Ирина Добрушина 1928-2014 проза

Ирина Добрушина




ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
 
СТЕПЬ И ГОРЫ





Москва

ИД «Вручную»

2014
 






 









; «Оранжевая собака», «Степь и горы», рассказы. — Добрушина И.С.

; Издательский дом «Вручную»

 








ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
 


ДВЕ РОЗЫ
Сегодня я одевалась особенно тщательно. Приняла хвойную ванну: люблю запах свежего тела. С наслаждением растерлась жестким полотенцем; кожа покраснела, пятна выступили у шеи и на груди. Надушила трусики и живот, потом под мышками. Оделась. Белье я люблю хорошее, мое неплохое, но бывает лучше. Затем надела юбку и блузку. В последнее время я чаще ношу юбки с блузками: сменишь блузку и, хотя юбка прежняя, кажется, будто новый наряд. Причесалась. Напудрила лицо и, послюнив палец, стерла пудру с бровей и ресниц. Теперь надушить волосы, шею и руки. Духи приятные, но не стойкие. Скоро выдохнутся, останется только легкий-легкий запах. Я почти готова. Чулки. Туфли. Сумка. И я ухожу.
Я медлила, одеваясь. А теперь бьется сердце, и я волнуюсь и спешу. И кажется, что мое волнение слышно в телефоне.
— Это я. Ты узнал меня?
— Вера, ты?
— Да. Я соскучилась.
— Как дела?
— Ничего. А твои?
Так-то и так-то.
— Приезжай.
— Сейчас еду.
Почему я должна притворяться? Я ждала этого звонка, этого приглашения, я оделась для него и я еду. Я не знаю, что и как будет, но сейчас я куплю две розы, и это будет для нас.
Он встретил меня, как условились, у метро. Я нервничала и сказала, что, может быть, погуляем.
— Нет.
Я не капризничаю. Нет. Мне трудно.
— Понимаю, но пойдем.
—- Хорошо.
И мы идем. Все время думаю о розах, которые лежат в сумке, и как я их отдам: я не знаю, что и как будет, но пусть сейчас будет хорошо.
Мы пришли. Мы так долго скучали и теперь мы вместе. Как было? Сначала плохо, потом средне, а потом.…Потом я была сча-стлива, и мы поцеловались.
Потом он провожал меня и о чем-то рассказывал, а я думала: вот неделю тому назад мы шли той же дорогой, и он обнимал меня, а сейчас нет, потому что мы были вместе. И я не захотела идти всю дорогу пешком, и он посадил меня в троллейбус и даже не поцеловал мне руки. И был счастлив, но не понимал, что со мной, и спрашивал, почему я грустна.
А на следующий день я тосковала и стремилась к нему, и мы гуляли, и он был влюблен и дрожал и все целовал меня, но нам некуда было пойти, и мы сидели на скамейке на бульваре до двух часов ночи, и он проводил меня до дому, и мне было хорошо.
А потом мы говорили по телефону и не виделись несколько дней, а когда увиделись, то снова были вместе. Но мне уже не было так хорошо. Что-то мешало. Но я успела привязаться, и один раз была счастлива, и после мы поцеловались.
И теперь, возвращаясь, домой, мы говорили о разных вещах, и снова он посадил меня в троллейбус, и снова не поцеловал на прощанье. И думал, что я на что-то сержусь, но я не стала ему ничего объяснять.
А сейчас я его не хочу, и мне грустно, потому что я была влюблена и надушила тело свое и трусики, и каждая клеточка моя рвалась к нему. И когда я сейчас это пишу, то снова переживаю этот трепет.
Вероятно, мы еще будем вместе. Я звоню ему каждый день. Почему? Я очень привязалась, но чувствую, что уже что-то не так, и знаю: это «не так» будет тянуться долго.
И мне жаль трепета, биения сердца и тех двух роз, которые были только для нас.
 


ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Их отец женился во второй раз. Их было две сестры, а мать умерла от туберкулеза. Двенадцать лет, вскоре после женитьбы отца, ее старшая сестра Поля вышла замуж и уехала в Новоси-бирск. А ей пришлось нянчить сводную сестру Веру и возится с хозяйством: мачеха работала и очень уставала. В школе она училась плохо и, окончив семь классов, поступила на завод.
С тех пор прошло пятнадцать лет, и жизнь почти не измени-лась. Вера выросла, поступила в техникум, скоро кончит его, а она все ходит каждый день на работу: то в утреннюю смену, то в днев-ную, а то в ночь. Она, как и раньше, делает всю черную работу в доме и ходит на постирушки к соседям: она зарабатывает 80 рублей в месяц, и на жизнь ей не хватает. У нее плохое здоровье, она плохо спит, у нее какие-то тупые боли в пояснице, и колет сердце. Врач говорит, что на нервной почве.
Как всякой девушке, ей хотелось хоть немножко любви, но получилось не так уж хорошо. Она заставляет ее делать аборты, иногда бьет. Изредка они ходят в кино и на танцы.
У нее изможденный вид, немножко тупое лицо и перманент.
 


В КОМАНДИРОВКЕ
Три дня назад я приехала в командировку в Москву. Сегодня весь день бегала по делам, и вдруг неожиданно у меня оказался свободный вечер. Пойти в театр, концерт — поздно. В кино? Вече-ром одной не хочется. В номере пусто и грустно. Я достала запис-ную книжку и стала перелистывать ее. Почти все телефоны и адре-са московские: я уехала на работу отсюда всего год назад.
257-77-54. — Попросите, пожалуйста, Таню.
— Нет дома. — Извините.
181-03-16. — Алешу можно? Ушел? Простите.
— Катю? — Нет дома.
— Семена? — Его нет в Москве.
— Николая? — Женился и здесь не живет.
Вот телефон Миши. Когда-то мы были близки. Позвонить? Не стоит. Между нами не было дружбы, не было и любви. Была близость. Это длилось несколько месяцев, а потом мы расстались, просто потому, что нам обоим это было ни к чему. Я знаю, что не стоит звонить, и все-таки набираю номер.
— Вера? Ты? Я очень рад. Как хорошо, что ты позвонила.
— Сегодня вечером я свободна. Давай встретимся. ( Ну, за-чем мне это?)
— Хорошо. Только я еще не знаю, буду ли свободен. Позвони через час, и мы сговоримся.
— Ну, пока.
Я вешаю трубку. Одеваюсь и выхожу на улицу. Падает мок-рый снег. Слякотно и неприятно. Я медленно иду, стараясь не про-мочить ноги. Иду и думаю. Думаю о прошлом, о жизни в Москве, о теперешней работе, которая мне вроде и нравится, но все-таки это не то, о друзьях, которых очень мало и о близких мне людях, кото-рые всегда заняты, и я их почти не вижу.
Теперь уже пора позвонить. Это ни к чему, но не звонить те-перь уже не удобно.
— Миши нет дома.
И мне даже не обидно, хотя и должно быть так. Я вешаю трубку и выхожу из автомата. Так же медленно возвращаюсь в гос-тиницу, раздеваюсь, ложусь и начинаю читать. И очень поздно, часа в три, гашу свет.
 


ПИСЬМО
Ты знаешь, мы живем очень скучно: никого не видим, никуда не ходим, ни в театр, ни в кино (нет денег), ни к друзьям — устаем. Я сидела вчера и думала: осталось семь дней до получки, а денег нет. Надо занять. Неприятно. Скорей бы прошли эти дни. А потом разозлилась: что я жду, получку, денег, для чего: чтобы набить жи-вот, а дальше — жди новой получки. Так и живем.
Когда мы были молоды (ох, ты, неужели 30 лет — это уже не молодость? — получается так), к нам всегда приходил народ, мы болтали, играли, пели, танцевали, ставили пьесы, шарады. А что теперь? — работаем, бегаем по магазинам, стираем, гладим.
На праздники я пригласила приятельницу с мужем и детьми. Истратила пол аванса (надо же угостить), а было довольно бедно. Я устала, как собака (магазин, готовка), и народу-то было немного: четверо взрослых и трое детей: моя Ленка и двое их. Шум, гвалт, я подаю, убираю, хожу, делаю вид, что веселюсь, улыбаюсь. А когда все разошлись, я села, задумалась: посуды гора. Нет, буду жить бирюком, никого мне не надо, устала. Жду экспедиции: вырвусь на лето и ни о чем думать не буду. Ну, до свидания, я побежала, пора.
 


ПОРТРЕТ
Мне безразлично для кого читать лекции. Есть кто-нибудь в аудитории или нет — все равно. Я отрабатываю часы. Я не халтурю — нет. Я готовлюсь к лекциям и уверен, что читаю неплохо, скорее хорошо, во всяком случае и квалифицированно, и понятно. Я к этому стремлюсь, вернее, какая-то добросовестность, сидящая внутри меня. Все дело в том, что меня все это мало интересует. На первом курсе я еще думал, что чего-то стою в науке, но вскоре прозрел и на этот счет больше не заблуждался. И учился я хорошо лишь потому, что не мог учиться плохо, не добросовестно. И давалось мне это не очень легко. Ну, а диссертацию защитил просто потому, что, почему не защитить, если другие защищают. Да и работа тогда интереснее и зарплата больше. Но ничего выдающегося или просто особенного она собой не представляет. Как говорят, она «на уровне».
А что мне нравится в жизни? Вот это я вам сказать не смогу, не потому, что не знаю, а потому, что я человек прямой, и если ска-жу, что думаю, то выйдет грубо.
По-видимому, я ипохондрик, и мир мне представляется пол-ным мерзавцев. Я тоже не очень хорош, но получше других. Так что я никому особенно не доверяю. Читаю я мало. Кино и театр не очень люблю. Иногда я хожу на концерты, но все реже и реже.
Эту заметку о самом себе я упрячу очень далеко, так как лю-ди, прочитавшие ее, сделают глупые выводы и примутся сплетни-чать. Однако не уничтожу — пусть существует на свете этот не-большой психологический этюд.
 


БЕССОННИЦА
Чувствую себя очень вялой. Уже два часа дня, а, кажется, что день еще не начинался. Итак, в который уже раз, я у разбитого корыта. И что именно рождает такое чувство?
Иногда я думаю, что бессонница, но это вовсе не так.
Мне 30 лет. И ровно год, как я впервые почувствовала себя старой. Разве иначе можно назвать страх смерти и безразличие к жизни?
Итак, неделя незамужней жизни. Но уже в первый вечер я выдохлась. Обилие телефонных звонков, встречи, крепкий кофе — и ночные оживленные разговоры с самой собой. Что в этот день задело меня сильней всего? Подлость. События восьмилетней дав-ности настигают меня и сейчас. Сами они уже перестали трогать, а отголоски их, сплетни, ложь возмущают безгранично. Почему? Раз-ве не все равно? Почему-то нет.
Сначала была книжка. Год, как я поняла, что она стала глав-ным в жизни. А раньше: главное-люди, но их становится меньше и меньше, и все острее я ощущаю их промахи. Но если раньше я в таких случаях ссорилась, то теперь — нет, терплю, и дорожу, и горюю больше всего о том, что теряю к ним привязанность, и неж-ность, и увлечение, и больно, что становится все равно. А раньше не было все равно, но с этим я справлялась, а теперь часто бывает — все равно, а справиться я не могу.
А после книжки были разные мысли, и я горячо рассказывала эту давнюю историю, и как она тянулась потом, и как ее совсем не стало. И возмущение, и обида, и воспоминания охватили меня. И я остро почувствовала одну встречу, когда мир горел вокруг, и не могла вспомнить детали, а видела сначала шею впереди идущего человека, потом его лицо, и свою беспомощность, и его любовь и жестокость.
И я рассказывала, рассказывала, и спросила себя: ты жале-ешь, что его нет с тобой? И сказала себе: никогда. И уже несколько лет, как мне все равно, и кажется, что и ему теперь все равно — уже год. И это лучше. А потом я рассказывала о другом. О том, что только однажды было совсем хорошо, а я охладела так быстро, как никогда. А о настоящем я не думала. Ибо это лучшее, что я увидела в жизни, и этого оказалось мало. И я горела и металась на кровати, и была готова безумствовать, но никто этого не знал. И я зажгла свет и стала читать. Я услышала, как проснулся отец, как он позавтракал и ушел на работу. И я погасила свет, и подумала, что не только прошлое тянется за мной всю жизнь, оно все реже и реже вторгается в мои ночи, но и настоящее, во многом мелкое и ненужное, не покидает меня. И лучше всего мне быть одной и заниматься наукой (а как мне это теперь неинтересно), но хоть бы чуточку поверить, что выйдет, чтобы знать, что это, такое трудное после бессонных ночей, — не впустую. И хочется все бросить, но нет той смелости и решимости, которые были раньше и позволили бы это сделать.
И я боюсь встреч, людей и книг, ибо боюсь волнений. А это — бессонная, страшная, бесконечная ночь, рассказы и рассказы, которых нет днем. И главное — понимаешь, что если откинуть мелочи, незначащее, то все было правильно, но это привело к пустоте. Почему я не могу смириться?
Почему борюсь и борюсь, несмотря на безнадежность, не-смотря на полную уверенность, что впереди ничего нет?
 


КОТ ПЕТЬКА
У нас есть кот Петька. Ему семь лет. Однажды он заболел. Он мяукал и не хотел есть. У него болел живот. Мама носила его к врачу. Врач прописал лекарство, но Петька не выздоровел. Он жа-ловался и кричал, и мы не знали что делать. Тогда тетя Нина посо-ветовала пригласить домой профессора-гомеопата. Он приехал поздно, важный и толстый, осмотрел Петьку и сказал, что тот объе-дается собственной шерстью, когда умывается, прописал лекарство: по семь шариков три раза в день, велел маме вычесывать Петьки шерсть и уехал. Мама проводила его до дверей и очень благодарила.
Петька принимал лекарство три дня и выздоровел. Мама те-перь причесывает его каждый день, я тоже. Больше Петька никогда не болел. Он большой, белый и похож на овцу.
 


СЛУЧАЙ В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ
У нас в квартире живет математик. Он еще молодой, но уже очень ученый. Мы все это очень хорошо знаем, так как он никогда не гасит свет и оставляет все двери открытыми.
Недавно он мылся в ванне, закрыл воду, но не включил газ. Газ горел всю ночь, а когда мы утром вошли в ванну, колонка была ярко-красной, из нее капал металл, и падали какие-то куски.
А в соседних квартирах утром из всех кранов шла горячая вода, и никто не мог ничего понять. Все в квартире ужасно волновались, поставят ли новую колонку и когда, и целую неделю никто не купался и не стирал, а он был очень спокоен и сказал, что волноваться нечего, что рано или поздно нам все исправят, и он оказался прав.
А теперь все ходят всюду за ним: и в ванну, и в кухню, и в уборную, и очень боятся, что он еще чего-нибудь сделает. И мы все очень устали, так как все время беспокоимся.
А в квартире у нас повесили номер телефона, по которому надо звонить в случае взрыва или пожара.
 
ТЕАТРАЛЬНЫЙ СЕЗОН

СЦЕНА 1

- Мам, а мам!
- Да, Верочка?
- Сколько лет,,,   ты говоришь, Толстой писал «Войну и мир»?
- Несколько лет.
- Странно. А я за два дня написала пьесу.
Молчание.
- Мам, а ты не хочешь прочитать?
- Нет.
- Тогда я пойду играть.
Мама посмотрела в окно и взяла листок со стола.
«Анна продавала цветы. И по той легкости, с которой он вынул из кармана 1 рубль, Анна поняла, что она ему не пара.»

СЦЕНА 2

- Верочка, а что ты бдешь делать с пьесой?
- Как что? Конечно, ставить!
- А кто будет ставить?
- Я.
- А кто сделает декорации?
- Я.
- А кто будет играть?
- Аллка, Ринка и я.
- А кого ты будешь играть?
- Собаку.
- Собаку? Почему?
- Это интереснее. И потом, она очень умная. А вообще ты мне ме-шаешь.
- Да ты же ничего не делаешь?!
- Как ничего?! Я обдумываю новую пьесу. Мы завтра открываем театральный сезон и будем ставить пьесы каждую неделю, так что надо как следует поработать. Да! Пожалуйста, оденься завтра по-красивее. Спектакль начнется в три часа. Так что не опаздывай


ДИК
В общем-то, Дик умнее многих. Я бы никогда не то, что не смог, а даже не догадался сделать то, что делает он. Правда, на-блюдая за ним, можно многому научиться. Вот, например, характер. Дик гораздо сдержаннее и справедливее всех в нашей квартире. Он некогда не суетится, не лает зря. А уж сколько раз его обижали напрасно, а он даже и не пытается укусить в ответ. И не потому, что боится, а потому, что понимает нас лучше нас самих. Дик живет с нами третий год. Когда он был маленьким, он играл со мной, позволял иногда кормить себя и выводить на прогулку. Потом он перестал это делать. Его стали выводить в школу и отучать от того, что делаем мы все. И выучился он этому очень быстро. Когда я готовлю уроки, он иногда появляется в двери, но не заходит без приглашения. Если я его позову, он садится у стола и молча наблюдает за мной. Я знаю, ему хочется поиграть, и мне тоже хочется, но ему запретили это делать, и он слушается. Я бы на его месте не мог. Вот мы и сидим: я за столом над уроками, а он рядом. И смотрит на меня, и наблюдает, и ждет, когда я кончу свои дела. Я встаю, он тоже, и мы идем к Ивану Прохоровичу. Иван Прохорович спрашивает: «Дик хорошо себя вел сегодня?» Я киваю в ответ, а Дик настороженно ждет. И успокаивается только после моего кивка.
А вчера Дик исчез. Я вернулся из школы, и никто не встретил меня. Я шатался по коридору, ожидая его, но его все не было. Вот и время возвращаться Ивану Прохоровичу, а его тоже нет: наверное, ищет Дика. Пришла мама, тетя, все сели обедать, а я не мог. Где Дик? Куда он исчез и почему?! Я не мог готовить уроки, на меня сердились, кричали, а я все ждал Дика и не дождался. Пришлось лечь спать. Я долго ворочался: «Что случилось с ним, с таким умным и воспитанным? Где он теперь?» Когда я уходил в школу, никто нечего не знал ни о чем, ни об Иване Прохоровиче. Я еле высидел в школе. Прибегаю. А Дик меня ждет, и виляет хвостом, и даже два раза гавкнул. Чего никогда не делал раньше. А с ним Иван Прохорович.
— Вы его нашли? Где он был?
— Я его не искал, Витя, мы с ним работали. Искали воришку и нашли.
— Как?
— Да уж так получилось. В общем-то, началось случайно.
И Иван Прохорович замолчал. Я ждал.
— Теперь Дик будет работать.
Я заволновался.
— А где он будет жить? Его заберут? А как же вы?
— Не знаю, Витя, пока не знаю.
Что же делать? — думал я.
И никто мне ничего не объясняет. Иван Прохорович сидит, задумчиво смотрит в потолок и молчит. А Дик, радостный, возбуж-денный Дик, смотрит на меня, и мне кажется, что его тоже мучает эта мысль: как же дальше, что будет с ним, С Иваном Прохорови-чем, со мной? И я вижу, что всегда сдержанный Дик меня любит и волнуется от того, что мы, может быть, расстаемся.
Может, я все это сочинил? Нет, я смотрю на Дика и вижу, что его тревожит то, что и меня. Так мы и сидим, все трое до вечера, сидим и молчим, и я не ухожу, хотя мама все заглядывает в комна-ту, сердится, и завет меня то обедать, то готовить уроки.
Наконец пора спать. Я взглядываю на Ивана Петровича и глажу Дика долго, долго, он жмурится, улыбается и лижет мне руку. И я понимаю, он знает, что мы расстаемся, и прощается так со мной. Я плачу. Дик перестает, улыбается и опускает голову. Дик.
 


ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
Я иду по улице с оранжевой собакой на поводке. Прохожие с удивлением рассматривают ее, а некоторые спрашивают:
— Вы что, покрасили свою собаку?
— Нет,— честно отвечаю я.
А секрет заключается в том, что она прокрасилась сама, без всякого внешнего давления.
Я нашла щенка зимой в снежном сугробе. Он был очень ма-ленький и абсолютно белый. Черными были только его глаза и нос.
Мама не разрешала мне заводить собак и кошек, но делать было нечего — я взяла его. Я примостила его сначала под батареей и с трепетом ждала маминого прихода.
— Какая красивая собака,— сказала мама, — и участь щенка была решена. Я сразу поняла, что его уже никуда не денут.
Мы пробовали разные клички, но пес не реагировал. Только на «Тузика» он подошел. Ну, и «Тузик» стал « Мурзиком», а потом и «Мурзилкой».
Я должна была выгуливать его, сначала как можно чаще, по-том три раза в день, покупать ему кости, готовить кормежку.
Когда Мурзик подрос, я пошла его регистрировать, и мне сказали, что это безупречная южнорусская овчарка, и как жаль, что у меня нет его родословной. Мурзилку поставили в начало некоего списка (ведь кто-то же бывает в начале родословной), сказали, сколько ему, примерно, месяцев, взяли с меня обещание водить пса на учебу, как настоящую служебную собаку.
Повадки служебной собаки у него появились сразу. Когда кто-либо, пусть даже прежде ему знакомый, приходил, маленький пес молча ложился на пороге, и, если гость пытался выйти из комнаты, резко вставал, перекрывая путь, и глухо, злобно, но не долго рычал. Вид его был грозный, и никто из приходящих так и не решился с ним побороться.
Мурзилка никогда не лаял зря, но на стук в дверь коротко и низко (даже когда был маленький и визгливый) откликался, показы-вая, что в квартире есть хозяин.
Я училась в четвертом классе. И не было ничего милее, как играть с ним. Иногда я вела себя не совсем честно. Когда-то мне был подарен большой тряпичный слон, ростом больше Мурзилки, и я пугала им щенка. Но однажды, придя из школы, я застала такую картину: резкое рычание и разрывание внутренностей слона. Уши, хвост были оторваны, голова болталась и билась как-то странно по полу. По всей комнате носились тряпки и опилки. Пока слон не был препарирован полностью, Мурзилка не успокоился и даже выкинул крупные ошметки в коридор.
А оранжевым он стал так. Регулярно к нам приходил полотер, разводил в ведре мастику и натирал пол. И вот это-то ведро и стало предметом собачьего любопытства. Мурзик был еще маленький и встал лапами на ведро, которое тут же опрокинулось на него. И он стал красный. Это было, пожалуй, чересчур, и мы потащили его в ванную. Мыться он не любил (а был, как вы помните, белый, так что операция эта проводилась достаточно часто) и недавно был мыт, что отлично помнил. Мокрый и лох-матый, он пытался вылезти из ванны прямо на нас и на наши плечи (а нас было много). Все были мокрые, а я его отчаянно и тщательно терла. В результате Мурзилка стал оранжевым. Эта краска была упорной, и очень-очень постепенно к нему возвращался его белый цвет.
Он рано погиб. И об этом я не хочу рассказывать, ибо мне сейчас хочется помнить лишь о том, что белая или оранжевая собака — одно из самых теплых воспоминаний моего детства.
 


ГУБЕРНАТОР ОСТРОВА
Я просыпаюсь на рассвете, часов в пять, я что-то должна сделать, не откладывая. Ах, вот: покрывало, которым застилается постель, не мое, я должна как можно скорее вернуть его владельцу — губернатору острова.
Оборачиваясь в покрывало с лодыжек до шеи, я оставляю го-лым левое плечо, слегка накинув на него угол правой стороны. Не меняя домашних тапочек без задников, которые всегда соскальзы-вают с меня на улице, выхожу из дома. Иду, уверено, легко, тапочки не спадают; легкий ветерок сдувает иногда с левого плеча покрывало, я накидываю его снова.
Оглядываюсь кругом. Пятиэтажки преобразились. Одни ка-жутся холмами, проросшими виноградными лозами, другие — раз-валинами древних храмов, заросших кустарником и плющом. Яркое, фиолетово-синее небо.
Встреченные люди мне улыбаются, я — им. Настроение у меня приподнятое. Я знаю, что эта древняя Эллада. Иду быстро, с наслаждением ощущая чудо, которое вокруг. Не дойдя по проулку до улицы, резко сворачиваю вправо.
Искавший меня муж видит, что я стою перед 10-сантиметровой оградкой, преградившей путь. Стою, задумавшись, спокойно, и размышляю.
— Ты куда шла?
— К губернатору острова: вернуть покрывало.
— Но ведь оно наше.
— Нет, у нас есть такое же, а именно это — его.
— Почему ты остановилась?
— Тут высокая ограда, и я не могу ее переступить.
Он помогает мне это сделать, и уверенно ведет домой. К гу-бернатору острова мы пойдем позже.
Идем какими-то закоулками, по лужам. Как-то ухитряюсь не запачкать покрывало. Дома я распеленываюсь, мою ноги, тапочки, и ложусь спать. Когда просыпаюсь, то вспоминаю чудесное: я побывала в Элладе. Ощущение удивительной красоты и свободы охватывает теперь меня всякий раз, когда я вспоминаю этот проход между холмами и храмами, массу зелени и пламенно-синее небо.
 


ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
Внезапно раздается стук в дверь. Кивнув подруге, я отпираю. Огромная толпа разряженных людей вваливается в квартиру. Они удивительно одеты: это карнавал. Впереди всех арлекин в маске. В руке у него палка, и на ней высоко над головой колышется морда льва. Следом — мальчик с львиным хвостом. Палок очень много, и на них головы, туловища, хвосты разных зверей.
Кто-то играет на гитаре. На лестнице, внизу, шум, разговоры, включенный транзистор. Люди входят, приплясывая, проходят по квартире, поют, а вверху под потолком — буйвол, зебра, тапир — каждый на трех палках, и другие звери, среди них и маленькие, едва заметные.
— Лена! — кричу я, — смотри!
Я кланяюсь каждому входящему, настаивая, чтобы подруга делала то же.
— Здравствуйте! Здравствуйте! Спасибо, что пришли! — На все четыре стороны.
Ряженые обходят квартиру и, поплясав, скрываются за две-рью.
Тишина. Иду в маленькую комнату и сажусь на постель. При-стально разглядываю одеяло. Два из них одинаковые, байковые в желто-зеленую клетку, а одно — розовато-красный исландский плед. Беру в руки ножницы. Это последнее, что я помню. Когда при-хожу в себя, никакой подруги нет, а я сижу среди аккуратно разре-занных на прямоугольники одеял. Перебираю их и вижу, что теперь мне укрываться нечем.
Я не пугаюсь, а лишь растерянно думаю, что же будет, если я вообще не вернусь из этого мира, если я останусь там навсегда.
 


МОЯ СЕМЬЯ
Хелле, Борису и Генриху Шапиро.
У меня большая семья: сестра-близнец Несси, старший брат Генрих, мама Хелла и папа Борис. Кроме того, у нас дома всегда живет много людей. Они меняются, и я не сразу понимаю, кто из них — свой. Но, когда пойму, то уже не путаю. Одни из них гуляют со мной и Несси, а другие — нет. Но все равно, я их люблю.
Больше всего мне нравится гулять. Особенно за городом, в лесу. Мы с Несси бегаем, играем, иногда, как говорят папа с мамой, «охотимся». Я не совсем знаю, что это такое. На самом деле, я играю. Иногда в лесу я встречаю собак, которые очень похожи на меня, но мама Хелла почему-то их называет «косули» и берет нас с Несси на поводок. Это не совсем справедливо: ведь не берет же она на поводок Генриха, а он такой же член семьи, как и мы. Может быть потому, что он старше и больше.
Папа и мама любят рассказывать про нас разные истории. Я слышала, как мама Хелла говорила о том, как мы с Несси выясняли, кто из нас главный. Несси больше меня и сильнее, но я умнее, а она меня покусала, но я все равно не испугалась ее, укусила в нос, положила на нее лапу, и тогда Несси поняла, что меня надо слушаться.
Мне необходимо следить за всем, так как взрослые часто за-бывают, что им нужно делать. Мама про меня тогда говорит!: « Бро бдит». Иногда приходится взрослым напоминать, что время гулять или есть. Я выбираю того, кто здесь главный, и показываю ему, что уже пора.
Однажды мы гуляли в горах, и я с Несси выбралась вниз на луг. Вдруг передо мной появился «заяц « (так его назвал папа), а я побежала за ним. Он стал петлять, но я рассчитала, как он будет бегать, и встретила его и придавила лапой к земле. Он испугался, но я решила его успокоить и стала вылизывать. А он был тихий-тихий, не шевелился и не играл. Когда я его отпустила, он долго сидел передо мной, смотрел на меня и не двигался. Потом мне это надоело, и я вернулась. Где в это время была Несси, я не знаю. Папа мне ничего не сказал, но был очень не доволен моей игрой с «зайцем». Не знаю почему. Я же его не кусала и не пугала.
Сейчас к нам приехали Ира с Володей. Володя гуляет с нами, а Ира — нет. Но напоминать об это надо Ире. Она лучше «бдит».
Наверное, они тоже уедут. Все, кто не члены нашей семьи, через некоторое время уезжают. И я не знаю, вернуться ли они.
У меня еще есть взрослая сестра Уся. Она уехала давно, и ее все нет. Папа говорит, что она обязательно вернется. И я ее жду.
Все «свои» нас с Несси любят и называют «маленькие, сладкие собаки» или «kleine SuBe». Как видите, мы знаем два языка: немецкий и русский. Так научили нас папа с мамой.
Бро Шапиро
(собака из Тюбингена).
 


ЖЕСТОКОСТЬ
Итак, я беременна. Мама, так долго вбивавшая мне в душу мысль, что, если б не мое рождение, ее жизнь сложилась бы счаст-ливо, а так оказалась погубленной, внушила мне, что рожать не следует.
Кроме того, последний курс университета и возможный срыв всей учебы.
Однако я сказала о случившемся Леве, умолчав о своем же-лании, избавиться от ребенка. Я хотела знать его реакцию. Первая — надо сначала кончить учебу. Поняв, что я могу его бросить, твердо сказал: «Не делай аборт». «Но его сомнения решили нашу совместную жизнь.
Я сказала обо всем маме. Ее слова потрясли меня: Что ты со мной сделала?» « С тобой нечего». И я решила проблему сама. Сделала аборт и навсегда запомнила мамину реплику, в которой была единственная мысль — о себе и даже не был задан вопрос, что хочу я.
Леву я бросила, перестала даже разговаривать, и ничто с его стороны не могло пробиться ко мне.
Многие говорят, что материнское чувство свято. Ничего этого не было раньше, не было и сейчас и, как я поняла, никогда не будет. Я люблю маму, а она меня — нет. Так окончательно развела нас судьба.
И я осталась одна.
Вскоре появились настоящие близкие люди, но это другой рассказ.
 


ЛИНА
В палате спят почти все. Моя соседка Лина, как обычно, смотрит в потолок. Она всегда засыпает раньше меня и просыпает-ся раньше. Но старается, не шевелиться и лежит тихо-тихо, чтобы не разбудить меня. Примерно с двух до трех я оберегаю ее. Но мы не дружим. Кровати почти соприкасаются и чуть-чуть скрипят. Когда все, кроме нас, засыпают, мы поворачиваемся, друг к другу лицом и улыбаемся. Иногда я протягиваю ей руку, и она касается ее ладонью.
Завтра ее выпишут. Она провела здесь несколько месяцев. Как и про всех, про нее будет написано, что она отправляется домой с улучшением. На самом деле это не так. Редкие волосы Лины шевелит ветер — он дует в наши окна. Сестра тяжело топает по коридору и с силой щелкает замком — бережет наш покой. А после пяти утра она и дежурные нянечки завалятся отдыхать, а в журнале появится запись, что в отделении ночью все хорошо спали, и никаких происшествий не было.
В каждой истории болезни время от времени появляются за-писи об улучшении нашего состояния. Сестры и нянечки считают всех больных лентяйками и бездельницами и открыто ненавидят их за то, что те лежат в больнице и ничего не делают, а они, несчаст-ные, трудятся.
Лина несколько раз покушалась на самоубийство, и поэтому ее притащили суда. Здесь она уже более полугода, делать вид, что с ней все в порядке и врачи ей верят. У меня есть ее телефон, хотя неясно, зачем она мне его дала.
По ней «страдает» Галя (как говорят в отделении «двуснаст-ка»), страдает по-настоящему, так как Лина к ней равнодушна. Лина равнодушна ко всему и ко всем, и это хорошо — равнодушие.
Мало кто знает целительную силу равнодушия.
Утром за Линой приходят, она одевается в закрытой темной каморке, причесывается перед карманным зеркальцем медсестры. Боже, как преображается женщина, вылезши из больничного халата.
Я пишу, пишу и боюсь поставить точку. А дело в том, что че-рез несколько дней, очутившись дома, я позвонила Лине и узнала, что ее больше нет.
 


ГУБКА
Железнодорожный вокзал. Ночь. Мы сидим на лавочке. Точ-нее: Миша сидит и спит, а я пытаюсь лежать и отдохнуть. Кто-то, не то милиционер, не то работник связи, каждые 15 минут проходит между лавками и стучит чем-то металлическим, не давая людям спать и лежать.
«Садитесь, уберите ноги со скамьи», кричит он и стучит все громче и громче, подходя к нам. Миша не шевелится и сидя спит, меня же человек толкает, я убираю голову с Мишиных колен и са-жусь.
Мы прилетели вечером в Каунас смотреть Чурлениса, и ни в какой гостинице нам не удалось зацепиться.
Скоро утро, я бужу Мишу, мы приводим себя в порядок и уходим.
Редкое для Прибалтики утро. Нас двое, нас ждет Чурленис и будущее.
А я устала, и иду кое-как, и не хочется, есть, и настроение паршивое. После какой-то забегаловки усаживаемся на бульваре. Начинает, просто скрести. Такую авантюру, не бог весть какую, лучше проводить одной. Предвкушению Чурлениса, которого я видела только на репродукциях, мешает необходимость общаться. С Мишей всегда надо помнить, что и как сказать, и это тяготит меня. Сколько раз я напоминала себе, что я — не подарок, а хочется сбежать, хотя влечет меня к нему чрезвычайно.
Но вот раздражение перехлестывает все, и в ответ на невинную фразу я говорю
— Уйди.
— Почему?
— Не знаю. Уйди! Я хочу быть одна.
После непонятной перебранки он уходит, а я сижу и смотрю в небо. Постепенно в голове проясняется, и я бросаюсь за ним вдо-гонку. Его нет. В конце бульвара я поворачиваю обратно и сажусь на ту же скамейку.
Значит так. Я прилетела в Каунас одна и, когда откроется музей, пойду к Чурленису. Я успокаиваюсь, мне кажется, что одиночество, о котором я всегда мечтаю, приходит, наконец, ко мне. Но где-то легко, легко скребут на душе кошки.
И вдруг передо мной Миша.
— Как я рада!
Взяв его за руку, я встаю, и мы идем в музей. Проходя мимо аптеки, заходим туда, и я покупаю губку, настоящую греческую губку, не виданную мною раньше. Она маленькая, но Миша говорит, что от воды она разбухнет и станет большой.
В залах никого нет, мы долго бродим от картины к картине.
Уходить не хочется.
Наконец мы на улице, идем к фуникулеру, поднимаемся вы-соко над городом.
— Смотри, какая базилика!
Я смотрю. Я счастлива. Но пора лететь обратно.
Через несколько дней я провожаю его в Москву. По дороге домой он заезжал на Рижское Взморье. «Только жалко, что был один. Все время вспоминал Каунас». Читая, я слышу его интонацию.
В Москве он просит подарить ему губку, мне почему-то не хочется, но я отдаю ее.
Интересно, как долго живет мертвая губка?
 


