ЗОЛОТАЯ ЖИЛА.
О любви,
О гордой жизни деда
Я, приписанный к его судьбе,
Не в семейной хронике разведал,
Я её разведал по себе.
Жить бы,
Молодых бровей не хмуря,
Но беда похожа на беду
Только потому, что жизни буря
Прошумела у меня в роду.
Принял я тревожное наследье,
По нему былое узнаю...
Но пора!
Отбросим полстолетья
И вернёмся в Марьевку мою.
С вызовом
Выбрасывая звоны,
Молотом играет Харитон.
"Будь покорен", — говорят законы.
Только Харитону что закон!
Молодой,
Лицом и телом ладный,
Лошадь зашибавший кулаком,
То, что величаем мы кувалдой,
Называл он просто молотком.
У него в руках железо пело,
У него от жаркого труда
На лице румяном накипела
Чёрная с рыжинкой борода.
Что ему,
Когда он сам как главный.
По тайге на сотню вёрст вокруг
Лишь один ему по силе равный,
Да и тот ему любезный друг.
Не один опустит злое око,
Как пойдут они на шумный яр,
Харитон, поднявшийся высоко,
И в плечах раздавшийся Назар.
Как придут они туда да стукнут
С силой, застоявшейся в ногах,
Аж леса окрестные аукнут,
Озеро качнётся в берегах,
Сила их носила, возносила
Над безумьем деревенских драк.
Лишь однажды их лесную силу
Подлость одолела...
Было так:
Крики,
Свисты.
Это всею сходкой
Старосте Царьку деревней всей
Жеребца ловили, пятигодка,
Самых удивительных кровей.
Рыжий, как огонь,
Как ветер, скорый,
Он скакал меж криками:
"Гони!.."
На подворьях рушились заборы,
В огородах падали плетни.
— Эй ты, нелюдь! — голос Харитона
Резанул хозяину нутро. —
Ставь, Царёк, ведёрко перегона,
Мы пымаем!
— Полведра.
— Ведро! —
Сговорились.
В узенький проулок
Встали други, каждый крепколап.
Стук копыт, как на морозе, гулок,
Дик и устрашающ конский храп.
Из ноздрей — белесые колечки,
Хвост и грива брошены вразмёт.
От него, как от горячей печки,
Ещё задаль жаром обдаёт.
Взвился на дыбы,
Да мало толку.
Харитон, лицом почуя жар,
Левою рукой схватил за холку,
Правой за ногу...
А тут Назар!..
Под железной дедовой рукою
Падать к человеческим ногам
С гордостью и кротостью такою
Было бы не стыдно и богам.
И Царёк уж тряс друзей за плечи,
Уговаривая и браня:
—Черти некрещёные, полегче,
Не губите доброго коня! —
А потом, ругая Харитона,
На его сподвижника ворча,
Вынес им ведро — не перегона,
Ладно и того, что первача.
Был бы там,
Решился бы, спросил я,
Отчего был дед на зелье лют,
Почему сыны твои, Россия,
Больше всех на свете водку пьют?
Почему?..
Не надо удивляться.
Наши деды по нужде, поверь,
Пили столько,
Что опохмеляться
Внукам их
Приходится теперь.
Пей!.. Гуляй!.. —
Царёк косил на пьющих,
Замышляя что-то против них,
Непокорных,
Власть не признающих,
Непохожих в жизни на других.
Подчинясь его, Царьковой, воле,
На того, кто стал им не с руки,
Расхрабрились,
Выломали колья
Харитона злые шуряки.
Не затем роднились с ним
Три брата,
Чтобы он с железною рукой
От жены из их семьи богатой,
Значит, и от них
Пошёл к другой.
За позор сестры они платили,
Как не платят за разор врагу,
Другов били,
Другов молотили,
Как снопы молотят на току.
Не было отпора низколобым.
И как стало на дворе темно,
Положили рядом их,
Всем скопом,
Закатили на груди бревно.
Ночь,
И освежая и врачуя,
Укрепила их глубоким сном.
Харитон очнулся.
—Чуешь?..
—Чую... —
Харитон опять:
—Дыхнём?
—Дыхнём.
