли по портику,
И как будто шумело в античном дожде:
“О согласии помните, помните, помните…”
И хотелось добавить: “…забыв о вражде”.
И в иные столетья такие же ливни шли
И смывали сомненья, как тягостный сон…
И Аврелий вдруг понял: роптания лишние –
Хватит только трех слов, чтобы высказать все…
…Есть слова, что в угоду написаны цензорам,
О колоссах на глиняных шатких ногах…
Но упрямо звучало: “Гляди, не оцезарей”, –
Гулким эхом потом отзываясь в веках.
“Император!” Аврелий вздрогнул. За окном уже стихала гроза, свеча совсем оплыла и погасла, а в дверях стоял стражник. “Что случилось?” – спросил император. “Нет, ничего, просто караулил в коридоре и заметил, что вы как будто задремали…” “Ступай”, – ответил Аврелий.
Вскоре он вышел на крыльцо. Во влажном воздухе стоял запах недавней грозы, и на листьях оливы все еще блестели тяжелые прозрачные капли. Назавтра ожидались очередные гладиаторские бои, так ненавистные Аврелию. На состязаниях его мучил нестерпимый гул тысяч зрителей, а сам он все время ощущал себя невольным соучастником кровавого действа. Однако просто так взять и запретить зрелища он тоже не мог – сказывался печальный опыт предшественников, склонных не считаться ни в чем с народом и оттого навлекших и на империю, и на себя немало бед. Да и вообще – кто же любит философов, тем более на троне… Собственно, поэтому книги и были его единственным утешением, и в философии он находил то, что так тщетно пытался найти в окружающем мире – смысл существования.
Следующий день выдался еще более жарким. Казалось, будто не только иссушенный воздух, но и сам Колизей отнимал жизненную силу, и оттого сидеть на представлении было еще невыносимее. Всеми силами Аврелий старался не задремать. Лишь в голове ленивой сонной мухой билась строчка, написанная накануне, – “Гляди, не оцезарей”. Чтобы хоть как-то отвлечься, император стал разглядывать богато украшенный статуями и барельефами парадный вход. Внезапно ему показалось, что откуда-то из темноты за густой колоннадой вышел старец в темном плаще. Аврелий наклонился ближе к краю балкона и понял, что не ошибся. Незнакомец невозмутимо шел по раскаленному песку, преследуемый взглядами тысяч зрителей. Дойдя до середины арены, старец торжественно поклонился Аврелию и приветственно поднял руку. Установилась странная непроницаемая тишина.
***
Я столько по свету плутал,
Извечной жаждою гоним,
Знакомьтесь, я – старик Плутарх,
Держащий на ладони Рим.
В глуби моих бездонных глаз –
И блеск мечей, и гром побед,
И в них за годы не угас
Моей души пытливой свет.
Я столько видел на веку
Людских пороков и страстей,
Что вряд ли кару навлеку
И от богов, и от властей...
Я столько видел палачей,
Что, словно кучка злых ребят,
Поизощренней, половчей
Себя потешить норовят.
Я, как сосуд, вобрал в себя
Под старость лет весь род людской,
И на него, почти скорбя,
Смотрю с глубокою тоской…
Обидно видеть, до чего
Доводит развращенный нрав,
Как толпы праздных драчунов
Живут, людей в себе поправ…
Неужто, Рим, твоя судьба –
Быть лишь синонимом греха?
Молю, чтоб превозмог себя –
Но жизнь к моим мольбам глуха…
И лишь в моих туманных снах
Я вижу мир совсем иным –
Где полог с нас кровавый снят,
Где власть – не власть, и Рим – не Рим…
Дальнейшие события и вовсе перестали поддаваться разумному объяснению… Едва Плутарх окончил, как его оттолкнула появившаяся невесть откуда мощная фигура Александра Македонского, на лице которого светилось какое-то необычайное упоение то ли собой, то ли собственными историческими свершениями. Во всей его внешности чувствовалось что-то отталкивающее, что невольно выдавало в нем характер правителя, не терпящего соперников и инакомыслящих. Изобразив на лице ослепительно белую улыбку, за которой, если присмотреться, проглядывал оскал сильного и голодного волка, Македонский обратился к зрителям.
***
Как живется, потомки, в империи?
Что ж вы грустные – не пойму –
Так хотел я, чтоб весело пели вы…
Или, может, не рады чему?
Может, мало вам золота, роскоши?
Может, мало скотины, рабов?
Так хватайте чужое, не бойтесь же!
Мало ль рядом живет дураков!
Может, тесно в морали, в политике?
Преступайте границы – айда!
Только так и живут победители,
Вы же римский народ, не орда!
Что я слышу? Что был я жестоким?
Был тиран, похитрее менял?
И несчастьям людским, даже стонам
Я с ухмылкой надменной внимал?
Я отдельные земли в охапку
Сгреб и сшил воедино копьем,
И Историю, как вакханку,
Обесчестил на ложе своем.
