ЕЛЕНА ЛАВРОВА
ПОЗЫВНОЙ «ФЛОБЕР»
Они лежали на свежевыпавшем снегу у самой кромки лесополосы. Наступил вечер. Командир подразделения разглядывал в бинокль местность. Перед ними расстилалась белая степь, по которой ветер гнал серые сухие шарообразные скелеты перекати-поля. Подразделение должно было добраться до другой лесополосы, видневшейся на горизонте, и там укрепиться.
- Вроде ничего подозрительного не видно, - сказал командир лежащему рядом Алексею. – У тебя глаза молодые, погляди-ка, - и передал ему бинокль. Алексей долго и пристально вглядывался в лесополосу. Северный ветер гнул на юг верхушки и оголённые ветви молодых дубов и акаций. Густо разросшийся терновник у подножия первой шеренги деревьев напоминал чёрную крепостную стену. В одном только месте эта крепостная стена прерывалась, образуя как бы вход в глубину леса, а дальше начиналась снова. Именно в этом месте Алексей заметил ракиты. Их длинные гибкие ветви взвевались, как женские юбки, и опадали, когда ветер на минутку утихал.
- Странно, - сказал Алексей. – Ракиты! Что они там пьют?
- Там родник, - сказал командир и взял из рук Алексея бинокль. – Бьёт прямо из-под большого камня. Вода холоднючая. Зубы ломит. И вкусная. Слышь, Флобер, что-то мне неспокойно. Не ждёт ли нас там кто-нибудь? Что делать будем?
Алексей искоса поглядел на заросшее пятидневной седоватой щетиной лицо командира. Тот отпускал к зиме бороду. Стояла середина декабря. Проверяет, насмешливо подумал Алексей. Он знал, что командир хочет сделать его своим заместителем. Прежний заместитель был недавно убит в бою. Командир хотел сделать его своим заместителем и поэтому постоянно придирался к нему, постоянно проверял, и нещадно шпынял. Алексей относился к этому с юмором.
- Ну, товарищ младший лейтенант, то бишь, подпоручик, я тебя спрашиваю!
Если в командирских устах «товарищ младший лейтенант» прозвучало уважительно, то «подпоручик» - язвительно. Алексей усмехнулся.
- Думаю, надо проверить, прежде чем всем туда идти, - сказал он. – Больно густой терновник. А вдруг!
- Лады! – сказал командир. – Зови Лешего и Байкера. Пусть проверят.
- Не надо Лешего, - попросил Алексей. – Можно я пойду вместо него.
Командир подумал. Он знал, что у Алексея с Лешим натянутые отношения.
- Давай! – разрешил он. – Но пойдёшь с Лешим. А то Байкер сегодня чихнул три раза. Простуда у него. Чихнёт не вовремя и спалитесь. Вы направление на ракиты возьмите. Если там чисто, отправишь назад Лешего. Пойдёте, как смеркаться начнёт.
Алексей поморщился. Леший был опытен, бесстрашен, но временами безрассуден. Лешему, бывшему шахтёру, он, Алексей не нравился. И Алексей, в свою очередь, недолюбливал Лешего. Как только Алексей появился во взводе, Леший язвительно называл его «наша интеллигенция» и при всяком удобном случае высмеивал позывной Алексея – «Флобер». Алексей относился к выпадам Лешего терпеливо-снисходительно, а над своим позывным посмеивался вместе с остальными. Зачем ты его постоянно задеваешь, спрашивали Лешего боевые товарищи, он хороший парень. А пусть не заносится, отвечал Леший. Из чего было видно, что Алексей заносится, Леший не сумел объяснить и злился. Флобер он, вишь ли! А почему сразу не Лев Толстой! В понимании Лешего, французского писателя не читавшего, Флобер был мелочь. Лешего раздражало, что имя французского, а не русского писателя стало позывным.