СЛУЧАИ
1. Ферматист
Как всегда, я сидела во втором ряду аудитории. Шла лекция Израиля Моисеевича Гельфанда. Вдруг открывается дверь, и вхо-дит высокий, худой человек в потертом черном костюме. В руках у него футляр для скрипки. Да, да — не скрипка, а именно футляр.
— Важная вещь, едва ли не самая важная, — говорил Изра-иль Моисеевич, — это умение во время лекции пользоваться мелом и тряпкой (от себя добавлю, что ими он пользовался виртуозно, и это было блестящее дополнение к блестящей лекции).
Тут он обернулся, увидел «черного человека» и удивленно поднял брови.
— Дело в том, что я пришел с доказательством теоремы Ферма, — и человек открыл футляр, набитый исписанной бумагой.
— Отлично, отлично, но Вы пришли на лекцию Гельфанда, а Вам нужен Гельфонд — специалист по теории чисел. И Израиль Моисеевич вежливо и уверенно проводил незнакомца к двери, вдохновенно взмахнул тряпкой, и ставшая уже ненужной формула исчезла с доски.
2. В отказе
Мой троюродный брат, Юрий Абрамович Руффик, кончал МИГАИК. Вообще-то он не Юрий, а Юлий, так что я буду звать его Юликом.
Кончил он школу в 40-ом, попал в армию, а в 41-ом — на фронт. Как водится, сразу же оказался в окружении, а потом — в плену. Еврей — и немецкий плен? А дело в том, что он на еврея не похож, родился в Харькове, свободно говорил по-украински, был ранен и в момент пленения не имел свидетелей. Итак, он стал Юрием Петренко.
Одиссею его я порядком подзабыла, помню, что перед кон-цом войны он работал в каменоломнях, освободили его американцы и каким-то образом привезли в Париж, где все уговаривали его остаться.
Рвался же он, естественно, на родину (не историческую).
И вот он студент в Москве, и вызывают его в паспортный от-дел соответствующего отделения милиции.
— В вашей анкете написано: Юрий (он так привык и чаще так себя называл) Абрамович Руффик.
— Да.
— Вы утверждаете, что Ваш отец — еврей?
— Да.
— А мать-еврейка?
— Да.
— А Вы — русский? Как же так?
— По культуре я — русский, мой родной язык-русский, вот я и написал, что я — русский.
— Подавайте заявление с просьбой изменить Вам нацио-нальность на еврейскую. (А дело происходит в разгар борьбы с космополитизмом).
— Хорошо.
И Юлик подает соответствующее заявление.
— Приходите за новым паспортом через неделю.
А во время следующего визита Юлик получает свой прежний паспорт и заявление, на котором написано: «По отсутствию, каких-либо документов, подтверждающих, что заявитель — еврей, то в просьбе ему отказать».
3. О пользе восклицаний
Мой друг Семен был назначен председателем ликвидацион-ной комиссии на каком-то объекте у известного советского бизнес-мена. Дело было минут на 5, но после того, как он изложил его суть, присутствующие начали выступать.
— Минут 15 я терпел, терпел, но мялся, наконец, меня про-рвало, и я мрачно гаркнул:
— Ура!
Все удивились и объект немедленно ликвидировали.
 


СОН ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Посвящается Ральфу Дутли 
Я вызван к жизни темнотой
Волшебных снов литературы...
Эдуард Лимонов
Мне приснилось, что мы с мужем долго и обстоятельно обсу-ждаем достоинства и недостатки переводов, сделанных Семеном Липкиным — переводов Мандельштама на русский язык.
 


ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ
М. Шишкину.
В конце рабочего дня районный психиатр выписал мне путевку в больницу. Он очень настаивал, чтобы мы с мужем поехали туда сегодня же, не откладывая. Сказал, что дал рекомендации для лечения в санаторном отделении, и очень тяжело мне не будет.
В приемном покое долго никого не было, а за нами защелкнулась дверь, так что при желании и уйти нельзя. Вышла сестра, посмотрела путевку, сказала, что она неправильно оформлена, однако нас не выпустила. Наконец, пригласила в каби-нет.
Врач-женщина вошла одновременно с нами. Она смахнула крошки с губ (видимо, пила чай или ужинала), поправила неизмен-ный у таких женщин перманент и проверила, застегнуты ли у пуго-вицы у халата. Пару пришлось застегнуть.
Видимо, я включилась в ее вечерний отход ко сну.
Врач небрежно смотрит в путевку и говорит враждебно:
— Почему вы пришли сегодня, ведь поздно.
— Так нам посоветовал врач.
— Ведь я же ему объяснила, что лучше всем этим занимать-ся завтра.
— Так как же? Уезжать? Ну, тогда выпустите нас.
— А Вы тут не капризничайте. За это я не отправлю вас в са-наторное отделение.
— Мне все равно.
Вдруг выясняется, что все мои вещи надо отвозить домой, а мы не взяли с собой никаких сумок. Я нервничаю, раздеваюсь и складываю кое-как барахло. Меня почему-то (никого в приемной нет) торопят, и я понемногу злюсь. Входит нянька.
— Снимай очки!
— Нет.
— Снимай очки.
— Нет.
— Ну, иди мыться.
Совершенно голую меня внимательно осматривает врач, и я влезаю в ванну. Вода почти холодная. Мне дают довольно-таки грязную мочалку. Спорить бесполезно. Я начинаю намыливаться. Нянька стоит рядом и через несколько секунд говорит:
— Мой голову.
— В холодной воде я не промою волосы, а они у меня чис-тые.
— Мой голову.
— Не буду.
— Снимай очки.
— Не сниму.
И вдруг резким движением она направила струю душа мне в лицо. Я выскочила из ванны. Нянька шипит:
— Лезь в ванну.
Я в голос:
— Не полезу.
— Лезь и мой голову.
— Не буду.
— Мой голову.
— Да моя голова чище твоей, что ты ко мне привязалась.
Она начинает орать. В дверях появился молодой санитар, призванный следить за порядком, но не вмешивается. Прибежала женщина-врач.
— В чем дело?
— Да вот, ненормальная кричит, что она вроде бы чистая и не хочет мыться.
Врач:— Идите мыться.
Я: — Вода холодная, мочалка грязная, голова чистая, а ста-нет грязной.
— Не упрямьтесь — таков порядок.
— Так я поеду домой, вы же сами отсюда меня отправляли.
— А теперь не отправляю. Вымойте тело, а голову не трогайте.
Я снова лезу в ванну. Чтобы вымыть спину, хочу встать. Нянька грубо толкает меня.
— Сиди.
— Но, сидя, я не могу намылить спину.
— Я сама вымою, а то ты меня еще ударишь.
— Ах, так, три, три, зарабатывай деньги.
Нянька трет меня и зло, тихо, чтоб не услышал врач, сквозь зубы приговаривает:
— У, ведьма нашлась проклятая, характер какой. Вот погоди, муж бросит, будешь знать.
— А ты-то, что беспокоишься, ведь меня бросит, а не тебя.
— Женщин нынче много, а мужиков мало, вот пока здесь си-дишь, он себе другую найдет.
— А ты-то, что волнуешься. Или претендуешь?
Нянька выходит из себя, злобно шипя, почти сдирает с меня кожу и, грубо толкая, говорит:
— Вылезай.
Я одеваюсь. Штанов нет. Это наполняет меня горькой оби-дой: отобрали все, а даже штанов не дали.
В отделение (другой корпус) меня ведет молодой санитар. Он нежно поддерживает меня за локоть и спрашивает:
— Ну, чего плачешь, чего?
— Все отобрали, все, а штанов не дали.
— Ну, на что тебе штаны?
— Конечно, женщине и штанов не нужно.
И я горько плачу.
Нежно ведя, санитар доставляет меня в отделение. Мне вы-дают рубашку, чулки и (о радость) трико. Я надеваю их с вздохом облегчения и нежностью. Итак, я  в  сумасшедшем  доме,  в  спокойном  отделении,
палата №4, предпоследняя койка слева.








СТЕПЬ И ГОРЫ
 


КАНИКУЛЫ
Это мои первые студенческие каникулы. Мой отец, как обыч-но, делает все не вовремя и второпях. В результате я опаздываю к официальному заезду в дом отдыха.
В Заборье меня везет мясной фургон. Я страшно мерзну в нем и мечтаю погреться по прибытии.
Моим мечтам не суждено сбыться. В доме отдыха — одно-этажном здании — лопнули от мороза трубы, и там стоит жуткий холод.
В доме четыре помещения: две больших спальни — мужская и женская — человек на двадцать каждая, соответствующая по ве-личине столовая, и кухня.
Весь персонал живет в деревне, и после ужина столовую за-крывают изнутри и через заднюю дверь в кухне уходят, оставляя нас запертых и одних.
Мы часа два сидим тихо, а затем ножичком вскрываем столовую, сдвигаем столы и стулья и включаем радиолу.
Холодно так, что все в валенках и шубах. Когда хочется по-танцевать, скидываем их и надеваем туфли. После танца снова прячемся в теплую одежду.
Мы почти все — первокурсники. Я под впечатлением мех-мата, целый новый и совершенно неизведанный мир обрушился на меня и покорил. Я уже понимаю почти точно, что брошу астрономию и перейду на чистую математику.
А пока — разрисованные жутким морозом окна, танцы до утра и веселые, слегка пьяные иногда студенты. Солидных людей двое-трое, и погоды они не делают.
Мне очень нравится один мальчик. Невысокого роста, темно-волосый и с такими глубокими синими глазами, что они кажутся черными.
Я последний раз была влюблена в шестом-седьмом классе и настолько сильно, что в старших классах мне никто не нравился, а я увлеченно переписывалась с Борькой Черноловским, которого потом потеряла в суматохе старших курсов университета, о чем очень жалею до сих пор.
Но пока, пока — Андрей — тот, который впервые за столько лет мне понравился, и меня к нему влечет.
Он понимает это и очень тактично отводит мою влюблен-ность, говорит, что у него есть девочка, у них серьезные отношения и далеко идущие планы.
Андрей говорит об этом так мягко и бережно по отношению ко мне, что все переходит в нежную дружбу, продолжившуюся долгие годы.
А пока мы с ним гуляем, а природа здесь чудесная, танцуем по ночам и полны планов и видов на будущее.
Две недели проходят незаметно. И никакие лопнувшие трубы не нарушили этот дивный праздник — первые студенческие каникулы, когда, казалось, все открыто перед нами и сбудутся самые невероятные мечты.
 


ЛЕТО В ПАЛАНГЕ
Юра Финкельштейн — мой особый друг. А это значит, что у нас не совсем обычные отношения. Каждый из нас снимает комнату, но ходим мы друг к другу не очень часто, а когда есть интересный разговор, прогулка или (чаще всего) желание пойти вместе в ресторан, посидеть, потанцевать. Мы друг друга в качестве партнеров вполне устраиваем. Но никакой навязчивости наши отношения не предполагают. Если у другого иные планы или нет охоты к общению, то так и говорим, и расходимся без всяких обид.
Обычно я просыпаюсь рано (будят соседи), встаю поздно. Все обитатели дома уже у моря, а я пью кофе, ем бутерброды с сыром “ромбинос”. Погуляв в одиночестве по дюнам, иду к морю. У нас (я имею в виду одну из моих компаний) есть условленное место, куда я прихожу часа в два, если хочу увидеться с кем-то.
Рядом со взрослыми, немного в стороне, группа подростков, с которыми я дружу. Увидев меня, они кричат:
— Вера, иди к нам!
Иду к ним, так как с ними легче и проще, чем со взрослыми. И они мне всегда рады.
Сегодня, позавтракав, иду встречать часовой автобус, кото-рым должны приехать жена брата Зина с сестрой Надей. Я сняла для них комнату и беспокоилась, понравится ли она. Комната подо-шла. Я собралась уходить.
Вдруг Зина сказала:
— Ты, Вера, конечно, познакомишь нас со своими друзья-ми мужчинами.
— Но я ни с кем систематически не встречаюсь (что была чистая правда). Много гуляю. Играю каждый вечер в пинг-понг. При-ходите, играйте, знакомьтесь.
— Мы не играем в настольный теннис. А с кем ты ходишь ку-паться?
— Да, вообще говоря ни с кем. Есть компания моих друзей по мех-мату, но с ними я вижусь редко, да и вряд ли вас интересуют супружеские пары.
— Нет, пары нас не интересуют. Неужели у тебя больше нет никаких знакомых?
— Есть, но я их встречаю случайно.
Несколько раздраженная, ухожу. Позднее ко мне зашел Юра Финкельштейн, спросил не хочу ли я пойти вечером в ресторан потанцевать. Я согласилась и тут же спросила, не позвать ли Зину с Надей. Он не захотел и вообще категорически отказался с ними знакомиться.
После этого началась настоящая чертовщина. Я “сватала” Надю с Зиной всем знакомым одиноким молодым людям, но полу-чала отказы. А после разговора с несостоявшимся кандидатом мы сразу встречали моих родственниц. И я, естественно, их не знако-мила.
Каждое утро Зина с Надей приходили ко мне и высказывали свои обиды. Мне это портило день. Раньше я начинала утро неторопливым завтраком и одинокой прогулкой, а теперь — неприятным разговором.
В результате я стала считать дни до их отъезда и навсегда испортила с ними отношения.
Их отъезд я отпраздновала одна, выпив вина в кафе на ули-це, и радостно кричала
— Ура! Ура! —
которое слышало только одно море, так как я попала к нему часа в четыре, когда все нормальные курортники обедали.
На днях приехали Кирилл и Алексей, мои давние московские друзья. С ними я часто ходила купаться. Сегодня шторм в семь баллов. На молу вывешен черный флаг.
Вечером мы пошли попрыгать на волнах. Зашла по шею, прыгаю, и вдруг понимаю, что меня сносит в море. Я спокойно гово-рю об этом и протягиваю своим друзьям руку (они на расстоянии полуметра, каждый выше меня сантиметров на двадцать, и, кроме того, их двое), чтобы они меня подтянули.
Но они в ужасе шарахаются от меня и кидаются к берегу, крича:
— Мы поищем спасателей!
Я остаюсь одна. В воде я без очков и в шторм берега не вижу. Ориентируюсь условно на направление волн. Промеряю дно. Голова уходит под воду. Выплыть не удается. При очередной проверке глубины уходят под воду вытянутые вверх руки.
Я в панике. И тут меня начинает бить о дно. Волны накаты-ваются, и каждая с силой тащит меня назад и ударяет о песок. Рот полон песка и воды. Захлебываюсь.
Я в ужасе, что тону. Оказавшись в очередной раз на поверх-ности, инстинктивно ложусь на бок (так я плаваю быстрее всего) и стремительно гребу туда, где, как мне кажется, берег.
Почти не поднимаю головы из воды, только в спешке хватаю глоток воздуха, и быстро-быстро плыву.
Когда встала, вода была по колено, и прямо передо мной был спасатель, который как раз входил в воду.
Плюхаюсь на него, и, обхватив за шею, тяжело дышу. Нако-нец, прихожу в себя. На берегу ждут заботливые Кирилл и Алексей. Мне неловко на них глядеть. Но у них удовлетворенный и спокойный вид.
После этого эпизода мы много лет тусовались в одной компании, и оба, особенно Кирилл, любили говорить, как они хорошо ко мне относятся и как я им дорога.
 


СЧАСТЛИВАЯ ЛЮБОВЬ
Легко писать
О несчастной любви,
В ней так много примет
И пронзительных тайн.
Я хочу написать
О счастливой любви.
Я осмелюсь писать,
Но смогу ль?
Я сидела в очереди, чтобы поиграть в пинг-понг. Заметила его. Очень высок и худ, сероглаз, коротко острижен. Нервное и нежное лицо. 
Спросил, как меня зовут, и сколько мне лет.
— 31, — ответила я.
Ради бога, не говорите этого никогда никому.
После пинга все пошли купаться. Прощаясь, я подала ему руку почему-то ладонью вверх.
На следующий вечер я опять пришла играть в пинг (я в этом санатории играла не в первый раз), а потом мы пошли к морю смот-реть закат. Я замерзла и завернулась в купленный в тот день яркий ситец.
Мы болтали, и было просто и хорошо. Он расспрашивал меня довольно подробно, но как-то странно взглянул, узнав, что я замужем.
— Вы любите мужа?
— Да.
Он положил руку на мою спину, я отстранилась. Проводил меня до дома, где я снимала комнату, и предложил еще погулять. Быстро сбегала за кофточкой (уже было темно и прохладно), и мы вернулись в парк. Сидели на скамейке и о чем-то говорили. Вдруг он поцеловал меня.
— Ну, а сейчас Вы дадите мне по морде.
А я сняла очки.
Много раз потом он говорил, что его поразили мои глаза. 
И я влюбилась.
В тот вечер мы сидели до четырех. Светало. Он проводил меня домой и один смотрел восход.
А я, дура, так никогда и не видела, как встает солнце из моря.
И вот со следующего дня мы неразлучны. 
И были прогулки днем под моросящим дождем, и вечером и ночью вдоль моря, были рассказы о себе, объяснения и разговоры, были условленные встречи и расставания, дни и ночи, было…
И было солнце, было море, был ветер в соснах, были влаж-ные дюны, были необыкновенно большие муравьи (таких я не виде-ла ни до ни после), и было…
Было прощанье в лесу, прощанье на автобусной остановке, прощанье на вокзале, уходящий поезд. Были письма и встречи по-сле писем, были еще несколько лет, были…
Только на самом деле был один единственный месяц, месяц счастливой любви.
 