Как очнулись —
Сила воротилась,
Отданная ими за вино,
Как дыхнули,
Так и покатилось,
Будто с горки,
Толстое бревно.
На широкой выспались постели,
Пестряди домашней не стеля.
Встали,
Обнялись,
Пошли,
Запели,
Шурякам покоя не суля:
"У солдатки
Губы сладки,
У вдовы
Как медовы,
У законной у жены
Как ковриги аржаны..."
***
Было так:
Дыша прохладой леса,
Раздвигая темень хвойных штор,
К лиственнице крепкой, как железо,
Шёл кузнец испытывать топор.
Пело сердце,
В листьях пели птахи.
Что там птахи, коль, всегда тихи,
На посконной праздничной рубахе
Вышитые пели петухи.
Он и сам запел...
Но, зло пророча,
В развесёлый птичий переклик
Подмешалась трескотня сорочья,
Треск валежника
И женский крик.
Он раздвинул бремя навесное
И увидел, глядя в полумрак,
Как шаталось чудище лесное,
Жадно щуря маслянистый зрак.
В страхе пятилась,
С малиной сладкой
Прижимая к сердцу туесок,
Глаша, темнокосая солдатка,
От большой беды
На волосок.
Видел он,
Успев осатаниться
И откинуть руку на замах,
Как метались синие зарницы
В тёмных
Перепуганных глазах.
Не сосна
В минуту буревала —
На густой малинник, как гора,
Старая медведица упала,
Острого отведав топора,
И лежала после этой схватки,
Разодрав одежду о кусты,
Глаша, тонкобровая солдатка,
В полном цвете бабьей красоты.
Будто видел он совсем другую,
От которой глаз не отвернуть,
И смотрел на белую, тугую,
Ягодой осыпанную грудь.
А когда, забыв про поединок,
Нёс её в народную молву,
Изо всех весёлых ягодинок
Только две не падали в траву.
Его сердце
К сердцу Глаши льнуло.
Чтобы одиноко не стучать,
Сердце Харитона подтолкнуло
Сердце,
Переставшее стучать.
Изо всех чудес лесного мира
Лишь она была нужней всего.
Нёс и повторял:
—Очнись, Глафира!.. —
И она очнулась для него.
И пока донёс,
Легко ступая,
Мягкою травою не шурша,
Тёмная,
Крестьянская,
Скупая
Нежностью истаяла душа.
И однажды
Ночью черно-бурой
Он пришёл, наветам вопреки,
Бросил за порог медвежью шкуру
И о шкуру вытер сапоги.
Грубый,
В домотканое одетый,
Не читавший даже букваря,
Он сказал, как говорят поэты:
—Золотая искорка моя!
***
Всё, чем жил,
Вдруг стало жизнью дальней.
Он для Глаши душу отворил
И ковал на звонкой наковальне,
Будто с ней всё время говорил.
Как умеет петь металл горячий!
Чем краснее он и горячей,
Тем певучей,
Искренней и мягче
Благородный тон его речей.
Обожжётся молот и запляшет
Пьяным дружкой в свадебном чаду,
И звенит он:
"Глаша! Глаша, Глаша!.."
И зовёт он:
"Жду!.. Жду!.. Жду!.."
Звон условный,
Глашу зазывая,
Долетал и до того окна,
Где сидела, тоже не глухая,
Хмурая законная жена.
Помнит: сговорились не сердцами.
Помнит: в торге, долгом и скупом,
Было всё устроено отцами,
Скреплено законом и попом.
Не поможет мамкина икона,
Бабушек даренье — образа,
Если выше всякого закона
Оказались Глашкины глаза.
Бог дает и радости и муки,
Только непонятно, — хоть убей!
— Почему же нынче божьи руки
Оказались Глашкиных слабей?
Руки Глаши,
Если обовьются,
Их уже ничем не разорвать.
Губы Глаши,
Если улыбнутся,
До сухоты будешь тосковать.
Сердце Глаши!
Дай ему раскрыться —
И увидишь счастье в тайнике.
А ресницы?
В Глашиных ресницах
Заблудиться легче, чем в тайге.
Ласки Глаши!
Ласковые ласки —
И огонь, и сладкий хмель вина...
И сосна,
Чтоб не было огласки,
Всё гудит над ними, как струна.