Но Лешему пришлось пересмотреть своё отношение к «Флоберу», когда в первом же, для Алексея, бою он был ранен навылет в ляжку, и, истекая кровью, ползком возвращался под шквальным огнём противника на позицию. По пути он наткнулся на раненую в живот медсестру Машу, пытавшуюся вытащить раненого бойца с поля боя. Боец был уже мёртв, а Маша лежала, скорчившись, рядом и стонала. Алексей тащил её, ухватив рукой за шиворот куртки, и спас.
Об Алексее узнали не только во взводе, но и в батальоне. Леший смягчился и уже не называл Алексея более «наша интеллигенция», и перестал задирать.
Алексей Иванов был стройный шатен высокого роста. Лицо у него было открытое и приятное с тёмными бровями вразлёт и серыми внимательными глазами. Он был родом из классической интеллигентной семьи: мать – учительница русского языка и литературы, отец – инженер по холодильным установкам. Родители хотели, чтобы он, Алексей, стал врачом или инженером. А он поступил, их не спрашивая, в институт иностранных языков на факультет французского языка. Ну, и кем ты теперь будешь, ехидно спрашивал отец? В школе штаны протирать? Есть в семье уже учительница. Детишек будешь учить, по-французски лепетать? Разве это занятие, достойное мужчины? Не будет тебе моего благословения!
Ты, что, испугался экзаменов в политехе, сочувственно спрашивала мать. Отец бы тебе помог. Не испугался! Он не хотел быть инженером. И не хотел быть учителем французского языка. Он хотел знать французский язык, стать переводчиком, поехать в Париж, и жениться на француженке. Дальше этого его мечты не простирались. Зачем ему нужно было жениться на француженке, Алексей и сам не знал. Ну, может быть повыпендриваться перед более удачливыми, чем он, одноклассниками. Вот, мол, смотрите, вы – в бизнесе, вы - в банках, а у меня жена – француженка, и дети, наполовину французы. И вообще, живу я в Париже недалеко от Елисейских полей.
В общем, дело было сделано, и Алексей выучился в институте иностранных языков, получив квалификацию учителя французского языка в средней школе. Работать в школу он не пошёл. Как одного из лучших студентов выпуска, его, по ходатайству декана, оставили на кафедре французского языка. Кафедра была женской по составу, и поэтому все преподавательницы с энтузиазмом приняли весть, что вчерашний студент Иванов стал их коллегой. Справедливости ради надо сказать, что, на кафедре был один мужчина, сорокалетний холостяк Врублевский Пётр Степанович, тучный и некрасивый, тонкий знаток французской грамматики и редкостный зануда. Для преподавательниц кафедры Врублевский считался мужчиной условно.
Первый год Алексей работал с интересом. Он учил младшекурсников разговорному французскому, но, когда думал о том, что на следующий учебный год ему придётся заниматься тем же, что и в этот год, он заскучал. Первая половина его дня проходила в институте. Вторая половина дня принадлежала ему безраздельно. Он шёл домой, обедал вместе с матерью, читал, а вечером общался с отцом, вернувшимся с завода, и ломал голову над тем, куда бы ему пойти. Пойти было некуда. В провинциальном шахтёрском городе с населением в треть миллиона, не было ни драматического театра, ни филармонии. Было несколько концертных залов при крупных заводах, и иногда приезжали гастролёры, но это были певцы эстрады и они совершенно не интересовали Алексея. Были кинотеатры, но Алексей терпеть не мог смотреть фильмы в местах, где скапливалось много людей. Их реакция на кино не всегда совпадала с его реакцией. Они гоготали там, где ему не было смешно. Он раздражался. И перестал посещать кинотеатры.
Можно было пойти в кафе или ресторан, но это только теоретически. Скудное жалование преподавателя не было рассчитано на это развлечение. Оставалось только сидеть дома и смотреть, что показывают по телевизору. Но и это не всегда было доступно. Алексей любил новости и политические передачи. Отец любил футбол. А мать любила чувствительные сериалы. Интересы редко совпадали, зато нередко совпадало время любимых передач. А телевизор был один. Мужчины всегда уступали женщине.