УТРАТЫ
О. Постниковой 
Я шла по улице и смотрела в витрины. Меня это не должно задевать. А, собственно говоря, почему? Учат, что не в этом сча-стье. А в чем? В так называемых духовных ценностях? А где они? И если они есть, как их получить?
Вот, скажем, фильм. Сейчас только что был кинофестиваль. Могла я посмотреть этот фильм — тот, что я хотела посмотреть? Нет. А ведь это духовная ценность.
Вот и приходится думать о нижней юбке. Но нижняя юбка не доступна. Она дорогая, и ты не имеешь право ее купить. Потому что, если у тебя есть деньги, их нужно истратить на другое. В крайнем случае на платье. Но думать о платье тоже считается нехорошо.
Надо делать вид, что все происходит само собой. Все, что в действительности стоит либо большого труда, либо денег, чаце и того и другого вместе.
Гораздо интеллигентнее думать о том, что хорошо бы купить книгу. Но книгу я покупать не хочу.
Я не захожу в магазины. Я вовсе не люблю там тереться и рассматривать вещи, которые никогда не будут моими.
Я только не понимаю, почему, если мне хочется, чтобы все вокруг меня было удобно и красиво, и чтобы этого не стоило ничьего труда — почему все это называется мещанством.
Я вспоминаю время, когда деньги не значили для меня ничего — было так. А теперь значат. Но значат они что-то другое, чем деньги, чему я не могу найти слов. Больше, чем вещи, которые могут быть на эти деньги куплены. 
А когда есть деньги, то приходится принуждать себя покупать что-то на них, так как тратить их необычайно трудно.
Раньше мне трудно было купить платье или блузку, теперь — мясо или масло. И это вовсе не скупость.
Витрины магазинов меня задевают. Задевают потому, что я знаю, что никогда не буду жить так, как хотела.
Я никогда не пройду мимо них с легкой душой, радуясь солнцу, дню или книге.
 


ВОЛОДЯ ИВЕЛЕВ
Володя Ивелев был пьющий человек, даже сильно пьющий. По вечерам, выпив и оглядевшись в своей однокомнатной квартире, почувствовав себя очень одиноким, он принимался звонить друзьям. Часто звонил и мне.
У меня в то время была оживленная переписка с другом из Ферганы, который более или менее регулярно присылал мне «Звезду Востока» или листочки из нее.
Так я очень давно познакомилась со стихами Шамшада Аб-дулаева, прекрасного верлибриста.
И вот совпало, что как раз перед звонком Володи я получила отличную подборку из Ферганы.
Я тут же прочитала ее Володе. Она ему тоже очень понрави-лась; он разбирал стихи, хвалил, обращал мое внимание на особо удачные места.
И вдруг я понимаю, что он думает, будто эти верлибры — мои. Я сказала ему об ошибке. И вот: характерная черта — он очень расстроился, что стихи не мои. Он так радовался за меня, а оказалось…
Тогда я в шутку набросала ему рифмованный стишок:
Такой разброс невероятный,
Такой разброс.
Стихи уходят безвозвратно,
А ты без папирос.
И слушать ничего не хочешь,
Тебе б курить.
Ты трубку брось —
Ты трубку бросишь,
Чтоб снова с папиросой жить.
Стишок очень утешил Володю, и он попросил обязательно включить его в готовящийся сборник и посвятить, если я не против, ему. Знавшие его поэты говорят, что это стихотворение действи-тельно очень похоже по стилю на те, которые он любил и ценил.
Но оно, конечно, не идет ни в какое сравнение со стихами Шамшада Абдулаева.
Я пишу об этом потому, что уж очень ясно вырисовывается характер Володи Ивелева, искренне радующегося удаче друга.
 


КАК Я УКУСИЛА ЗАМДЕКАНА
На четвертом курсе я решила посещать факультативные лекции профессора Рашевского. Они начинались в семь вечера, и у меня было перед ними окно.
Я вышла из здания (а кончала мех-мат я еще на Моховой) поиграть в волейбол, сняла часы и положила их в сумку. Около семи я отправилась на факультет. Оказалось, что введено новое для нас правило: после шести пускать в здание только по студенческим билетам. Мой лежал на продлении наверху. Я об этом сказала, попросила разрешения сходить за ним в деканат, но без толку. Меня не пустили. Тогда я просто отодвинула плечом вахтершу и вошла в фойе. И тут в меня вцепился замдекана по хозяйственной части Федосеев. Он меня выслушал, но так же внутрь не пустил. Я тоже хотела отодвинуть его плечом, но не тут-то было. Он ударил меня изо всей силы кулаком пониже ключицы в грудь. Я тут же развернулась и дала ему по морде. И завязалась драка. Море студентов и даже кое-кто из профессоров окружили нас и стали наблюдать настоящую драку с активным применением силы с обеих сторон. В какой-то момент Федосеев вцепился в мою сумку и стал ее отнимать. Я не отдавала. В ярости я укусила его за палец, оставила сумку и убежала. Меня догнал Мишка Серов, отвел на какую-то лавочку, я разревелась, он меня утешал. Наконец, я успокоилась и ушла домой.
И вот я засела в своей комнате и стала думать, чем же все это кончится. За меня говорит то, что драку начал он — но это могут подтвердить только вахтерши, а они вряд ли выступят как свидетели. Далее: я укусила Федосеева, он ходит по факультету гордый, с обвязанным бинтом пальцем и всем демонстрирует свою боевую рану и спрашивает, не нужно ли ему сделать укол против бешенства. Это говорит против меня. Дрались мы на паритетных началах: это видели десятки студентов и даже профессора. К тому же это его вторая драка. Первая была с Маратом Ефграфовым. Она случилась в год моего поступления на мех-мат. Ребята играли в шахматы, к ним подошел Федосеев, смешал фигуры на доске и велел уходить домой, так как уже поздно. Как там все происходило дальше, я не знаю, вернее, уже не помню, но в рзультате возникшей драки Федосеев сломал Марату руку; несмотря на это Марата вышибли из аспирантуры, а Федосеев остался. Но теперь его вторая драка не с аспирантом-юношей, а со студенткой-девушкой. Это говорит, скорее, против него, но с меня вины не снимает: я же тоже дралась.
Остается одно: сумка. Моя сумка, которую он отнял у меня силой. Я соображаю, что это — уголовное преступление: даже на кража, а грабеж. Вот это — мой единственный шанс. От ребят с факультета я узнала, что Федосеев пытается всучить мою сумку кому-нибудь для ее возвращения мне. Я сказала: не брать. И велела распустить слух, что, если меня вышибут с мех-мата, я подаю в суд, возбуждаю уголовное дело о грабеже. Свидетелей у меня вагон: видели это многие, и никто не отказывается подтвердить, что Федосеев открыто и силой отнял у меня мое личное имущество. Доказать, что сумка — моя, легче легкого.
Я появилась на мех-мате через неделю и немедленно была затребована к декану. Дело решили проводить келейно: декан, два замдекана (по учебной и хозяйственной части) и я.
Я отказалась, потребовала независимых свидетелей и запись — протокол обсуждения. Сумку согласилась взять только на этих условиях, иначе иду в милицию. И немедленно. Я хорошо понимала, что возбуждение уголовного дела, даже с исходом не в мою пользу, факультету ни к чему.
И вот мы все у декана. Я рассказываю, как было дело, декан не верит, что Федосеев отказался внять моему предложению схо-дить наверх в деканат за студенческим билетом. Этот пункт повисает в воздухе. Повисает в воздухе и начало драки. Конец — драку и укус — я подтверждаю. Мне пытаются вернуть сумку и закрыть дело, но на каких условиях — не говорят.
Тогда я предлагаю сначала доказать, что сумка — моя. Опи-сываю ее содержимое, его вынимают. Все со мной соглашаются. Далее я утверждаю, что произошла кража (все прямо подскакива-ют), даже более того, — грабеж, ибо сумка отнята у меня силой, открыто, на людях, что и называется, согласно УК, грабежом. То, что она находится не у меня, а у Федосеева, видят все присутствующие. Все это заносится в протокол. После этого я беру сумку и ухожу. 
Распускаю слух: если меня отчислят, подаю в суд — все рав-но доказано, что я подверглась грабежу, а то, что сумка у меня, уже никакой роли не играет. Свидетелей масса.
Через некоторое время появляется приказ: мне — строгий выговор с занесением в личное дело «за недостойное советской студентки поведение».
Скажу кстати, что до сих пор среди мехматян моего поколе-ния бытует легенда (на последней встрече курса я ее услышала от Лели Морозовой), что выговор я схлопотала (так, дескать, было написано) за «покусание замдекана». Но я—то точно знаю формулировку.
Через неделю на доске объявлений появляется сообщение об увольнении Федосеева.
В то время существовал приказ ректора Университета, что если в течение года у студента никаких нарушений не будет, то выговор снимается автоматически. Я все же подала через год заявление о снятии выговора, и об этом снятии был опубликован приказ. Однако, начальство его в мое личное дело не положило, а выговор оставило. При распределении это сыграло роль. Но как я распределялась — это особый рассказ, его я напишу позже.
Р.S. Добавлю только, что мой шеф, член-кор. NN, потом говорил мне не раз: и как Вы могли, Ира, взять в рот такую гадость?
 


НЕБЕСНОЕ ЯВЛЕНИЕ
После окончания мех-мата я стала работать в московском Планетарии. В школе преподавать я не хотела, а в аспирантуру или преподавателем в институт меня не распределяли. Так что Планетарий был единственным выходом, на котором все сошлись.
Сначала я водила экскурсии по маленькой площадке возле здания, показывала солнечные часы и пятна на солнце через теле-скоп с небольшим увеличением и т.п. Потом были лекции в фойе, Малом Зале, и, наконец, я добралась до Большого Зала. Акустика в нем была просто чудовищной, и к этому надо было адаптироваться. Кроме того, приходилось приспосабливаться к совершенно неожиданной аудитории: то преобладали школьники, то командировочные с высшим образованием, так что я вертелась как уж на сковородке. Именно по этой причине я не пользовалась помощью механика, сидевшего рядом со мной за параллельным пультом и готового взять на себя всю техническую часть. В зависимости от обратной связи, которую я через некоторое время после начала лекции улавливала, я строила свой рассказ. И иногда приходилось убирать или добавлять диапозитивы, иногда упрощать или усложнять содержание лекции. Словом, со всей техникой, и основным аппаратом и вспомогательными, я управлялась сама.
И вот однажды, закончив обязательную атеистическую часть, включила Солнце, прожила текущий день со всеми, а когда Солнце зашло, включила звездное небо. Это очень эффектное зрелище, и некоторое время мы все любовались им.
И вдруг, о ужас, оказалось, что я забыла выключить Солнце, и в разгар яркой летней ночи оно взошло. Наступил шок. У меня уж, точно. Несколько секунд я молча наблюдала неожиданное явление: движение Солнца по ясному звездному небу.
Опомнившись, я заговорила: — Извините меня, пожалуйста. Благодаря моей преступной халатности мы наблюдаем сейчас яв-ление, которого вы никогда не увидите в природе и, надеюсь, в Планетарии тоже. Мы видим уникальную картину: завтрашнее дневное движение Солнца по ночному сегодняшнему небу. 
Все с интересом следили за торжественным движением дневного светила, которое, наконец, зашло. Я выключила звездное небо. Некоторое время мы просидели молча в полной темноте, после чего я снова включила звездное небо.
Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна...
(М.В.Ломоносов)
 


ЭКЗАМЕН
Андрей Николаевич Колмогоров, конечно, — легенда мех-мата. Первое, что я услышала о нем, была присказка: если Андрей Николаевич читает лекцию школьникам, то ее может быть поймут аспиранты, если аспирантам, то ее может быть поймут профессора, а если профессорам, то из слушающих ее не поймет никто.
Помню, что на каком-то научно-исследовательском семинаре он с увлечением рассказывал о только что прочитанной монографии и перечислял, какие замечательные результаты он там обнаружил. А через неделю покаянно взял слово и сказал, что ничего такого в этой монографии нет, а он сам по ходу чтения все придумал.
Моему курсу он читал лекции по теории вероятностей, а се-минарские занятия вел Евгений Борисович Дынкин (к слову скажу, человек, математик и педагог редкого и замечательного таланта).
Оба они принимали у нас соответствующий экзамен. К Евге-нию Борисовичу была огромная очередь, а к Андрею Николаевичу — никого. А я ждать на экзамене просто не могу и отправилась к нему отвечать. В билете была какая-то задачка, постановку которой я упростила до минимума, и Андрей Николаевич стал немедленно в связи с этим задавать дополнительные вопросы. Я давала ответы, ссылаясь на соображения симметрии и размерности. Такой подход ему понравился, и на меня сразу посыпались все более и более трудные и нетривиальные вопросы. 
И тут началась чертовщина. Я, конечно, что-то отвечала, но Андрей Николаевич сразу же перешел к диалогу, а потом (довольно скоро) и к монологу. Все, что он говорил, было очень впечатляюще и блестяще. Так и прошел весь экзамен.
Аня Котова, которой я рассказала эту историю, спросила ме-ня:
— А пятерку свою Вы получили?
— Конечно. Но это была отметка не моя, а, безусловно, Анд-рея Николаевича.
P.S. Хочу добавить еще анекдот (в прежнем смысле этого слова) об Андрее Николаевиче. Уже не помню, в какой конкретной ситуации, он дал определение женской логики:
Если из А следует В, и В приятно, то А — верно.
Много лет я цитирую эту формулировку разным людям и вы-ясняю, что они слышат о ней впервые. Поэтому я и провожу ее здесь.
 


СТЕПЬ И ГОРЫ
С детства меня манили зеркала,
Человек в них меняется непрерывно.
Мое зеркало — спутник с 12 лет.
Я вижу в нем степь и горы.
В эвакуации я некоторое время жила в Алмате. Пишу слитно, как говорят местные жители. По-казахски, если последний звук пер-вого слова совпадает с первым следующего, они произносятся как один звук.
Жила практически за городом, за воровским районом под на-званием Шанхай, на территории теплоэлектростанции и консервного завода; это место все именовали просто территорией.
Почтовый адрес: Ташкентская аллея, от которой до террито-рии еще нужно было дойти. Она (эта аллея) начиналась у железно-дорожного вокзала, считавшегося концом города, и шла, возможно, в Ташкент. Это было шоссе, прямо по краям которого стояли дома. Тротуаров не было, а непролазная грязь была. Большую часть года приходилось идти по середине шоссе, чтобы не сбил транспорт.
Если стоять спиной к вокзалу, то вправо от аллеи отходили три ответвления: тропинка (самая короткая) через Шанхай, узкоко-лейка, ведущая к территории и мощеная дорога, самая длинная.
Ближайшая школа находилась у вокзала. Я начала учиться там, но в классе шла непрерывная стрельба гвоздями из рогаток, так что об учебе думать не приходилось. Я стала искать нормаль-ную школу. И нашла. Она была в центре города. В то время в Алмате ходил только трамвай по единственному маршруту: от вокзала до Линий — так назывались тогда улицы в противоположной части города, в предгорьях Тянь-Шаня.
Дорога в школу делилась на три этапа: до вокзала, затем на трамвае до центра, а оттуда пешком до школы. На трамвае я ездила не часто. Он ходил очень редко, и в нем обычно была дикая давка, так что не всегда можно было сесть. В худшем случае (без трамвая) дорога занимала полтора часа. 
До вокзала я обычно добиралась через Шанхай. По нему хо-дили не все: местные били приезжих. От первой назревающей драки я не уклонилась. Окруженная подростками, схватила два кирпича и приготовилась к битве. Заорала, что пусть они меня поколотят, но я буду защищаться и лупить их этими кирпичами по башке. Драка рассосалась, и меня там больше не трогали.
Шанхай стоял на болотистой почве и состоял из саманных домиков и землянок. Условия жизни по любым меркам там были жуткие.
Дорожка через Шанхай была узкая, по бокам — жидкая грязь. Однажды я нечаянно уклонилась от нее, и мои галоши утонули. Это была катастрофа. Без них здесь ходить было нельзя. Я сняла пальто, положила его на дорожку, засучила рукава и стала ковыряться в глине, пока не выудила галоши.
В новой школе я училась в третьей смене. Занятия кончались в 10.30, поэтому домой я попадала в 12. Мама очень боялась, как я буду возвращаться так поздно одна и в таком районе, и выходила меня встречать. Это была чистая комедия. Она никогда не запоминала условленного маршрута, и мы чаще всего не встречались. Придя домой, я заставала в тревоге бабушку, которая была готова к выходу: искать меня и маму. И вот ночью мы порознь бродим по разным дорогам, тат как я, естественно, тоже шла искать маму. Воссоединение всех трех происходило не просто и не быстро. Глупее вариант трудно было придумать, но переубедить родителей оказалось невозможным.
Мне не сразу отдали документы в первой школе, и я некото-рое время ее посещала. Объясняя мотивы своих поисков новой школы, я что-то мастерила. Мама поинтересовалась, чем я занима-юсь, и выяснила, что я делаю рогатку для участия в "стрельбе". Это ее убедило.
Новая школа находилась на улице Пастера. Кстати, почти все окрестные жители именовали ее улицей Пастыря. В этой школе шла интенсивная культурная жизнь. В ней действовали различные кружки, в том числе художественного слова и театральный, куда я немедленно вступила и попала в число нескольких человек, входивших в городскую концертную бригаду. Выступали мы обычно в госпиталях. С весны регулярно ездили на Медео, где в каком-то особняке и поместье был организован санаторий для выздоравливающих военных. Об этом:

Весна в горах,
Машина мчится вверх.
Мы держимся за руки.
И море миндаля цветущего летит навстречу.
В августе нашу руководительницу Екатерину Ивановну по-слали в садоводческий совхоз Горный Гигант, куда попадает герой Юрия Домбровского перед арестом. Несколько человек из нашей бригады поехали с ней.
Сады были разбиты по склонам глубокого ущелья, на дне его текла речка Алматинка. Купаться в ней было нельзя: так мощно было ее течение и холодна вода.
Мы работали в колхозе недели три, а потом нас отпустили, разрешив взять с собой столько яблок и груш, сколько мы хотим, то есть сколько можем унести.
И вот я набила плодами свою парусиновую сумку, сшитую мамой, и ранним утром мы пешком отправились в город, домой.
Часов в 12 у нас был обед. Мы ели роскошное, огромное, ве-личиной с небольшой арбуз, яблоко. Это был апорт — сорт, кото-рым славится Алмата. Я этот сорт — рассыпчатый, сахаристый, сладкий — не люблю. А в саду, где мы работали и, естественно, все, что можно, перепробовали, я нашла яблоню, у которой в августе были спелые темно-лиловые, терпкие, кисло-сладкие, удивительные плоды. Я такие особенно люблю. Ни до, ни после, нигде и ни когда, даже на алматинском рынке я таких не встречала. Что это была за яблоня, для меня до сих пор загадка.
И вот по горам мы пешком идем домой. Мне очень тяжело нести вещи и фрукты. Я раздумываю, а потом начинаю понемногу выбрасывать вещи, оставляя плоды, как большую ценность (вооб-ще-то, мы жили в Алмате голодно).
Когда мы добрались до Линий, у меня из вещей остался один свитер, который я не решилась выбросить. И вот подъезжают трамваи, переполненные, и я не в силах влезть ни в один. Приходят, уходят, я пробую, но безуспешно. Наконец, понимаю, что если не сяду в последний, то останусь тут на ночь, так как идти через весь город у меня уже нету сил.
Не помню, как я втиснулась в последний трамвай. Он довез меня до вокзала, а дальше опять дорога пешком.. Домой я попала часа в три ночи, меня никто не ждал, а сокровищ, которые я принесла, тем более.
Так мне и запомнился этот путь в горах, когда я иду и через некоторые промежутки времени что-то из вещей выкидываю, бе-режно охраняя яблоки и груши.
Работа в горах была чудом. Сами сады, оптически подвину-тые к ним снежные вершины, краски и освещение снегов, льда, меняющиеся в течение дня.
Утром — вода обжигающая с корочкой льда.
Вечером — смотрим в костер.
Яблоки, груши —
Их собираем неспешно.
Далеко внизу — речка.
Речка, речушка,
Как струишься ты,
Ты, реченька, болтушка,
Болтушка ты, игрушка.
Кругом тебя— кусты.
А я гляжу на снега в вышине,
Их переменчивый цвет завораживает меня.
Ожидаю ухода солнца —
Птица на дереве.
 


ЗДРАВСТВУЙ ШКОЛА
Ида Адольфовна Футлик — это кошмар, которым меня встре-тила школа. Но по порядку.
Мама пыталась отдать меня учиться и в 6 и в 7 лет, но в те годы был приказ — принимать только с 8.
И вот 1 сентября сборы в школу.
Мама: — Ирочка, вот ты и взрослая. Ты все, что нужно, уме-ешь делать: и зашить и залатать порванное, и штопать и стирать, и гладить, так что следи за своей одеждой сама. Я же буду занимать-ся твоей обувью и отдавать верхнюю одежду в чистку. Больше ничего, кроме этого, я для тебя делать не буду.
И вот через несколько дней я утром обнаруживаю дырку на носке и понимаю, что заштопать ее до уроков никак не успею. Умо-ляю маму, в виде исключения, сделать это, но она непреклонна.
И я пошла в школу с дыркой. Больше я никогда с дырками не ходила.
Но.
В конце недели мама спросила у меня дневник, и как дела с учебой.
— Если я взрослая, то я и есть взрослая. Учусь в школе я, а не ты, и мои дела в ней — не твое дело. Хочешь что-нибудь уз-нать — иди сама куда хочешь и узнавай. А я с тобой на эту тему говорить не буду. В школе всем я свою позицию объяснила.
И убежала. (Замечу в скобках, что я так до десятого класса дневник и не подписывала.)
Кстати, и бабушка не смогла меня провожать на уроки и встречать после них. Дорога и впрямь была опасная — трудные трамвайные линии, но я сразу же (1 сентября) убежала от нее и через помойки и проходные дворы, которые прекрасно знала, попала в школу. После уроков она также меня не обнаружила. На том провожания и закончились.
А в школе тем временем разворачивались разные истории. Одна из них решилась просто. Я оказалась левшой, и меня (уведо-мив помимо меня родителей) определили на дополнительные заня-тия по чистописанию. Так что я — переученная левша. К переучиванию я отнеслась спокойно: надо так надо.
Другая история разворачивалась драматически. В домашнем задании мне встретилось слово «долина», которое я написала через «о», а учительница переправила на «а», объяснив, что оно, это слово, происходит от слова «даль». Мои «горы и долы» она высмеяла. Когда дома я захотела разобраться, моя мама поступила просто: пошла и купила орфографический словарь.
— А как им пользоваться? —
— Читать ты умеешь, вот и читай предисловие. —
Я прочитала и что-то не поняла.
— Значит, читай еще раз, и вообще, читай, пока все сама не поймешь. —
Наконец, я разобралась, как пользоваться словарем, и пошла с ним в школу. Ида Адольфовна смотреть его не стала, но перед всем классом сказала:
— Вот, она считает себя умней учительницы. —
Это я еще стерпела
Но тут пришла очередь арифметики. Задача: мама отвела дочку в ясли в 9 утра, а забрала днем в 3. Сколько времени провела дочка в яслях? Решение Иды Адольфовны:
9 – 3 = 6.
Я вылезаю:
— А если она отвела ее раньше, например, в 8 часов, а за-брала позже — в 4, то дочка провела в яслях 8-4=4 часа, то есть меньше, получается чепуха. —
И тут уж пошла настоящая разборка: дескать, я и сопливая девчонка, которая задирает нос; глупая зазнайка, которая считает себя умнее всех, не уважает старших, в том числе и учительницу; ни с кем не считается и вечно спорит и т.д.
На свою беду я разревелась. Досталось мне и за это. В гневе я схватила чернильницу и кинула ее в учительницу. На всю жизнь я запомнила немую сцену: все замерли.
А на нежно-голубом платье Иды Адольфовны расплывалось огромное чернильное пятно. С криком и плачем она убежала из класса.
Что за этим последовало, начисто выпало из моей памяти.
Вечером, уж не знаю, почему, у меня была температура 40о, и я перестала ходить в школу.
А через несколько дней у меня обнаружили туберкулез шей-ных железок. Месяц я болела дома, а оттуда прямиком была от-правлена в лесную школу, где пробыла до начала следующего учебного года. 
Вернулась я с пятерками, а в школьном табеле, выданном мне, были поставлены все тройки. 
Я решила бороться за правду.
Но тут вмешалась мама.
— Ирочка, это первый, а не последний класс. Если ты хо-чешь, я пойду в РОНО, и тебя проэкзаменуют. Но в будущем году, независимо от того, что тебе написали, ты будешь учиться заново, и этот табель никакой роли играть в твоей жизни не будет. —
Доводу я вняла.
Заканчивая, скажу только, что во втором классе я училась уже у другой учительницы.
 


ПОЧЕМУ?
Обычный день в конце лета: то ли в августе, то ли в начале сентября. Окраина Омска. Мне 13 лет. Мы живем очень близко от Иртыша: квартал от дома, затем поворот направо и вниз. Дорога пологая и не длинная. По краям спуска маленькие одноэтажные и двухэтажные дома. Этот берег реки — низкий. Погода безветренная, ясная, но не солнечная. Высокие и сплошные перистые облака.
О том, что я пошла купаться, никто не знал. Впрочем, отно-шения в семье уже сложились: я была вполне самостоятельной и не отчитывалась в своих делах.
На берегу разделась и полезла в воду. Плавала я неплохо и воды не боялась. В том возрасте и раньше я вообще ничего не боя-лась, не то , что сейчас. Это даже была какая-то патология. То я разнимала дерущихся взрослых алкашей, а то, однажды, сцепив-шихся собак.
И вдруг мне пришла в голову дикая (не могу сказать иначе) мысль: переплыть Иртыш. Противоположный берег виден не был, но я на это не обратила внимания.
Словом, я поплыла. Плыву себе и плыву, иногда отдыхаю, лежа на спине. Вдруг появились волны. Это прошел пароход. Под-нимаясь на воде, я оглянулась: берег, от которого я плыла, был едва виден. Когда волна спадала, он исчезал. Противоположный берег так и не появился. И вдруг я поняла, что еще немного, и я не буду знать, где я, и куда плыть. Решила возвращаться. Доплыла, обсохла, нашла одежду и вернулась домой.
О своем приключении я никому не рассказала. Но не забыла. Оно засело в голове, как напоминание — о чем? Не знаю. Я пыта-лась сейчас восстановить мотив моего безумного заплыва, но не-удачно. Помню только этот факт и больше ничего. Но помню так ясно, как будто это было вчера. Проходящий по Иртышу пароход фактически спас мне жизнь, а я ощущаю только некоторую стран-ность своего сознания того времени.
Мне вообще часто не удается вспомнить мотивы своих поступков в детстве.
Почему?
 


ДРЕССИРОВЩИЦА
Однажды летом я моталась по Москве без какого-либо стоя-щего дела. И тут мне пришла в голову мысль податься в «Уголок Дурова». Зверей я любила, дрессировала собаку, когда она у меня была; словом, чувствовала, что там мне будет хорошо и интересно.
Я сразу же получила задание.
На углу большого квадрата стоял картонный домик, в котором жила маленькая серенькая мышка. А посередине поля стояла мачта с флагом. Я должна была научить мышку выходить их домика и поднимать флаг.
Выманивать ее из убежища надо было так:
на равном расстоянии от домика к мачте лежали семечки. По идее мышка должна была по очереди их есть и так подходить к мачте. А она, не будь дурой, хватала ближайшую семечку и ныряла обратно к себе.
Я отодвигала семечку, приближая ее ко второй, но он не об-ращала на это никакого внимания: съест первую — и назад. И так каждый раз.
И наконец я поняла: это не я дрессирую мышку, это она вы-дрессировала меня, заставляя делать то, что она хочет.
На этом моя дрессура мышки и закончилась.
 
 


ЛАК ДЛЯ НОГТЕЙ
("Красное и черное")
— Если б я тебя не родила, моя жизнь сложилась бы счаст-ливо, а так она сплошь поломанная.
— Мама, я в 13 лет поняла, что твои нападки — чистейший шантаж, но не догадалась, что это будет продолжаться всю жизнь.
— Нет. Если б не твое рождение, я бы еще в Харькове вышла замуж за Гришу Гриневича или позже в Москве за Леонида Михайловича.
— Ну, и что ж я такого сделала, что ты этого не осуществила?
— Не сделала, а родилась, вот я и мыкаюсь с твоим отцом.
— Во-первых, я родилась исключительно по твоему, а не по моему решению. Да и с отцом ты не мыкаешься, а вы оба отлично свою жизнь отладили, я-то при чем?
— Если б ты не родилась...
Я в гневе:
— Кончай чепуху молоть!
— Если б ты не родилась...
Я в ярости стягиваю скатерть со всей посудой на пол.
— Сейчас всю посуду побью!
— Ну, конечно, у меня, а не у себя.
Я влетаю в свою комнату и начинаю методически бить всю посуду, потом к ней, и продолжаю то же занятие. Замечаю, что мама тщательно одевается, берет ключи и сообщает, что уезжает жить к подруге — Нине Дометьевне.
— Если б ты была в аффекте, то поехала бы в чем была, а то и красоту навела, да еще сообщила, куда поедешь.
Мама уходит.
До Нины Дометьевны максимум полчаса езды, а мама — я знаю — докатит на такси. Через 45 минут звоню маминой подруге.
— Я не могу позвать твою маму. Она мне сказала, что ты бу-дешь звать ее обратно.
— А я и не зову, но передайте ей, что нечего в семейные разборки втягивать пол-Москвы. Я держу в руках молоток, и если она через 5 минут не будет у телефона, то я разбиваю зеркало в ее шкафу. А она прекрасно знает, как сказала, так и сделаю.
Мама подбегает к телефону.
— Немедленно возвращайся, перестань огород городить. Жду час. После этого, если тебя не будет, разобью все зеркала в доме, а напоследок — окна на улицу (учти — зима) и уезжаю в дру-гой город.
— А как же твой муж? А кроме того, я вызвала к тебе врача из диспансера.
— Не твоя забота. Учти, мне надоело слушать, что я винова-та в том, что я родилась.
Положила трубку телефона и огляделась. Веником смела в две кучи разбитую посуду: у мамы и у себя. Привела себя в порядок, сложила небольшой чемодан, позвонила подруге в Ленинград, договорилась, что может быть приеду, хотя ма-ловероятно. 
Взор остановился на раскрашенной черным лаком двери мо-ей комнаты. Абстрактный рисунок кое-где перебивался ярко-красным лаком для ногтей.
Раздался стук в дверь. Это оказались врач и медсестра из диспансера. Они вошли ко мне в комнату, закрыли за собой дверь и уставились на нее.
— Что это? — спросила врач.
— Дверь.
— А почему она такая?
— А почему бы и нет? По моему, хорошо.
— Хорошо-то, хорошо, но непривычно.
— Заглядывайте почаще — привыкните.
Попили чаю. Врач сказала, чтобы я распаковывалась: мама, конечно, вернется. И они ушли.
Мама явилась через 10 минут. Проскользнула к себе в комнату, сказала, что хочет чаю, а чашек нет.
— Пей из эмалированной кружки.
— А у тебя ничего из посуды не осталось?
— Нет, ничего нет.
— Ну, и как быть?
— По моему, очевидно как: покупать новую посуду и не ва-лять дурака.
Давний друг нашей семьи, Марк Борисович, когда узнавал об очередной семейной разборке, кивал на портрет красивой гречанки — моей бабушки с материнской стороны, — и говорил:
— Ну чего ты хочешь, Ирочка, капля грецкой крови, она бусу-ет.
 


«КРАТКОСТЬ — СЕСТРА ТАЛАНТА»
(А.П.Чехов)
Занимаюсь поисками. После объясню, чего. Вдруг в комнату влетает Володя и говорит, что среагировал на странную фразу: «Вообще-то, кот синтетический, а Кирка — хлопчатобумажная.» Я ему объясняю, что искала летнюю черную кофточку. Их у меня две. Синтетическая, с изображением кота, и хлопчатобумажная, пода-ренная школьной подругой Киркой. Любой язык избыточен, и я ав-томатически, откинув ненужную информацию, сказала самую суть:
«кот синтетический, а Кирка — хлопчатобумажная».
 


ДЕПУТАТ
В эвакуации мы сначала жили в Омске, а затем в Алмате. В обоих городах мы жили на окраине. В Омске наш дом находился в двух кварталах от берега Иртыша.
По одну сторону нашей улицы были дома, по другую — ог-ромный железнодорожный разъезд. Через него перекинут длинню-щий мост. На другую сторону разъезда можно было попасть либо по мосту, либо туннелем, который был левее, если смотреть из дома прямо не железнодорожные пути.
Моя школа была на другой стороне; она была единственной в этой части города с английским языком. Все другие — по эту сторону — с немецким. Идти в школу минут 29-30. Район походил на деревню, да и был, возможно, деревней.
Так, однажды, я шла в школу не торопясь и гуляя (училась в третью смену), и вдруг дорогу мне преградило огромное стадо ко-ров, которые брели не спеша минут десять. Это еще больше укре-пило мое представление о районе как о деревне.
Дорога мне нравилась, но когда похолодало и начались дож-ди, идти было не очень приятно, особенно поздно вечером, в темноте.
И вот в один дождливый день, возвращаясь домой, я в тем-ноте провалилась в канаву. Вода была немного выше пояса, а я в пальто, которое стало абсолютно мокрым. С трудом я выбралась наверх, вода лилась с пальто на землю, а в канаве остались мои галоши, которые были очень-очень нужной вещью в то время. Я где-то сломала длинную ветку, легла прямо на землю (о пальто можно было уже не думать) и стала шарить в канаве, надеясь подцепить галоши. Успеха — никакого. 
Через некоторое время ко мне подошел пожилой мужчина и спросил, что я здесь делаю и почему валяюсь на земле. Я объясни-ла. Он сказал, что идти домой мне никак нельзя: в намокшем паль-то, без единой сухой вещи — через железнодорожный разъезд. Да я просто простужусь и заболею. Оказалось, что он живет в маленьком одноэтажном домике, который окнами выходил на эту самую канаву. Оттуда он и заметил меня. Он предложил мне зайти к нему, немного обсушиться, а затем возвращаться домой.
Я послушалась его. Меня гостеприимно встретили две жен-щины, раздели, растерли, обернули в простыню и одеяло, а одежду развесили перед печкой сушиться. Я болтала (я вообще была жутко общительной девочкой), читала стихи, рассказывала о Москве, о книгах, словом, проболтала часов до трех ночи, а потом только сообразила, что дома у меня переполох. Конечно, одежда была еще мокрой, но с нее не текло, я нацепила все на себя и ушла.
А хозяин дома меня проводил немножко и сказал, что, когда дождь кончится, и в канаве не станет воды, он добудет мои галоши и поставит их на подоконник, чтобы я знала, что они нашлись.
По нашу сторону разъезда я встретила совсем обезумевших родных, которые не понимали, куда я делась, и что им делать. Они так обрадовались моему появлению, что даже не очень ругали ме-ня.
Я несколько дней не ходила в школу — не в чем было. Нако-нец, вещи высохли, мы с мамой привели их в порядок, и я стала ходить в школу. Правда, не в дождливые дни, так как на дороге была непролазная грязь, а я без галош.
В один из ясных дней я увидела их на подоконнике. Я зашла к моим новым знакомым, живущим в этом доме, и провела там очень хороший вечер.
Тут я узнала, что хозяин — депутат, уж теперь не помню, ка-кой. На другой день пришла моя мама благодарить его за заботу обо мне.
И так, вплоть до нашего отъезда в Алмату, я заходила часто к нему, он тепло и радостно меня встречал, а я, хоть и забыла (к стыду своему) его имя, всегда вспоминаю о нем с благодарностью.
Так что этот маленький рассказ посвящен ему.
 