Станет Глаша
Пьяной и незрячей,
Чтобы дома,
Радуясь опять,
С белой кофты след руки горячей
С гордою улыбкой замывать.
Не пристала к ней тоска-забота
Даже в день,
Когда ей, как враги,
Дёгтем разукрасили ворота
Милого лихие шуряки.
***
Харитону что?!
Опять смеётся,
Смелого ничто не устрашит.
А солдат с войны к жене вернётся,
Если вражья пуля разрешит.
Вражья пуля многих порешила,
Положила в сопках отдыхать,
А ему, Игнату, разрешила
Дорогую Глашу повидать.
Всё она Игнату прежней снится,
В тёплом свете марьевской зари.
Замолчи, услужливый возница,
Ничего о ней не говори!..
Как тайга,
Лицо солдата хмуро,
Будто защищавшему редут
Павшие твердыни Порт-Артура
Всё ещё покоя не дают.
Всё непрочно,
Слишком скоротечно
Для солдат, ходивших на войну.
Царь одно из двух давал навечно:
Смерть на фронте,
А в тылу — жену.
Лишь она приписывалась прочно.
Потому и нёс для жизни впрок
Из далёкой
Из земли восточной
Спрятанный в бутылке тополёк.
Вот и двор.
Солдат перекрестился,
Ручеёк по плахе перешёл.
Хорошо, что дом не покосился
И целы ворота. Хорошо!
Хорошо, что двор не оголила.
На воротах, чтобы всё по ней,
Старые дощечки поскоблила.
Тоже ладно —
Этак веселей.
Мудрость жизни —
Вот за службу плата.
И жену, какой бы ни была,
Десять лет служившему солдату
Спрашивать не надо,
Как жила.
В приступ жажды
Пьющего из чаши
Обожжёт и студная струя.
Будто и глазам не верил.
— Глаша?! —
Подтвердила:
— Я, Игнаша, я...
Пусть жена
Не так, как надо, встретит,
Всё равно солдат от счастья слеп.
Долго голодавший не заметит,
Мягкий или чёрствый
Ест он хлеб...
Как встречала да привечала,
От людей не утаишь...
Отчего ты, кузня, замолчала,
Отчего, как прежде, не звенишь?
Или твой кузнец уже не молод,
Или с другом сел за бражный стол?
Как узнал он
Да как поднял молот —
Б-бах!.. —
И наковальню расколол.
И, таёжной мерой горе меря,
Он метался в хвойной темноте:
— Где вы тут, невиданные звери,
Я зову вас, отвечайте, где?..
Зверь не шёл.
И сам, как зверь косматый,
На душе которого темно,
Он прибрёл на пиршество солдата
Под резное Глашино окно.
В доме пили,
В доме песни пели.
Не при нём, метавшемся в тоске,
Половицы старые скрипели
И горшки гремели на шестке.
А у ног его
Дрожал росточек
Самой неприметной высоты.
Тополька единственный листочек
Трогал свет мигающей звезды.
В диком буйстве богатырской крови,
В час обиды на душу тяжёл,
Поднял Харитон сапог в подкове,
Будто виноватого нашёл.
А листочек вдруг засеребрился,
Вроде запросил:
;Не будь жесток!..;
Подобрел и рядом опустился
Харитона кованый сапог.
На семейном пиршестве ненужный
Он ушёл в рассветную зарю.
До сих пор за шаг великодушный
Я тебя, мой дед, благодарю.
О беде понятья не имея,
Тополь рос и, кривенький, прямел.
Он потом над юностью моею,
Над моей любовью прошумел.
Горе и теперь в сердца стучится,
Но сердца вольны
Вступать с ним в бой.
И со мною не могло случиться.
Что случилось некогда с тобой.
***
На берёзках —
Желтые платочки.
Появилась, лету вопреки,
Листьев золотая оторочка
На зелёном поясе тайги.
И зима проворными перстами
К Глашиному дому
Все пути
Застелила белыми холстами:
Коли смел, попробуй наступи!
И, леса густые облетая,
Чтоб изгнать из памяти весну,
В белые меха из горностая
Нарядила каждую сосну.
И не только лес зиме поддался,
Даже люди, взятые в полон,
Белизной утешились.