Можно было бы поехать в Донецк и побывать в театрах, на выставках, в концертных залах, но Донецк был в сорока километрах от Горловки, и возвращаться домой в двенадцатом часу ночи было бы просто не на чем – транспорт уже не ходил, а такси было слишком дорого.
Из развлечений оставался Интернет. И вечерами Алексей пропадал в Интернете.
Между тем, многие молодые женщины тайно и явно сохли по Алексею. Он относился ко всем поклонницам благосклонно, не отказывался от свиданий, но женить его на себе никому не удавалось. Девушками и молодыми женщинами были испробованы все средства, доступные их воображению, но Алексей неизменно ускользал из их сетей и капканов. Одна отчаявшаяся женщина объявила ему, что она от него беременна и ждёт решительных действий. Алексей в свою очередь объявил этой женщине, что любит детей, дождётся рождения ребёнка и пусть его мать сделает анализ ДНК на его отцовство. После чего, в зависимости от результата, он примет решение, которое устроит все заинтересованные стороны. Ребёнок моментально испарился, потому что его и не было. И Алексей знал, что его не было. Алексей был очень осторожен. Он берёг свою свободу для неведомой француженки, на которой собирался жениться. Некоторые женщины думали, что он – вечный любовник. Некоторые считали, что он - увалень и тюфяк и его легко окрутить. Все ошибались.
Словом, все усилия женщин поймать Алексея в сети брака оказались напрасными. Замужние коллеги на кафедре спрашивали его, когда он, наконец, позовёт их на свадьбу. Алексей посмеивался, и отвечал, что Флобер не был женат и был совершенно счастлив. А однажды он высказался ещё определённее:
- Вот женишься на такой девушке, как Эмма Руо, и потом получится из неё мадам Бовари, и всё проклянёшь.
Смотри, говорили ему зрелые женщины, станешь таким же застарелым холостяком, как Пётр Степанович! Ему давно уже ничего не нужно и ничто романтическое его не интересует.
- Не стану, - смеялся Алексей.
Немного позже он высказался определённее, чтобы к нему не приставали с вопросами о браке. Я не хочу и не стану, сказал он, жениться на ком попало, только потому, что надо жениться и упорядочить свою личную жизнь. Если я женюсь когда-нибудь, то на той, кого полюблю, и кто полюбит меня. И я хочу жениться навсегда, без скандалов и разводов.
Любовь к нему, правда, не спешила.
Алексей много читал. Он читал в оригинале Бальзака, Мопассана, Гюго и Флобера. Флобера он обожал и считал его гением. Роман Флобера «Мадам Бовари» он считал энциклопедией брака, а повесть «Простая душа» - совершенством с точки зрения формы и содержания. Таким же совершенством он считал и роман Бальзака «Евгения Гранде». Французская литература была единственной связью Алексея с Францией. Париж сиял огнями где-то далеко-далеко и француженки одна за другой выходили замуж, так и не дождавшись русского юношу Иванова.
Итак, к концу учебного года Алексей заскучал. Француженки не подозревали о его существовании. Та, которую он был готов полюбить, теперь всё равно, какой национальности, не появлялась. Преподавание французского языка было, как он понял, не его призвание. Одно дело, знать французский язык, говорить на нём, читать книги на французском языке, наслаждаясь тонкостями стиля. И совсем другое дело – учить французскому языку студентов или учеников. Здесь требовалось дьявольское терпение и выдержка, которую Алексей предпочёл бы употребить на что-нибудь другое. Обучение языку, который, в общем-то, здесь никому не нужен, стало казаться ему бесполезным и бессмысленным делом. На языке, как минимум, надо постоянно говорить, думал он. А, как максимум, каждый день читать на нём прозу и стихи. Обучаться языку в надежде, что когда-нибудь уедешь в страну к носителям этого языка и станешь употреблять его? Но подавляющее большинство людей, знающих иностранный язык, так никуда и не уедет.