ПРАКТИКУМ
Преподавание физики на мех-мате (в мое время) было из рук вон плохо. Меня, как и многих других, раздражало, что нам, вла-деющим математическим аппаратом, преподают как первокурсни-кам, к примеру, биологам.
А физический практикум — это мука, из которой мы выходи-ли, как правило, с помощью жульничества. Дело в том, что почти все приборы были изношены и показывали совсем не то, что им полагалось. Каждый изгилялся, как мог, чтобы получить нужный результат. Я обычно писала все, что «сделано», на бумаге, а потом к промежуточному и конечному результату подстраивала эти так называемые приборы. 
Но самое блестящее решение нашел однажды Зинка Тата-ров. Ему надо было измерить оптическую силу линзы. Он взял эту линзу и отправился с Моховой на улицу Горького в аптеку, и там ему все измерили. Он подстроил приборы к нужному результату, а когда сдавал практикум, все время повторял:
— Не беспокойтесь, все точно, как в аптеке.
И получил заслуженный зачет.
 


КОРОТКАЯ ПАМЯТЬ
Несколько раз в жизни я сталкивалась с необъяснимыми яв-лениями. Именно таким явилось то, что Аллка Степанова дотянула до десятого класса и закончила школу.
После каждого экзамена мы окружали ее, а она трясла на себе одежду, из которой вываливались шпаргалки, образуя подобие лунного кратера. Последняя шпаргалка доставалась из кармана: там было указано, где что лежит.
Тайна была в том, что переписав (без преувеличения) весь учебник, Аллка не запоминала ничего. 
Апофеозом ее пребывания в школе был один из последних уроков физики. 
Преподаватель: — Представьте себе, что Вам надо постро-ить мост через реку; как Вы будете его строить: поперек или вдоль?
Аллка (с полной убежденностью, горячо и бодро): — Конечно, вдоль.
Преподаватель: — Садитесь, три.
Вот и все, что осталось в моей памяти об Аллке Степановой.
 


РОДНАЯ РЕЧЬ
…Там слов не тратить по пустому,
Где должно мат употребить.
И.Крылов — В. Герцик
Сейчас я расскажу байку, за достоверность которой, в отли-чие от моих предыдущих правдивых рассказов, я не ручаюсь.
Когда я поступила на мех-мат, по университету циркулирова-ли слухи, что ректор (это было еще до ректорства И.П.Петровского) женился на своей домработнице, и она принялась делать карьеру. Вроде бы в это время она была студенткой филфака. Потом до меня доходило, что она стала аспиранткой, затем кандидатом филологических наук и, наконец, получила докторскую степень. Темой последней диссертации было изучение ненормативной лексики. Фамилия ее Галкина-Федорук.
И вот однажды идет она по улице и натыкается на открытый колодец, в котором работают водопроводчики. Она запнулась и снизу понеслась матерная брань.
А Галкина-Федорук и говорит:
Если вы ругаетесь, то ругайтесь правильно.
И выдала им цветистый многоэтажный мат. Рабочие расхохотались, а один от дикого хохота потерял равновесие, упал и сломал ногу.
В ответ на эту байку моя подруга Эмма добавила еще одну. Дескать, Галкина-Федорук работает и что-то очень важное возглав-ляет.
Но если на ее работе возникает сложная ситуация, требуются сантехники или электрики, все сотрудники дружно ее отправляют на переговоры, с которыми она блестяще справляется исключительно благодаря глубокому знанию русского языка.
 


ТЮЛЬПАНЫ
Вере Сажиной
В больнице я обычно сплю у окна. Больные боятся таких мест, по их мнению там дует.
В обычных больницах это не очень принципиально, а вот в психиатрии — весьма. Дело в том, что из-за перенаселенности тумбочек нет. А тут — целый подоконник, да и гляди в окно сколько влезет, а это какая-никакая, но личная свобода..
Весь запас моего здравомыслия и выдержки тратится снача-ла на то, чтобы вернули отобранные в приемном покое очки. После этого — чтобы не отбирали книги. Чем они мешают, никак не пойму. И, наконец, получить подоконник для пластмассовой банки, так как в ней практически всегда — цветы. Сегодня это тюльпаны. Не садовые, а такие, которые я больше люблю, маленькие, невысокие — степные. Когда они зацветают, это незабываемое зрелище. Переливается, волнуемая красным цветом, вся видимая земля.
В палате я просыпаюсь первая или вторая — кто-то повер-нулся, вышел — я сплю очень чутко.
Вот и сегодня я проснулась в 4-5, оглядываюсь и вижу: от проема, изображающего дверь, под кроватями ползет Рива, стару-ха-шизофреничка с полным распадом логического мышления и не-уничтожаемой любовью к красоте.
Я не могу сказать: она крадет мои цветы, нет, она просто без них жить не может.
Я перехватываю ее взгляд на полдороге к моей кровати. Рива замирает, я грожу ей пальцем. Она разворачивается и уползает.
На сегодня мои тюльпаны спасены. Рива никогда не делает второй попытки. После подъема я даю ей цветок, и она сама рас-цветает, прижимая  его к  груди. Так  и  ходит  с  ним в обнимку  весь
день, и ничего ей больше не надо. 


«КАК ТРУП В ПУСТЫНЕ Я ЛЕЖАЛ»
— Райка, — садистка, фашистка, сволочь! — ору я на все от-деление. Все почтительно величают инсулиновую сестру Раисой Александровной: и няньки, и сестры, и все больные, а она всем тыкает. Тыкнула и мне, и я, несмотря ни на что, зову ее Райкой.
А смотреть есть на что. Выхожу из инсулинового шока с буй-ством, и она меня зверски бьет. Сначала возвращается слух, потом зрение кадрами, между которыми темнота, наконец, зрение восста-навливается полностью.
После внутривенной глюкозы надо выпить очень сладкий чай и съесть сытный завтрак. А у меня отказ от еды. Мало того, что я избита (я, конечно, махала руками и кулаками, но, в основном, мимо, так как не видела почти ничего), из лежачего положения в сидячее меня тянет за волосы Райка, и потом при расчесывании у меня падают на пол пряди. В палате при этом почти все плачут.
Эмалированная кружка с чаем упорно стучит по стиснутым зубам. И так каждый день. Через нос в носоглотку втыкают зонд, через него идет сладкий чай, а затем питательная смесь — замена завтрака.
Врачи обещают меня привязывать, так как я буйствую актив-но. Начинаю с попытки побега. Меня держат пятеро: двое — руку, чтобы вколоть глюкозу, я трое — держат меня. Я дергаюсь, бьюсь, хочу вскочить, и, если меня отпустить, зазеваться, лечу к окну, которое порываюсь выбить, а оно непробиваемое. Если меня не успевают схватить, бегу к двери в коридор, но ее из-за меня запирают. Словом, меня волокут в кровать, делают глюкозу, далее — зонд, и, наконец, припадок кончается.
Не знаю, информированы ли врачи, что меня не привязыва-ют. Райка предпочитает меня бить. Жаловаться не принято, да и больным здесь не верят. Райка придумывает про меня невероятные вещи. Черт с ним, но я в любой момент ее зову при всех Райкой и садисткой. А она и есть садистка. Она учится в медицинском, пока на вечернем или заочном, не помню точно.
Кажется, с 3-го курса надо будет учиться только на дневном, и Райка перейдет на ночные дежурства. Начинала она в отделении нянькой, потом стала сестрой, а теперь и инсулиновой сестрой. Колет она глюкозу хорошо, но не мне. Правда, это не злонамеренно, я бьюсь в каком-то припадке, выходя из шока, и меня удержать в покое очень трудно. Однажды я просто разбила шприц и разворотила руку.
После припадка я лежу мокрая, вся в поту, мне, как и почти всем, меняют белье, через некоторое время дают принять душ. Это тоже — великая милость, бывает не в любом отделении, я точный свидетель, лежала на инсулине трижды.
И только в последний раз меня привязывали, не били, хотя я буйствовала с каждым днем сильнее и сильнее.
Только когда я выдала эпилептический статус на несколько часов и чуть не умерла (не преувеличиваю), меня сняли с инсулина.
В палате постепенно все приходят в себя, открывают фраму-ги, мы, мокрые, простужаемся, но дышать в палате и вправду тяже-ло.
Через некоторое время нас выгоняют в коридор. Хотя практически у всех большая слабость, приходится ходить, так как стульев вдвое меньше, чем нужно, и все они к этому времени заняты.
Но у меня есть хороший выход. Иду в наблюдательную пала-ту, там лежит моя подруга Лена. Ее имя не Лена, а Ильина, сокра-щенно Иля, она это имя ненавидит, а когда крестилась, стала Ле-ной. Врачи и медперсонал называют ее упорно Ильиной, а она столь же упорно не откликается. Я зову ее Леной. Я ее встречаю уже в третий раз. Сейчас она в кататоническом ступоре, соответст-венно, не двигается, не разговаривает, не ест.
Я с ней говорю, и мне кажется, что она с каждым днем становится ближе и доступнее. На мои разговоры она не реагирует, но я давно заметила, что неконтактные шизофреники слышат и запоминают, кто и что им говорил.
Медленно, очень медленно идет Ленино восстановление. Наконец, движением век она дает знать: да или нет — на поставленный вопрос. Потом она начинает шевелиться.
— Лена, — спрашиваю я, — почему ты не ешь? — Рукой она указывает на потолок.
— Приказ?
— Да, — отвечают веки.
Я знаю, что у нее религиозный бред, и, если она начнет есть, это будут только черный хлеб и вода.
Изо дня в день я уговариваю ее, как маленькую, съесть кусо-чек. И, наконец, она начинает есть. Только из моих рук. И так месяц, полтора.
Сестра наблюдательной палаты не гонит меня (посторонним там быть не полагается), так как я снимаю с нее много неприятных забот, связанных с уходом за неподвижной Леной.
Несколько дней уходит на то, что она доходит до двери, а затем и до столовой. Ее переводят в обычную палату, и я уже свободно валяюсь после инсулина на ее кровати.
Лена — художница. Она помешана на Сикстинской Мадонне. И каждый день она пытается по памяти воспроизвести ее лицо. Через некоторое время получается немного похоже. Мы никогда не ведем религиозные разговоры. Но мне грустно. Я знаю что, как только врачи кончат курс уколов (таблетки Лена не принимает), и она придет в нормальное состояние, ее выпишут. И она будет про-падать в каких-то притонах, связанных, не знаю как, с религиозными центрами, лекарств принимать не станет и вскоре вернется сюда.
Я как в воду глядела. Я еще шокаюсь, Лену выписывают, а через две недели привозят на скорой, в ступоре, опять в наблюда-тельную палату. И все начинается по новой.
Райка что-то уничижительное говорит мне по ее поводу. Я вижу: она рада, что не выйти Лене из этого порочного круга.
— И ты, садистка, рада? — спрашиваю я Райку.
— Так ей и надо, — отвечает та.
— И ты собираешься быть психиатром?
— Я уже психиатр, — отвечает Райка.
И все вернулось на круги своя: Лена в ступоре, не двигается, не разговаривает, не ест. Райка по-прежнему бьет меня при выходе из шока. И я по-прежнему ору на все отделение:
— Райка, — фашистка, садистка, сволочь! —
Таковы наши больничные будни.
Воскресенье — перерыв в инсулине. День отдыха. 
 


ПИОНЫ
Мой друг Дима был моложе меня, и подружились мы, когда он поступил в университет, вырастил там какой-то уникальный кри-сталл и с треском вылетел после первого курса, так как не смог сдать математику. Он исчез с моего горизонта уже несколько лет тому назад, но в то время мы встречались очень часто, практиче-ски ежедневно.
На следующий год Дима поступал в Плехановский. Не набрав достаточно баллов, попал только на вечерний, с которого очень хотел перебраться на дневной. Камень преткновения — все та же математика.
Поэтому в зимнюю сессию он старался сдать этот предмет хорошо, готов был заниматься, и я помогла ему подготовиться. По-лучил он не то 4, не то 5 — и перешел на дневное.
А вот в летнюю сессию он заниматься математикой вообще не хотел, и ему грозило отчисление, а там — армия и вообще неиз-вестно что.
И я взяла его в клещи. Экзамен по математике — последний, в конце июня. В начале месяца я приступила к Диме (а знать он ничего не знал, все прогулял).
Утром звоню:
— Что ты делаешь?
— Встал, иду в ванну.
— А после — ко мне.
— И не думай.
— Димка, я от тебя не отстану. Приеду, но заниматься лучше у меня. Я тебя жду. Позови маму:
— Выгоните Димку ко мне через полчаса.
А живет он рядом — на Большой Серпуховской. Оттуда ко мне два автобуса.
И вот является.
— Заниматься не хочу.
— А мы сейчас кофе пьем.
После я на него давлю, и мы часа полтора-два занимаемся.
Июнь, жара. Димка весь потный. Гоню его в ванну — прини-мать душ, пою кофе, а потом полтора-два часа занятий. И в таком режиме до самого вечера. Каждый день одно и то же. Он сдает параллельно гуманитарные предметы, а все свободное время торчит у меня. Учит новый материал, повторяет старый; я делаю блиц-опросы, задаю сложные задачи, словом, вожусь, и света белого не вижу.
Наконец, экзамен. Димка получает 4 и переходит на второй курс. Больше математики у него не будет.
На следующий день, часа в два, звонок в дверь. Открываю. Он — с огромной охапкой пионов: 
— Расставь как-то и сгинь с моих глаз: видеть тебя не могу.
И исчезает.
Через несколько дней: он спокойный, с вином, фруктами, тортом — приходит, мы сидим и треплемся целый день.
Но вспоминать этот месяц он терпеть не может, мы и не вспоминаем. Его мама (а она знает меня с детства) при встрече говорит:
— За тобой, Ира, много грехов, но за этот июнь — все про-щены.
 