Вам ли, люди, со мною тягаться?
Вам ли спорить со мною теперь
Да еще говорить про тиранства?
Знали б, сколько я тягот терпел…
Сколько ставили палки в колеса,
За спиной козни строили, но
Мы – не просто цари, мы – колоссы,
Нам особое право дано.
На меня сверхзадача возложена,
Что по силам лишь мне одному, –
Чтоб раздвинул границы возможного…
Что ж вы смотрите так, не пойму...
Да, коварен порою, не скрою я,
Да, на мне тень злодейства лежит –
Но таких уважает История,
А не тех, кто в сторонке дрожит.
Травоядным не место в политике,
Трусы жалкие – рыбий корм!
Перейду все границы, смотрите-ка,
Словно вброд перейду Рубикон!
Современники славят, как водится,
И отправят, хваля, на покой,
Ну а после – раздоры, усобицы,
Мы, колоссы, породы такой…
Тут в памяти Аврелия вспыхнули картины жизни другого правителя – Нерона, который, по преданию, наблюдал за горящим Римом с высокого холма и играл на лире, испытывая при этом немалое наслаждение, сродни наслаждению Герострата при виде горящего храма Артемиды.
***
Стоял над Римом в огне Нерон.
Смотрел на город с усмешкой он.
Внизу метались и грек, и галл,
Пока на лире Нерон играл.
И новоявленный Герострат
Смотрел, как грозно пылал Сенат...
Рим сотрясал безутешный гам,
Пока на лире Нерон играл.
Ахилл и Гектор в земле давно,
Мужи-ахейцы в могилах, но
Подобно Трое, дымился град,
Пока на лире Нерон играл.
На пепелищах – куски одежд.
Уже не сыщешь былых надежд.
И стерлась жизни и смерти грань,
Пока на лире Нерон играл.
Внезапно издалека донесся чей-то гулкий голос. Сперва все подумали, что сам Юпитер решил спуститься с небес, чтобы наставить заблудших римлян. Но голос будто бы исходил откуда-то из самых недр земли, и, прислушавшись, присутствующие все-таки поняли, кому он принадлежал, – говорил сам вулкан Везувий. В его голосе явственно слышалось негодование, но в то же время за ним скрывалось какое-то горькое разочарование, будто все происходящее имело к нему непосредственное отношение и причиняло Везувию нестерпимую боль.
***
Я – Везувий.
Я наивно желал человечьего братства.
Я везучий
В том, что силой со мною напрасно тягаться.
Вы помпезны?
Век Калигул и Крезов в минувшее канул…
Вы, Помпеи,
Нынче с неба наказаны страшною карой.
Пламенею
Я, на город ваш лавы поток извергая…
Вам не верю,
Раз живете вы, взора богов избегая.
Те же судьбы –
У Содома с Гоморрой, вы помните ль это?
Ваши судьи
Слишком долго от вас ожидали ответа.
Я – отмщенье.
Мною боги жестоко всех вас покарали.
Я – отшельник
На арене Истории, злобной, кровавой.
Пусть в сторонке
От нее я стою, но все видеть дано мне –
Все пороки
С высоты своей вижу я, как на ладони.
Богатеи,
Ваши виллы, дворцы я сметаю, как пешки…
Попотею,
Но от них не оставлю я ни головешки!
Лупанарий –
(уж простите!) в руинах, точь-в-точь после битвы –
Вам по нраву
Поразвлечься с гетерами вместо молитвы…
Дом поэта
Я не трону, золой его не замараю…
Пусть про это
Тот напишет когда-нибудь честно, с моралью.
На прощанье
Лишь одно вам скажу, хоть и рано прощаться:
Нет пощады
Тем, кто все преступает в погоне за счастьем.
Бойтесь, люди,
Возомнить себя выше всего на планете.
Бог не будет
Вас прощать бесконечно за это, поверьте.
Везувий умолк. Все присутствующие сперва сидели в каком-то странном оцепенении, словно фигуры жителей Помпей, застывшие под толстым слоем пепла, но на этом чудеса не закончились. Внезапная яркая вспышка на фоне закатного неба поначалу ослепила собравшихся, и только спустя несколько мгновений все увидели, как над ними, почти задевая своим огненным хвостом верхушку Колизея, пронеслось таинственное небесное тело.
***
А я – комета Цезаря,
Неведом мне покой –
И вот уж вечность целую
Кружу я над Землей.
Когда вы вдруг увидите
Меня в ночном часу,
То будьте, люди, бдительны –
Ведь горе я несу.
Холера ли, восстание,
Война, переворот –
Все вестница хвостатая
На Землю принесет.
Ах, как же настрадалась я
От ваших липких глаз!
Сивиллы, Нострадамусы
Гадают каждый раз…
Глядят они в созвездия,
Да вот душой – глухи…
А я несу возмездие
За ваши же грехи.