Остался
Неутешным только Харитон...
Не звони,
Не наводи истомы!..
Как пойти ей на такой набат,
Если каждый след её от дома
Заприметит пасмурный Игнат?!
Но была в надрывном звоне сила,
Пред которой Глаша не вольна.
Вышла на крыльцо,
С крыльца ступила,
На окно лицо оборотила,
Стала к кузне пятиться она.
Видишь, муж,
Домой ведут следочки.
Пятится —
И в луночке любой
Тяжело печатаются строчки
Валенок, простёганных тобой.
Пятится она к желанной цели.
И больнее, чем дано рукам,
Белый снег
Поднявшейся метели
Бьёт её с размаху по щекам.
Только бы дойти,
Не оступиться!..
А метель, проклятая, метёт,
Индевеют тёмные ресницы,
Стынут слёзы,
Но она идёт...
***
Берегись, жена,
Придёт расплата
За твою бессовестную ложь!..
С пулями хитрившего солдата
Ложным следом ты не проведёшь.
Десять лет ему, солдату, лгали,
Правду-матку пряча за мундир,
Десять лет солдатом помыкали.
Нынче сам он бог и командир!
Ты солдата не смягчишь слезами,
Он ещё свою покажет власть...
Ведь недаром под его усами
Горькая усмешка прижилась.
У него своя игра с женою:
Упредил и не шумит пока,
Чтобы этой ложной тишиною,
Как на фронте,
Обмануть врага.
Стоит лишь солдату отлучиться,
Сделать вид, что конь его умчал,
Харитон в окошко постучится...
Так и вышло,
Дед мой постучал.
Глаша стук условный не забыла,
Выбежала в сенцы в чём была,
Торопливо двери отворила,
В горницу, как прежде, провела.
Не успел желанный гость раздеться,
Не успел прижать её к груди,
Стук раздался...
Никуда не деться.
Может, кто другой?
Пересиди.
Вышла Глаша.
Руки, леденея,
Поступают с мыслями не в лад.
Отворила.
Вырос перед нею
С прежнею усмешкою Игнат.
Прошагал лениво мимо Глаши,
Не сказав ни слова, ни кивнув.
Прошагал в передний угол,
Даже
В круглые глаза не заглянув.
Он своей не изменил походки
И спокойно, будто не был зол,
Полную бутыль казённой водки
Из кармана
Выставил на стол.
Шубу снял.
И молвил тихо, странно,
Славно пересиливая хворь:
—Принеси-ка, Глаша, два стакана
Да закуску малую спроворь.
И легли,
Хранённые особо,
На тарелку,
Словно близнецы,
В золотистых крапинках укропа
Крепкого посола огурцы.
Одарил улыбкою скупою,
От которой набежала дрожь,
Положил Игнат перед собою
Вместо вилки свой солдатский нож.
И сказал, давая волю блажи:
—Харитон! Не прячься, выходи.
Посидел, помиловался с Глашей,
А теперь со мною посиди!..
Поначалу будто и не слышал,
А потом, намучившись в углу,
Поразмыслил Харитон и вышел
Из веселой горенки к столу.
А Игнат полюбовался зельем
И спросил, не торопясь разлить:
—Что же, как жену с тобою делим,
Так и водку поровну делить?
Два стакана
В тайном гореванье
Разом над столом приподнялись.
Стукнулись шлифованные грани,
Звякнули —
И мирно разошлись.
Молча выпили по мере русской.
Тут Игнат, недобрый глаз скосив,
Острием ножа поддел закуску,
Сунул в губы гостю:
—Закуси!.. — Замер гость.
И зубы сжались сами.
Напрягая шею, не дыша,
Огуречный ломтик он губами,
Мускулом не дрогнув, снял с ножа.
Гость жуёт.
Игнат ему ни слова.
С гневом, накопившимся в душе,
Снова наливает он...
И снова
Подаёт закуску на ноже.
—Закуси!.. —
И снова испытанье,
Но теперь в жестокой тишине
Каждый слышит трудное дыханье
Глаши,
Прислонившейся к стене.
Вновь полны стаканы.
С третьим звоном,
С третьим подношением ножа,
Глаша на пол рухнула со стоном...