ЭКСПЕРТИЗА
Раздается звонок в дверь. Я просыпаюсь, смотрю на часы: 8.30.
— Кто там?
— Милиция.
Мой второй муж — Коля — выходит из маленькой комнаты. Мы уже разошлись, но ему пока жить негде.
Я открываю дверь.
Входят милиционер и два санитара. Один из санитаров, уз-нав, что Коля — мой муж, протягивает ему повестку. Тот отмахива-ется: не нужно.
— Как не нужно? — говорю я и протягиваю руку за бумажкой. Санитар бьет по руке.
— Коля, прочти, что там написано и кем.
— Не важно. Видишь, что тебя забирают?
Мне предлагают быстро одеться. Я делаю это медленно, об-думывая, что взять. Санитары сторожат окна моей комнаты, мили-ционер — в дверях. Выбираю платье-халат с карманами — на вся-кий случай, если меня оставят в этой одежде. И трико — ненужное летом (дело в июне) с резинками внизу — там можно что-нибудь при необходимости спрятать.
— Коля, для всех — мы помирились, и ты — мой муж и име-ешь право получать обо мне информацию и навещать. Позвони и скажи о случившемся Иосифу Григорьевичу Равкину — спроси, что делать. (Профессор Равкин — мой фактический лечащий врач, к нему привел меня мой университетский товарищ, его приемный сын). Извести Юлика (это мой первый муж, его настоящее имя Ро-ланд, но все, кто близко с ним знаком, зовут его Юликом).
Переодеваться — я в ночной рубашке и халате — приходится под надзором. Неприятно очень.
Меня сажают в перевозку и везут, не знаю куда. Ко мне при-стают и пытаются изнасиловать два санитара. Но в перевозке, кро-ме меня, мужчина в бреду, лет 40-45, он вступается за меня, его избивают. Но мы уже приехали — это больница им. Кащенко, в 5-10 минутах от нашего дома.
Меня отводят в приемный покой и оставляют. И тут админи-страция делает первую ошибку. Меня не вызывают к дежурящему в приемном покое врачу до 12.30. А я человек горячий, характер у меня взрывной, могла бы и сказать лишнее. А так я сижу несколько часов и обдумываю случившееся и тактику своего поведения. Ня-нечки все время протирают пол и посматривают на меня, я — на них.
— Какой врач? — спрашиваю я наконец, — Хороший человек, плохой?
— Не плохой, — получаю в ответ.
— Как зовут?
— Татьяна Николаевна.
Много раз за эти часы подъезжала перевозка, просто прихо-дили ложиться в больницу, а меня не вызывают. И я этому рада, получила время на подготовку.
Наконец, приглашают меня.
— Здравствуйте, Татьяна Николаевна, — с этими словами я вхожу в кабинет.
— Откуда Вы знаете, как меня зовут?
— А Вы бы еще часика три меня продержали, я бы узнала обо всех врачах в больнице.
— Ну, ладно. На что жалуетесь?
— На поведение санитаров. — И рассказываю о них.
— Ну, видите ли, нам очень трудно набирать младший пер-сонал, иногда случаются неприятные вещи. Но я имею в виду Ваше здоровье.
— Я хочу домой.
— Не имею права Вас отпустить. Так что с Вами?
— А я не желаю обсуждать себя вообще.
— А что же мне делать? Я же должна выяснить, как Вы себя чувствуете, и отправить Вас в соответствующее отделение.
— Вот и выполняйте свою работу, а я Вам не помощник. Бо-лее того, я намерена на всех, причастных к этому делу, подать в суд, так как помещение в психбольницу человека, в этом не нуж-дающегося, есть уголовное преступление.
— Вот тут написано, что у Вас путаются мысли. Это так?
Молчу.
— Я ведь могу Вас и в буйное отделение отправить.
— Отправляйте.
— А Вы не боитесь?
— Нет.
— Почему?
— Фон хороший.
Далее она засыпает меня разными вопросами, на которые я не реагирую никак.
— Что же мне делать?
— А это Ваша проблема. Не туда попаду — и Вы в суде в от-вете будете.
Я про себя отлично понимаю, что ни в какой суд обращаться не буду, так как врачи друг друга в таких ситуациях покрывают, да и судья будет на их стороне. Но она не знает, что я беру ее на пушку, а небольшой шанс выиграть дело у меня, видимо, есть.
Бьется она со мной, бьется, а я как в рот воды набрала, мол-чу.
Наконец она принимает решение. Я в удивлении. Спокойное отделение, очки не снимают (это редкость), прогулки разрешены.
Меня ведут в отделение. Занимаю очень неудобную кровать, на проходе в 34-местной палате без дверей и смежной с такой же палатой. Ведут к лечащему врачу. Я продолжаю молчать. От лекарств любых отказываюсь. Знаю, что есть такие психотропные средства, что не хочешь, а скажешь лишнее. После обеда отдых, далее прогулка. На прогулку приходит Коля. Я прошу лекарства, он догадался принести их на прогулку. Беру на один день, закатываю в резинку трико. Договариваемся, что он будет приходить ежедневно, приносить лекарства и кое-какую еду. Прошу подать заявление об отпуске меня домой под расписку (забегая вперед, скажу, что главный врач больницы отговорил его подавать такое заявление). Спрашиваю, что сказал Равкин. Он сказал, что если я в спокойном отделении, с очками, прогулками — то это победа — меня подержат недолго и выпустят. Таков его прогноз. Прошу принести УК, УПК и «Дети капитана Гранта». Он уходит.
Вскоре приходит Юлик — мой первый муж и самый близкий друг. Я ему рассказываю о своей тактике, он одобряет и говорит мне:
— Успокойся. Среди врачей не больше умных людей, чем на свободе, и столько же дураков. Анализируй вопросы, и все, что хочешь, узнаешь со временем.
Вечером у меня на постели лежат принесенные Колей книги (тумбочек нет, есть одна на всю палату — там мыло, зубной поро-шок, зубная щетка). Все ночи, несмотря на снотворное, которое мне приносит Коля, не сплю совсем, притворяюсь и с трудом вылеживаю часов 6. В остальные часы шагаю по коридору из конца в конец и ни с кем не общаюсь, ни с врачами, ни с медперсоналом, ни с больными.
При обходе врачи обращают внимание на книги, лежащие на моей постели.
— Что за странный набор книг?
— Изучаю свои права, а Жюль Верна читаю, так как в стрессе — а это детское, легкое чтение. К тому же я люблю этот роман.
Далее опять молчу. Постоят, постоят около моей кровати и идут дальше. И так ежедневно. Примерно, через неделю в мертвый час ко мне заглядывает главврач отделения и приглашает к себе.
— Будете говорить?
— Смотря по ситуации.
— Когда и как Вы заболели?
Отвечаю, втягиваюсь в разговор, и вдруг:
— Как Вы относитесь к политике советского государства?
— Отрицательно. — У него блеснули глаза. Я поняла, что попалась. Отыгрываю:
— Гуманизма недостаточно. Прошел процесс Синявского и Даниэля. Почему он фактически был закрытым? Это нарушение конституции. — И плету длинную речь про недостаточную гуман-ность нашего государства.
— Почему Вы так много общаетесь по телефону? — (значит прослушивали). Ну, тут мне везет. Телефон обрывает академик Понтрягин. Звонит по нескольку раз в день, а он абсолютно законо-послушный человек. Так что я начинаю его склонять. Наконец, раз-говор заходит о Юльке.
— Это очень странно. Вы давно развелись, а он навещает Вас ежедневно, звонил Вам регулярно.
— А это и есть цивилизованный развод. Мы дружили до бра-ка, дружили в браке, дружим после развода. И очень доверяем друг другу. Подробнее говорить о нем не желаю.
Разговор длится 2 часа. После я его анализировала со всех сторон, но так и не поняла, в чем же дело. Один вариант — мой номер записан в телефонной книжке недавно арестованного Алика Гинзбурга, так что меня замели на всякий случай, надеясь что-нибудь узнать.
Может быть дело в самиздате, который я регулярно получаю и читаю. Кстати, ранее сказала Коле, чтобы он изъял лишнее из квартиры, а вернувшись домой, увидела, что он и не почесался.
Юлик считает, что интересуются им (на это есть основания). И вопрос остался открытым. Разговор был построен так, что понять конкретную подоплеку дела было невозможно.
Но я почти уверена, что повестка из диспансера написана Морозовой, моим лечащим врачом.
Проходят две недели — минимальный срок судебно-психиатрической экспертизы, согласно УПК. Я заявляю, что требую меня выписать. Мне предлагают полежать, полечиться (я ведь не отрицала, что я больной человек). И тут я сообщаю, что за несколь-ко дней до помещения сюда, я выписалась из больницы им. Ганнушкина, где лежала 4 месяца, и мой случай разбирали не конференции. У меня трудности с диагнозом, вот на мне и учатся. Врачи схватились за голову:
— Вы только что из больницы, значит — в форме, а нам — ни слова.
— Ну, я-то держала это про запас на случай суда. А на Морозову я в суд подам — за повестку.
— Что Вы, что Вы, Она не виновата, ей велели.
— Вот и спасибо. До этого момента я ее только подозревала. А теперь точно знаю, что это она.
В сопровождении Коли, который принес мне заказанное пла-тье, отбываю домой.
Через несколько дней звоню в диспансер (снотворное мне выписывают только на 10 дней), спрашиваю, когда придти.
— В 3 часа дня.
Прихожу, а записи нет, все талончики разобрали. И тут я по-хулиганила.
Диспансер — двухэтажное деревянное здание. На первом этаже регистратура и кабинеты. И я громко, на все здание:
— Как заткнуть незаконно в психушку, у Морозовой для меня время есть, а как выписать снотворное — так его нет. Мне сказали придти к 3-м, а результат?
Все повыскакивали, вылетела медсестра из кабинета Морозовой:
— Ирина Семеновна, Ирина Семеновна, заходите, заходите, мы Вам все сделаем. Захожу, получаю рецепты. А Морозова:
— Так Вы меня не простили? Мне ведь велели.
— И никогда не прощу. Клятву Гиппократа, видимо, Вы не давали.
Так что ее фамилия в этой истории — подлинная.
 


НОВЫЙ ГОД
Это — мой первый Новый Год на мех-мате. Тридцатого де-кабря в нашей группе — военный совет. Нет только тех, у кого хво-сты, и они их будут ликвидировать завтра. Переломный 46/47 год. Только что прошла первая демобилизация, и из армии пришло мно-го ребят. Они рвутся к знаниям, но им очень трудно: некоторые были в армии с 40-го года и прошли всю войну (и с Финляндией и с Германией), некоторым повезло больше, много таких, которые вое-вали только с 43-го года. Но группа у нас дружная. Складываем карточки (их отменят только в будущем году) и понимаем, что хлеба, который можно получить по ним, не хватит. Решаем покупать (возможные деньги предъявлены) и менять хлеб на продукты. Выясняем, что мы можем сделать только винегрет как единственное новогоднее блюдо.
Но сначала вопрос: где будет встреча? Почти все иногород-ние. Становится ясно, что у меня наиболее приемлемая территория. Я живу в коридорной системе, у меня своя комната, 16 м, у родителей — 22 и общая прихожая 4,5 м. Родители на Новый Год уходят, и могут нам предложить обе комнаты. Сдвинутые столы можно накрыть в большой комнате, а родители, когда часа в 3-4 вернутся, лягут в моей. Большая — нам на весь праздник. Этот вопрос улажен.
Выделены деньги на выпивку, и отобраны те, кто эту выпивку будет доставать, исходя из наличных денег и части карточек. Ус-ловлено, что винегрет будут делать у меня, завтра к 12-и я жду свободных от хвостов студентов и необходимую провизию. Делаем винегрет: получилось два очень больших хозяйственных таза. Часа в три все расходятся. Я остаюсь одна и с еще одной проблемой: на чем сидеть? В квартире 4 стула (столько жильцов здесь было в войну), все остальные порублены для буржуйки. Я уповаю на какие-нибудь доски, так как меньше 20 человек не будет. Но пока досок нет. Очень тщательно мою полы,: может быть мы будем на них сидеть. Ума не приложу, как мы вышли из положения — не помню. Стульев у соседей нельзя было просить — у всех Новый Год. Столы сдвинули — оказалось их достаточно. Сидели не на поду, а за столом — длинным, в родительской комнате. На чем сидели, кто, что придумал — не помню. Скорее всего нашли доски.
К восьми потянулся народ. Родители смылись утром, так что в моей комнате не замолкает патефон — пластинок нанесли много, все танцуют веселятся, а команды с выпивкой все нет. Она появи-лась в полдвенадцатого, с добычей.
Встретили Новый Год: пение шутки, собралась вся группа. И так до утра. В четыре появились родители и залегли спать в моей комнатке. Мы поутихли, устали, ждали транспорта, метро. Под мет-ро и ушли, большинство на Стромынку, где было общежитие. Я вынесла всю посуду в кухню, сложила аккуратно, и, когда все разо-шлись, легла спать. Выползла на кухню в три часа дня 1-го января. И вижу: соседи перемыли всю грязную посуду и сложили на моем месте на столе в кухне. И никто не признается, что он что-то мыл. Так я и не узнала никогда, кто это сделал. Спасибо даже сказать было некому.
 
 


ЛИЦО, ОБЛЕЧЕННОЕ ПОЛНОМОЧИЯМИ
Эдгар По — один из моих любимых писателей. Он многому меня научил. Упомяну лишь, в связи с тем, о чем собираюсь писать дальше, его рассказ «Украденное письмо». В нем Эдгар По демон-стрирует как надо на самом деле прятать. Чтобы никто не нашел, надо не запрятывать предмет в немыслимые места, а наоборот, оставлять его на виду, и никто не обратит на него внимания.
Этот принцип помог мне в 1956 году, когда по организациям зачитывали доклад Хрущева на 20-м съезде КПСС. В руках его ни-кто не держал, он нигде не был напечатан, считался секретным и не подлежащим распространению. 
А мне очень хотелось донести цифры и факты — а их было много, всего не упомнишь — до моей мамы, которой было негде это послушать.
И вот нас собрали на заседание общетехнических кафедр (я тогда работала в МАИ) для ознакомления с докладом Хрущева о культе личности Сталина.
Вошла в большую лекционную аудиторию и вижу: первые ря-ды пустые, а с середины зала все плотно заполнены.
И я сажусь одна на первый ряд, открыто достаю пустую тет-радь и готовлюсь к конспектированию. Идея такая: если кто подой-дет и спросит, что я делаю, честно ответить что. Если скажут «нельзя» — уберу тетрадь, если подойдут в конце и отберут — отдам. Словом — все по ситуации. И, представьте себе, никто не подошел, никто не спросил (все по Эдгару По), я убрала открыто тетрадь в портфель и вышла на улицу. Видимо, меня приняли за «лицо, облеченное полномочиями».
Дома все прочитала маме. Ей было очень интересно, но вдруг ее обуял страх, и она стала меня умолять уничтожить тетрадь. А я не хотела. Дело дошло до слез с ее стороны; пришлось порвать все на кусочки и спустить в унитаз. Но я запомнила на всю жизнь как мне помог Эдгар По.
 


БОЙЦЫ НЕВИДИМОГО ФРОНТА
В нашей семье госбезопасность вербовала всех. Об отце я мало знаю. Ему отказ в сотрудничестве припоминали всю жизнь: формальную карьеру сильно урезали. (Хотя, когда мы с ним говорили о его службе и снятии с некоторых должностей в 50-м году, я сказала, что ему сильно повезло — жизнь он сохранил.) Эпизод с моей несостоявшейся вербовкой — отдельный рассказ. Я о нем обязательно напишу.
Сейчас я расскажу о маме. С чего к ней привязались, я не пойму. Возможны разные причины. Когда-то наш дом был ведомст-венным. Потом люди переженились, обменялись, и он стал обыч-ным. Я всех знала с раннего детства, была вхожа в любую квартиру, и мама, естественно, тоже. Может быть «их» интересо-вал «дом». А может быть мой отец. Но, кроме того, мама на отцовской работе еще с войны преподавала женщинам «кройку и шитье», а следовательно, многое знала об отцовском учреждении, может быть в нем было дело. Так что мы гадали.
Но как отвязаться от вербовки? Просто их «послать» мама не смогла — боялась. И вот они появлялись со своими предложениями то дома, то на улице, а один раз даже отвезли на Лубянку.
Откуда такой неотвязный интерес? Были разные провокаци-онные разговоры. Например:
— Чем Вы докажете свою лояльность к советской власти?
— Участием в выборах и подпиской на заем.
Злобная реакция:
— Вы просто актриса!
и тому подобное.
У меня в студенческое время на втором-четвертом курсах был серьезный роман.. Мой «предмет» (как теперь говорят, бой-френд) был старше меня, прошел всю войну, и финскую и отечест-венную, и мама, зная о наших планах пожениться после окончания мех-мата, рвалась посоветоваться с ним. Я твердо сказала «нет». «Я сейчас не замужем, и неизвестно, что будет через несколько лет, пока он не член нашей семьи, и знать такие вещи ему ни к чему». (Впоследствии моя предосторожность оказалась оправданной.) Мама моим доводам вняла. Но как отбиться не знала.
Решение оказалось спонтанным. Однажды раздался стук в дверь. Она открыла и увидела знакомые лица. С диким криком вы-летела она в коридор, помчалась по нему в далековатую кухню (за ней бежали визитеры), плюхнулась на табурет, с воплем разорвала на груди халат и рубашку и заголосила на весь дом:
— Когда же кончится весь этот кошмар?
— Успокойтесь, Ольга Георгиевна, успокойтесь — ужасну-лись визитеры и, страшась публичного скандала и гнева начальства, ретировались. На этот раз навсегда. 
 
 


ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ
Я учусь в третьем классе. Как обычно, валяюсь дома с оче-редной болячкой и читаю. «Занимательная арифметика», «Занима-тельная палеонтология, … , археология, химия, пиротехника». Тут я напряглась, понимая, что могу извлечь много полезного. Придя в класс, во все чернильницы бросаю специальный порошок, другой — на стул учительнице. Как только она села, ученики обмакнули перья, раздалась серия небольших взрывов. Меня тут же выставляют из класса.
Далее был диктант, который я написала симпатическими чернилами. С ним я подошла к учительнице, показала и говорю:
— Видите текст?
— Вижу.
Я взмахиваю листком, текст исчезает.
— Если Вы его нагреете, он снова появится.
— Не буду я ничего греть.
И вместо обычной пятерки я получаю двойку.
Следующий диктант тоже пишу симпатическими чернилами.
— Видите текст?
— Вижу.
Взмахиваю, текст не исчезает
Но, как оказывается на следующем уроке, он исчез дома.
Я опять прошу подогреть листок, опять получаю отказ, опять получаю двойку. Больше я про свои пиротехнические и химические забавы не помню.
На той же неделе чтение заводит меня в другую область. Уз-нав, что Леонардо да Винчи писал все зеркально, я мгновенно реагирую:
— Леонардо мог, а я не могу?!
И весь оставшийся день осваиваю зеркальное письмо. К ве-черу пишу бегло. Но тут мне приходит в голову, чрезвычайно, как потом оказалось, полезная мысль: я сижу перед кем-то пишущим и должна уметь прочитать текст, написанный для меня вверх ногами. Тут пришлось потренироваться не один день. Сначала осваиваю печатный текст, затем письменный, упражняясь на разных почерках. Через довольно продолжительное время я этим овладела.
Когда мне хотелось прочитать, что пишет учительница в журнале, я садилась на парту перед ее столом и читала спокойно все, что меня интересовало.
Вспоминая об этом, я сочинила легенду о своем первом му-же. Я знала, что он научился читать в 4 года. Легенда была такая: научился читать по газетам, поэтому писать стал печатными буква-ми, и вверх ногами, так как смотрел на газеты взрослых, сидящих виз-а-ви. Легенда почти справедлива. Все было так, кроме этих «вверх ногами». Он и взрослым писал почти печатно, отделяя не-большим пропуском одну букву от другой.
А мне такое умение в жизни пригодилось.
Когда настала пора моего валяния в психбольницах, я всегда знала, что написано у меня в карте, так как сидела напротив врача и бегло читала то, что он писал, а он этого, конечно, не знал. Симптоматика у меня многообразная, и я, в отличие от множества больных, никогда не слышала фразы «Вы не мой больной», но каждый специалист считал, что я прохожу по его профилю. Специалист по энцефалиту считал, что энцефалит у меня есть, находились любители шизофрении, а эпилептологи жаждали меня лечить. Из-за этого меня любили приглашать на конференции, и студенты на мне практиковались в постановке диагнозов. 
Так я оказалась «тематической больной» в больнице имени Ганнушкина и время от времени лечилась там.
Но конференции и студенты мне изрядно надоели, и копаться вместе с ними в своих состояниях я больше не хотела. Так что решила это дело прекратить. Кстати подвернулся случай.
Перед каждой демонстрацией со мной предварительно бесе-довал проводивший ее специалист, записывая свои выводы в мою историю болезни.
Сидела я, естественно, напротив него и все что он писал, читала вверх ногами. В общем, я выучила всю свою историю болезни наизусть, хотя по правилам психиатрии не должна была знать о себе ничего.
И вот однажды некий доцент в небольшой аудитории, напол-ненной студентами, спрашивает меня:
— А Вы знаете, какой у Вас диагноз?
— Конечно, — отвечаю я.
— А какой?
И тут я отбарабаниваю слово в слово всю лицевую страницу своей истории болезни.
— Откуда Вы все это знаете?
— А я свободно читаю вверх ногами, — отвечаю я, — так что тайн от меня никаких нет.
Вызовы и демонстрации меня на конференциях на этом кон-чились, чего я и добивалась.
 