Провести всю жизнь, сидя за столом перед студентами, вдруг показалось ему пустой тратой времени. Он жаждал движения, роста. Он хотел ощущать кипение жизни.
В нём зрело решение сменить род деятельности. Но каким должен был быть этот род новой деятельности, Алексей ещё не знал. Сначала ему явилась мысль стать шахтёром. Спускаться в забой, общаться с настоящими мужчинами, испытать предел своих моральных и физических возможностей, преодолевать трудности и смотреть в лицо опасности казалось ему настоящим мужским делом. Потом он подумал, а не стать ли ему санитаром скорой помощи? Он уже начал было подумывать, а не переквалифицироваться ли ему в журналисты, как вдруг решение пришло извне, откуда он и не ждал.
Весной Татьяна Викторовна, заведующая кафедрой, попросила всех сотрудников написать перспективные планы. Алексей написал, ориентируясь на образец – перспективный план Ларисы Никаноровны, женщины средних лет, с которой он очень подружился. Татьяна Викторовна, заглянув в его план, сказала, что не худо бы ему, такому молодому и энергичному, поступить в аспирантуру, ибо кафедре нужны учёные. Только, добавила она, идите не в отдел аспирантуры, чтобы выбить целевое место, а сразу к ректору. Я его уже подготовила. Без его одобрения места не выбить.
Алексей подумал и согласился. И внёс в перспективный план пункт под названием: поступить в аспирантуру. И записался на приём к ректору.
Ректор, дородный мужчина в цвету своих шестидесяти с копейками лет, очень любил женщин и совсем не любил мужчин. Институт был для него чем-то вроде гарема. Каждая студентка, преподавательница и лаборантка могла оказаться объектом его высочайшего внимания. Множество должностей в институте досталось молодым женщинам не просто так. И немало туповатых студенток преодолели сессии тоже не просто так. Другие мужчины, там более, молодые и симпатичные, и уж не приведи бог – умные вызывали в нём раздражение. Вообще было не совсем понятно, как Алексею удалось проскользнуть в преподаватели. Видно, когда Николай Павлович подписывал пакетом бумаги, он недоглядел.
Секретарша впустила Алексея в кабинет высочайшего лица. В просторном кабинете царил сложный запах солёных арбузов, солёных огурцов, мочёных яблок, дорогого коньяка, дешёвой водки и сигарет «Прима». Арбузы и огурцы ректор солил собственноручно на своей даче в Зайцево. Яблоки замачивал в бочках его сторож, он же охранник, он же на все руки мастер и верный слуга Петрович. Дорогой коньяк Николай Иванович научился пить у коллег из столичных вузов во время научных конференций. А вот прилично закусывать так и не научился. В ход шли солёные арбузы и огурцы, а также мочёные яблоки. Сказывалось крестьянское происхождение Николая Павловича, скакнувшего из своей родной деревни на Херсонщине, где он начинал трудовую деятельность в качестве пастуха, сначала в компартию, потом в вуз, а уж компартия подсадила его на высшие руководящие должности, где он сидел большую часть жизни, болтал ножками, портил девиц, и неправильно закусывал правильный коньяк.
Почти всякого посетителя щедрый Николай Павлович угощал. Посетителей рангом повыше – дорогим коньяком. Посетителей рангом пониже – дешёвой водкой. И выставлял закуску собственноручного изготовления. И очень любил слушать, когда эти изделия нахваливали.
Справедливости ради надо признать, что до декабря 1991 года Николай Павлович вёл себя в соответствии с Кодексом строителя коммунизма. Он был примерный семьянин, ответственный муж, добрый отец и ночевал дома. Если у него и были любовницы, то об этом мало, кто знал, если не считать жены. А вот после 1991 года Николай Павлович, как с цепи сорвался. Партии теперь можно было не бояться. Теперь она не могла вышибить из-под толстого зада Николая Павловича руководящее кресло только на том основании, что поведение его владельца было, по официальным меркам этой самой партии, безнравственным. Именно тогда Николай Павлович почувствовал себя полным барином во вверенном ему учреждении и ввёл право первой ночи. Именно тогда он перестал терпеть рядом с собой молодых соперников и вытеснял это немногочисленное племя из вуза вон. Николай Павлович не терпел посторонних мужчин в своём курятнике. Единственный, к кому он благоволил, был Петр Степанович, потому, что Пётр Степанович только условно считался мужчиной.