Встал Игнат.
—Ну, погостил — и ша!..
***
Что теперь?
Куда податься силе
С первой сединою на висках?
Самого поймали и скрутили,
Как того, Царькова, рысака.
После угощения солдата
Стала Харитону жизнь тошна:
Страшен был не острый нож Игната,
А неволя Глашина страшна.
Радость жизни обернулась пыткой.
Харитону тоже нелегко...
И с полатей дети — Мотька с Митькой
С любопытством смотрят на него.
Жаль их! Жаль...
Но ни душой, ни телом
Вновь он не приклеится к жене.
Два куска железа,
Что ни делай,
Не сварить на маленьком огне.
Так бы жил,
Тяжёлый и суровый,
В чистоте любви непогрешим...
Надоумил человек торговый,
Ехавший с обозом на Ишим.
Он сказал:
Мол, зря тут держишь силу.
В той сторонке, где встаёт заря,
Набредёшь на золотую жилу
— И дойдёшь, богатый, до царя.
Сесть с тобою он сочтёт за благо,
— Золото и для царей не сор.
Будешь кушать царскую кулагу
И вести неспешный разговор.
То да сё...
Поскольку он в короне,
Так и быть уж, сделаешь поклон,
Намекнёшь о Глаше, о законе..
Царь мигнёт —
И побоку закон.
Пригревая,
Шла весна полями,
С появленьем первой теплоты
Желтыми мохнатыми шмелями
Вылупились вербные цветы.
Шла весна
Под спевку птичьих хоров,
Осыпая почками кусты.
Шла весна
И с тихих косогоров
Скатыпала белые холсты.
Вот и Пасха.
Дни загорячели,
Загуляли люди на селе,
Закачались на яру качели.
Кто плясал, кто пел навеселе.
В пестроту дешёвенького ситца,
Невесёлый, сдержанный в речах,
Вышел Харитон
С людьми проститься,
Вынес Митьку с Мотькой на плечах.
Нёс их от лужайки до лужайки,
Нёс их к яру, выйдя на межу.
—Ухожу!
Детей не обижайте,
Не от них — от горя ухожу... —
Нёс любимых,
На себя похожих.
И все трое — головы в поклон.
—Тышша поманила, Харитоша? —
Как услышал, замер Харитон
И сказал, подняв детей повыше:
—Вот моя тышша!..
И вот моя тышша!..
И ушёл.
Он был на это волен...
Долго-долго, бледная с зимы,
Глаша из-за тонких частоколин
Всё смотрела вслед, как из тюрьмы...
Проводила тайными слезами,
Пожелала, чтоб дошёл до той,
Где-то за горами и лесами
Скрытой богом
Жилы золотой.
***
Взяли жизнь
Таёжные химеры.
Не ему везло — везло другим.
Ни в одном краю миллионера
Не встречали с именем таким.
День за днём
У памяти на страже,
Вёрст на сотни вставшие подряд,
Здесь, в тайге,
И в Марьевке для Глаши
Сосны одинаково шумят.
Лунными
Тревожными ночами
Снится ей один и тот же сон:
За рекой с неслышными речами
Одиноко ходит Харитон.
Дальний берег
Залит лунным светом.
Манит он её, зовёт: ;Иди!..;
А она на берегу на этом
И никак не может перейти.
Весть пришла:
Живёт он небогато,
Не даётся золото ему,
И сбежала Глаша от Игната,
Не во сне сбежала —
Наяву.
И никто не рассказал толково,
Как ей отыскать любовь свою.
Думала, красивого такого
Разве же не знают в том краю!
Мир огромен.
Как под низкой тучей,
Что черна была и тяжела,
Шла Глафира по тайге дремучей,
К Харитону шла —
И не дошла...
Но уже
Решительно ступала
Революция с ружьём в руке,
Топором крестьянским прорубала
Просеки в нехоженой тайге.
Гордый дед мой,
Натрудив ладони,
Самородных жил не отворил,
Но с царём о Глаше,
О законе
Всё же Харитон поговорил.
Верю:
Вспоминая о Глафире,
Шёл он в бой...
И где-то у Читы
В павшем партизанском командире
Признавали дедовы черты.
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ
1957