ПИКНИК В ЛОСИНОМ ОСТРОВЕ
Звонок из диспансера. Просят зайти к лечащему врачу.
— Зачем?
— Мы из регистратуры, ничего не знаем.
Ровно год назад через этот самый диспансер меня насильно засунула в психушку ГБ для «неформального» допроса . Направле-ние написали такое, что не положить меня не могли. Я категориче-ски отказалась насильно лечиться. Изучила УК и выяснила, что в таком случае должна быть проведена экспертиза, минимальный срок которой был две недели. Две недели меня и продержали.
Тогда мы (я и близкие мне люди) гадали об истинной причине заинтересованности ГБ моей персоной, но к однозначному выводу не пришли.
Мой первый муж, с которым мы и после развода остались близкими друзьями, был убежден, что дело было в интересе к нему (основания для такого мнения были), но точного ответа мне вычис-лить не удалось.
Первое, что я сделала после звонка — ушла на весь день из дома, хотя отлично понимала, что «закон о неприкосновенности жилища» в ночное время вряд ли всерьез соблюдается. Тем не менее я вернулась только после 23 часов.
Связалась с Володей — мы к этому времени были близки — и договорилась с ним о встрече у меня в полночь.
Потом позвонила знакомой Добрушина, моего первого мужа (через нее я поддерживала с ним постоянную связь, так как у него в тот момент не было телефона, а меня не было дома), сказала, в чем дело, и она высказала мудрую мысль: «Вам надо исчезнуть. Не возвращайтесь домой вообще, а приезжайте ко мне жить — никто не догадается, где Вы».
Я задумалась. Это выход, но она в то время жила одна с ма-ленькой дочкой, и подставлять ее я не хотела. Однако идеей вос-пользовалась и нашла другой выход.
Я бродила по Москве и думала о причинах звонка. До этого мне никогда из диспансера не звонили, так что я расценила этот звонок как очередную попытку подвергнуть меня незаконному след-ствию. На этот раз самым правдоподобным мне показался интерес к самиздату, которым была набита моя квартира. 
Дело в том, что мой второй муж (мы с ним уже разошлись и оформили развод) оказался впутанным в судебный процесс, свя-занный, в том числе и с самиздатом, да еще на стороне обвинения: чтобы не сесть самому, он начал давать показания.
С самого начала процесса я ему говорила: «уничтожь все бумаги и спрячь машинку», но он отнесся к этому легкомысленно, вот и попался с поличным.
Потом я узнала, что он никогда и нигде моего имени не на-звал, хотя многие тексты пришли к нам от него. Но в тот момент я этого не знала, и в любом случае, наше близкое знакомство легко вычислялось. Надо было принимать меры.
Еще к полночи я попросила приехать близкую подругу Ларку с мужем. Они пришли с Ларкиным школьным другом Мишей, тогда еще мне незнакомым.
И вот ночью мы держим военный совет.
Решаем: завтра едем за город и сжигаем все «криминаль-ное», а сегодня в ночь все бумаги забирает Миша. Потом он сказал, что читал запоем всю ночь, и ему никак не хочется все это уничтожать.
На рассвете, пока «жилище неприкосновенно» (т.е. примерно в полшестого) мы с Володей уходим из квартиры.
Днем всей компанией едем в Лосиный Остров, где устраива-ем роскошный пикник, разводим костер и сжигаем все улики, вклю-чая огромную подборку раннего Бродского.
А мудрый совет, полученный мной накануне: исчезнуть, я реализовала так. Спрячусь в психушку, но не своего района, и никому не придет в голову меня там искать. А дело в том, что я действительно неважно себя чувствовала. Меня курировал известный профессор N. Ему я и позвонила, попросила о встрече, получила приглашение. Рассказала чистую правду о своем состоянии (но не о самиздатских делах) и спросила, подходит ли это для госпитализации.
Он ответил утвердительно, даже похвалил за предусмотри-тельность, и срочно положил в свой институт как тематическую больную. Так я оказалась в больнице им. Ганнушкина, я моя район-ная — Кащенко. 
Но тут вышла заковыка. Лечь-то, я легла, а выписаться не смогла. Меня положили на инсулин и через два месяца не захотели отпустить, а родственников, которые могли бы взять меня под расписку, у меня уже не было.
Вот тут Володя и принимает четкое решение о том, что нам надо расписаться. До сих пор мы об этом даже не думали, ни он, ни я.
Когда о нашем намерении узнали в больничном отделении, меня даже хотели отпустить из больницы на пару дней для регист-рации брака, но тут уж уперлась я: если отпустите — не вернусь.
Далее события развивались стремительно. Осложнения на инсулине: При выходе из шока — эпилептический статус, припадок за припадком, и так несколько часов, я чуть не умерла. Словом, меня с инсулина сняли и через несколько дней выписали.
За это время в диспансере обо мне забыли, а когда я пришла, то сказала, что отдыхала вне Москвы, и снотворные, за которыми я должна была приходить каждые 10 дней, мне, там, где я была, выписывали.
Так я и выпуталась из этой судебной истории, а заодно и за-муж вышла.
 
 


МЕТЕЛЬ
Часть 1
Осень 1967 года я провела в Коктебеле. Летом мы разошлись с моим вторым мужем. В середине августа я поехала в Ленинград, побыла у друзей примерно месяц, в сентябре неделю приводила в порядок дела в Москве и уехала на юг. Жила в Коктебеле я у Марии Николаевны Изоргиной. Ее связывали прочные отношения с домом творчества литфонда, который работал до ноябрьских праздников. Там я и познакомилась с профессиональным писателем NN. Уезжая в Москву после праздников, он попросил у меня телефон и разрешения навестить в Москве. 
В Коктебеле я жила до декабря. Время провела чудесно. Вернулась в Москву и позвонила NN, как он просил. 
Он приехал ко мне в Москву из Переделкино с цветами, ви-ном, закусками, фруктами, и так в декабре было несколько раз. За неделю до Нового Года он мне предложил его встретить вместе. Программа была такая: днем он приезжает за мной и отвозит в Пе-ределкино, где мы должны посетить могилу Пастернака, которую я не видела и, честно говоря, была к этой процедуре совершенно равнодушна. Там мы гуляем, а Новый Год встречаем в каком-то ресторане в Москве, где NN заранее зарезервирует столик.
И вот 30-го я получаю от него письмо — объяснение в любви. В нем он пишет, что вполне понимает, что «да» я ему не скажу (тут он не ошибся), и в этом случае моя поездка в Переделкино и, соответственно, встреча Нового Года должна отмениться. Она может, по его мнению, состояться только при моем положительном отношении к его признанию. 
Итак, накануне Нового Года я осталась в вакууме, так как все предложения, которые ко мне ранее поступали, я отменила. У меня не было даже радиоприемника, так что Новый Год обещал быть весьма грустным.
Я предприняла «большой поход» по Москве и друзьям, где рассказывала свою «печальную историю», но везде мне говорили одно и то же: мы встречаем Новый Год у друзей и сначала должны выяснить, можем ли мы тебя взять с собой.
Я вернулась домой. Телефон молчал весь день. Я решила: первый звонок, если он будет, — будет моим выбором. 
Первой позвонила Лариса Пияшева, с которой я тогда тесно дружила.
Встреча Нового Года планировалась так: в 7-8 часов вечера в квартире одного из профессоров МГУ встречаются люди пишущие, читают и обсуждают стихи, а потом те, кто хочет, уходят, а кто не хочет уходить, а хочет встречать там Новый Год, вносит некую сумму и остается.
На чтении стихов я услышала молодого человека, чьи стихи меня поразили. Особенно запомнилась строчка «магическое тело моря». Когда чтение закончилось, я подошла к нему и сказала о своем впечатлении. 
Часть 2
Днем 31-го декабря 1967 года в переходе на Курскую кольце-вую я встретил Диму Цесельчука.
Ехал я из Перово, тогда пригород, вылез из электрички на «Новой» и сел в метро «Электрозаводская».
А в Перово я был вот почему. На 5-м курсе наша группа раз-брелась по кафедрам, встречи на физфаке стали редкими, а встре-ча Нового Года в родном коллективе не сложилась, хотя я ждал до последнего. И тут Боря Шапиро, узнав о моей неприкаянности, зовет меня праздновать в свою компанию к шестикурсникам. Сбор к 11-ти в Перово, а днем мы закупаем и везем туда продукты и выпивку, чтобы девочки успели все приготовить. 
Итак, по дороге домой, часа в четыре я сталкиваюсь на Кур-ской с Димой, и он мне говорит:
— Слушай, тут народ собирается перед Новым Годом стихи почитать. Прямо в университете, в зоне Б, в профессорской квартире у однокурсника моего, часиков в семь-восемь. Слегка выпьем, почитаем, а в 10 вечера, кому надо едет в свою компанию, а кто захочет, вносит десятку и остается прямо там Новый Год праздновать. — Почему же, думаю, не поучаствовать? — Приеду, — говорю. — Отлично.
И приехал. Знакомых, кроме Димы, никого, но атмосфера, вроде, подходящая. Сидим за большим овальным столом, стихи читаем, разговоры немного заводятся. Напротив, чуть наискосок, женщина сидит симпатичная, в кремовом платье, с какой-то темно-лиловой вуалью в волосах. Не броско, но таинственно. Встаем из-за стола, оказываюсь с ней рядом, несколько фраз, она говорит, что ей мои стихи понравились. «А у нее есть вкус», смекаю я. Но — пора собираться в Перово.
Выхожу в прихожую одеваться, смотрю в окно. А на улице темно, ветер снег носит вихрями, холодина. И стало мне так жалко себя. Ну куда я попрусь за город в такую метель по морозу! Здесь тепло, в комнате уже стол накрывают. И решился. Вношу деньги, звоню Боре и сообщаю, что непреодолимые обстоятельства не дают мне никакой возможности выбраться к ним, приношу, мол, извинения.
Захожу в комнату, а там уже почти все за стол уселись, надо место искать. Смотрю, пара стульев свободна, а моей новой знако-мой не видно нигде. Стою около этих стульев, озираюсь. И вдруг она входит. Предлагаю ей сесть рядом, и она соглашается.
Вот и сейчас рядом сидит.
 


МЕДВЕДИ
Как обычно я вышла из Эрмитажа через главный вход прямо на Дворцовую набережную и тут же наткнулась на большое сбори-ще, в котором раздавалось: «Медведи, медведи!»
Это так заинтересовало меня, что я тут же ввинтилась в тол-пу и через некоторое время пробралась к заграждению, у которого стоял человек, как мне сказали, знаменитый дрессировщик медве-дей Филатов. Я заговорила с ним, он охотно отвечал. Он привез дрессированных медведей на киносъемку.
За ограждением стоял грузовик, на нем было два медведя, которых только что сняли для кино в сцене медвежьего бокса. 
Еще один медведь ездил по набережной на мотоцикле. Но не так, как было нужно снимающим. Дело в том, что этот медведь был выучен ездить по арене цирка, а потому сразу же после старта поворачивал мотоцикл на круг, а от него хотели, чтобы он ехал прямо вдоль набережной. С ним возился помощник Филатова, а медведь ему не подчинялся. Филатов стоял, смотрел, но не вмешивался.   
Тут к нему подошел медвежонок на задних лапах и в наморд-нике. Он оттер меня от Филатова и уткнулся мордой ему в живот. Филатов рассмеялся и сказал, что ему месяцев пять, что у него отвратительный характер и что он очень ревнивый. Подошел еще медвежонок такого же роста, тоже на задних лапах и в наморднике. Он также уткнулся в Филатова. А первый медвежонок сразу же на-чал его отпихивать. Филатов сказал мне, что медведи с дурным характером и равнивые оказываются самыми умными и лучше других поддаются дрессировке. Он дал мне какую-то еду и предложил покормить медвежат. Я сначала дала ее одному, потом хотела дать другому, но ревнивец меня отталкивал и не позволял это сделать. Филатов смеялся, а когда мне все-таки удалось подкормить второго, был доволен, пригласил меня в цирк и сказал, что, если я хочу, он меня познакомит с другими своими медведями. Я, конечно, очень хотела. Меня уже приглашали в театрах (куда я бегала) за кулисы, но я ни разу не использовала приглашения — стеснялась, а потом ругала себя.
Но «цирк»! Цирк я очень любила и животных тоже. Словом, я настроилась принять это приглашение.
В Москве я пошла в цирк, дождалась выступления с медве-дями. Последний их номер был таков: на круглой платформе были приспособления, которые медведи хватали зубами и уже не отцеп-лялись. Платформа поднималась под купол, там крутилась, а мед-веди висели и терпели.
И вдруг платформа остановилась, перестала крутиться, осталась висеть в вышине и не спускалась вниз. Что-то заело, выключилось, и медведи надолго застряли наверху. 
Им стало плохо, они обмочились, потом еще больше «осра-мились», но ничего не происходило.
Зрители стали покидать свои места. А я сидела и ждала, мне было жалко медведей, но сделать я, конечно, ничего не могла. 
Вдруг неполадки закончились, платформа опустилась, мед-веди выбросили изо рта то, за что они держались и, прервав на этом свое выступление, убежали с арены.
Я долго сидела неподвижно и понимала, что мне сейчас идти к Филатову нельзя, как бы я этого ни хотела.
Вторично посетить эту программу я не смогла, и мое знаком-ство с Филатовым и его медведями на этом закончилось.
 


СОДЕРЖАНИЕ
ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА
ДВЕ РОЗЫ    5
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ    7
В КОМАНДИРОВКЕ    8
ПИСЬМО 10
ПОРТРЕТ 11
БЕССОННИЦА 12
КОТ ПЕТЬКА 14
СЛУЧАЙ В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ 15
ДИК 16
ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА 18
ГУБЕРНАТОР ОСТРОВА 20
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ 22
МОЯ СЕМЬЯ 23
ЖЕСТОКОСТЬ 25
ЛИНА 26
ГУБКА 27
СЛУЧАИ 29
СОН ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ ЖЕНЩИНЫ 31
ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ 32
СТЕПЬ И ГОРЫ
КАНИКУЛЫ 36
ЛЕТО В ПАЛАНГЕ 38
СЧАСТЛИВАЯ ЛЮБОВЬ 41
УТРАТЫ 43
ВОЛОДЯ ИВЕЛЕВ 45
КАК Я УКУСИЛА ЗАМДЕКАНА 47
НЕБЕСНОЕ ЯВЛЕНИЕ 50
ЭКЗАМЕН 52
СТЕПЬ И ГОРЫ 54
ЗДРАВСТВУЙ ШКОЛА 58
ПОЧЕМУ? 61
ДРЕССИРОВЩИЦА 63
ЛАК ДЛЯ НОГТЕЙ 64
«КРАТКОСТЬ — СЕСТРА ТАЛАНТА» 67
ДЕПУТАТ 68
ПРАКТИКУМ 70
КОРОТКАЯ ПАМЯТЬ 71
РОДНАЯ РЕЧЬ 72
ТЮЛЬПАНЫ 73
«КАК ТРУП В ПУСТЫНЕ Я ЛЕЖАЛ» 74
ПИОНЫ 77
ЭКСПЕРТИЗА 79
НОВЫЙ ГОД 85
ЛИЦО, ОБЛЕЧЕННОЕ ПОЛНОМОЧИЯМИ 87
БОЙЦЫ НЕВИДИМОГО ФРОНТА 88
ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ 90
ПИКНИК В ЛОСИНОМ ОСТРОВЕ 93
МЕТЕЛЬ 96
МЕДВЕДИ 99
 



Ирина Семёновна Добрушина

Оранжевая собака

Степь и горы

рассказы



Книга печатается в авторской редакции
Подготовка макета
и компьютерная верстка: А. Воловик











Подписано в печать 06.07.2014
Гарнитура «Arial». Формат 60х84/16
Отпечатано в типографии ИД «ВРУЧНУЮ»
Тираж 5 экз. Заказ № 3190


Ваши отзывы о книге присылайте по адресу:
gertzik@yandex.ru
Экземпляр номер один
 







































 






Ирина ДОБРУШИНА





 



ОРАНЖЕВАЯ СОБАКА

СТЕПЬ И ГОРЫ