Вот, неизвестно, как теперь к этой слабости Николая Павловича относиться! С одной стороны, вроде бы нехорошо вести беспорядочную половую жизнь, так напоминающую обезьяний промискуитет. А с другой стороны, если учесть, сколько геев пропадает для женщин зазря, то получается, что Николай Павлович развил общественно-полезную деятельность, ублажая женщин, и делая детей направо и налево на пользу государства.
Когда ректор увидел в своём кабинете записавшегося на приём молодого преподавателя Алексея Иванова, он испытал неприятное чувство досады и ревности. Николай Павлович знал, зачем тот пришёл. Заведующая кафедрой уже просила за Алексея. И лучше бы она этого не делала.
Николай Павлович был невысок, коренаст и квадратен, с какой стороны на него ни посмотри. У него были напыщенные манеры вельможи, в которого насмешница судьба превратила его из потомственного пастуха. Но пастух из Николая Павловича не выветрился. И он это знал и немного стеснялся, утешая себя тем, что он занимает высокий пост и воображал, что богат настолько, чтобы купить самую недоступную девушку или порядочную женщину. Ему не приходило в голову, что по-настоящему недоступная девушка ему откажет, а по-настоящему порядочная женщина пошлёт его к чертям собачьим.
Перед Николаем Павловичем стоял соперник-самец, привлекательный и обаятельный. И у этого соперника-самца не было ни хорошего общественного положения, ни денег. Был низкий статус преподавателя и прекрасные внешние данные. Всё! И от Николая Павловича зависело, позволить ли юноше повысить статус или не повысить. Николай Павлович не мог не позволить, потому что сам на каждом Совете института призывал молодежь повышать свою квалификацию и защищать диссертации.
Алексей изложил свою просьбу. Интересно, думал Николай Павлович, сколько девиц к нему в постель уже залезло? И он даже зубами заскрипел от досады.
В общем, Алексей Иванов вышел из кабинета ректора, получив высочайшее дозволение написать заявление. Он довольно-таки в унылом настроении возвращался на кафедру. Ну, думал он, защищу я кандидатскую диссертацию. Потом докторскую. Буду читать лекции по стилистике французского языка в синем костюме и сером галстуке. Буду ездить на научные конференции в другие города, и пить коньяк с коллегами в казенных номерах гостиниц. Может быть, удастся выбить командировку во Францию. Он улыбнулся. Моя француженка уже будет второй раз замужем и у неё будет уже шестеро детей. Не моих!
Мечты о жене француженке давно надо выкинуть из головы. Не мальчик уже – мечтать! Всё это блажь! Да и к чему мне француженка! Другая нация, другая цивилизация, другая культура, другой уклад жизни. Чужое! Зачем мне чужое? И потом, дети! Кто они будут? Наполовину русские, наполовину французы. Ни русские и ни французы! Нет, уж! У них не должно двоиться сознание.
Мысль об аспирантуре нравилась Алексею потому, что три года он мог жить в Донецке или Харькове. Пусть в аспирантском общежитии, зато в больших городах с доступной культурной жизнью. А там будет видно.
Найдя в этой мысли утешение, Алексей повеселел.
Осенью он поступил в аспирантуру по специальности французская филология при Институте филологии Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Ему дали научного руководителя, стипендию и место в общежитии. Вместе с научным руководителем они выбрали тему. Всё, вроде бы, складывалось удачно. Единственно, что напрягало, это упорное нежелание Зиновия Борисовича, научного руководителя, говорить с Алексеем по-русски, хотя Алексей точно знал, что Зиновий Борисович владеет русским так же хорошо, как и украинским. Проблема была в том, что Алексей украинский кое-как понимал, но говорить на нём не мог, а Зиновий Борисович сердился, что его аспирант столь невежествен, что, живя на Украине, украинским языком не владеет.