Ах, не пытайтесь вычислить
Вы даты новых бед
И вместо формул вычурных
Послушайте совет:
Чтоб не гадать, не ссориться,
Не ждать с небес беды,
Не проще ль жить по совести,
Без крови и вражды?
Пролетев над Колизеем, комета оставила за собой ворох горячих искр, которые теперь одна за другой таяли в уже потемневшем вечернем небе. В воцарившейся после этого тишине вдруг послышался тихий застенчивый голос. Казалось, его обладатель боялся показаться людям на глаза и предпочитал оставаться незамеченным. Зрители уже начали оглядываться по сторонам и недоуменно пожимать плечами в ответ на вопрошающие взгляды друг друга, как вдруг из-за колонн показался еле заметный и тонкий, точно тень, профиль.
***
Я – Рем.
Я весь – отголосок забытых старинных преданий.
Я нем –
Язык мой бесчестной молвою навеки придавлен.
А мог
И я быть царем, даже братца не хуже, наверно…
Где Бог?
Признаться боюсь, но давно я на грани неверья.
Я чист.
Лишь в том я виновен, что дрался не слишком жестоко…
Я – лист,
Что ветер упрямый сорвал с кипариса до срока.
Мой бунт –
Безмолвный упрек, я давно – безобиднейший стоик.
И Брут –
Не мой эталон, ибо в кознях мараться не стоит.
Прошу
Я лишь одного: если рядом я, слух напрягите –
За шум
Воды или листьев случайно меня не примите.
Подчас,
Когда вы смеетесь, лишь мне одному не до смеха.
Хоть раз
Услышьте меня, ведь и я – человек, а не эхо…
Последнее слово еще отзывалось эхом в полутемных проемах колоннады, когда на арене показалась еще одна фигура, при виде которой тень Рема поспешила раствориться во мраке одного из многочисленных выходов. Незнакомцем, так напугавшим Рема, оказался не кто иной, как его родной брат, основатель Римской империи и ее первый правитель – Ромул. Когда-то он был облачен в алую мантию с золотым подбоем – теперь же от былого роскошного облачения остались одни лохмотья, а сам бывший царь превратился в скелет – черные провалы глаз, скрипучая челюсть, торчащие ребра… Ромул был немногословен. “Дайте… покаяться…” – прошамкал он беззубым ртом.
***
Я – Ромул, тот самый, вскормленный клыкастой волчицей,
Над братом занесший в порыве кинжал, и с тех пор
Отмщения призрак за Римом незримо влачится,
Все новую требуя кровь, словно хищник степной.
Я – Ромул, я слишком старательный Каинов отпрыск…
В злой рок превратилось убийство, свершенное вскользь, –
Во взгляде всех братоубийц есть предательский отблеск
Огня моих глаз, брата Рема прожегших насквозь.
И пусть даже правда красивою ложью завешена,
Да так, что уже не найти от нее и следа,
Но если империя прежде на крови замешена,
Она не отмоет ее никогда, никогда.
Царя вы хотели, но сами стояли за меньшего –
За братца, что слишком смешливым был – в том и беда.
Но если империя прежде на крови замешена,
Она не отмоет ее никогда, никогда.
А нынче смотрю в небосвод – на востоке забрезжила,
Пророча забвение нам, новой веры звезда…
Ведь если империя прежде на крови замешена,
Она не отмоет ее никогда, никогда.
Порой уже хочется ближнему крикнуть: “Зарежь меня!”
Чтоб сгинуть красиво – едва ли. Скорей, от стыда.
Ведь если империя прежде на крови замешена,
Она не отмоет ее никогда, никогда.
Сказав это, Ромул, а вернее, то, что от него осталось, осыпался в горстку праха. Внезапный порыв ветра подхватил его и развеял частицы в разные стороны. Быть может, только теперь Ромул обрел долгожданное успокоение…
Аврелий очнулся. Видимо, он задремал на представлении, и теперь он вновь увидел набитые до отказа трибуны и ревущую толпу. Прежде нестерпимо палящее солнце уже клонилось к горизонту, и огромная черная тень стены Колизея все бледнее и бледнее вырисовывалась на пространстве арены. Через мгновение оттащили последних мертвых гладиаторов, загнали в клетки львов, и арена опустела. Толпа зрителей повалила к выходам. Аврелий все еще с трудом приходил в себя. На секунду ему показалось, как в одной из дальних арок мелькнула сгорбленная фигура старика в темном плаще… На всякий случай император тряхнул головой, но мысли не прояснились. Так все-таки сон это был или нет? Все перемешалось… Отпустив стражу, он медленно вышел из ложи и прошелся по остывающему песку арены. Тут Аврелию со всей отчетливостью вспомнились слова, написанные им накануне, – “Гляди, не оцезарей”, и он едва заметно кивнул головой. На Колизей опускались тихие синие сумерки…
2016 – 2017 гг.