Но это было ещё не всё! Алексея смешило, что его научный руководитель повсюду появлялся в хорошем костюме, но под пиджаком у него была надета не рубашка с галстуком, а белая вышиванка. Вышиванка прямо указывала на то, что Зиновий Борисыч был щирый украинец. Оставалось добавить только оселедец и шаровары шириной с Чёрное море, думал Алексей. До чего же они любят рядиться в одежды прошлых веков! Это всё равно, что, если бы я сегодня надел красный кафтан шестнадцатого века и узорчатые сафьяновые сапоги с загнутыми носами. Или того хуже: лапти, льняную рубаху с цветным пояском и льняные портки. И ведь, появись я в таком виде, сочтут, что я рехнулся. А тут, ничего! Все делают вид, что всё так и надо и даже одобряют.
Алексей не сразу погрузился в свою научную работу и не замуровал себя в библиотеках. Он принялся наслаждаться Киевом, его древними соборами и, разумеется, Андреевским спуском, где находился Дом-музей Булгакова. Алексей был давним и преданным поклонником творчества русского писателя.
Но наступил и тот день, когда Алексей сел работать над своей первой научной статьёй. Был сырой ноябрьский вечер. Алексей сварил себе крепкого кофе, сел на стол и начал обдумывать первые фразы статьи. Но ему помешали. В комнату ввалился Игорёха, второй жилец комнаты, родом из Луганска, аспирант второго года обучения, бездельник и весельчак, выпивоха и бабник, и заорал:
- Идём на Майдан! Там заваруха! Посмотрим!
Алексей даже обрадовался поводу убежать от пустого листа бумаги. Они с Игорёхой оделись и вышли. Им и в самом деле было интересно поглядеть. На Майдане кучковались, и перемещались в разных направлениях люди. У некоторых в руках были флаги Евросоюза и Украины.
- Флаги они, конечно, случайно из кустов достали! – сказал насмешливо Алексей.
- Похоже на то, - отвечал Игорь. – Конечно, организаторы подсуетились. Это не стихийная революция.
Люди кричали «Слава Украине!» и «Революция!». Проезжающие мимо площади автомобили подавали гудки.
Объявились и лидеры.
Взобравшись на импровизированные трибуны, они что-то кричали в микрофоны. Приятели послушали чуть-чуть трёх крикунов.
- И все они хотят в Европу! – саркастично говорил Игорь. – А что у большинства из них на ту Европу денег никогда не будет, им наплевать! Лишь бы не с Россией! Леха, ты хочешь в Европу? Может, со стипендии махнём, а?
Алексей засмеялся.
Делать на площади было больше нечего, и они отправились в общежитие.
- Как думаешь, - спросил Игорь, - проорутся и затихнут?
- Не знаю, - отвечал Алексей. – Всё зависит от того, насколько их будут подогревать.
- Знаешь, что я больше всего ненавижу? – внезапно признался Игорь. – Революционный восторг! Этот революционный восторг во все времена у нормальных людей головы отрывает.
На следующий день они узнали, что на площади появился палаточный городок.
То, что Украина раскалывается на тех, кто за Европу и на тех, кто за Россию, было очевидно и было очевидно, что трещина между теми и другими росла и ширилась, и, прежде всего, она росла и ширилась не только по географическому признаку, но между людьми всей Украины. И пока что было непонятно, сколько тех, и сколько других, и кто они, и зависят ли их предпочтения от возраста, или от социального положения, или от воспитания. Алексею казалось, что воспитание здесь играет главную роль.
В январе в Киев пришла весть из дома. Отец сказал Алексею по телефону, что в городах Донбасса, и, прежде всего, в Донецке, собираются митинги против майдана и в поддержку Президента.
19-го января на площади Независимости пролилась первая кровь. Первая, но отнюдь не последняя. С этого дня ни дня не обойдётся без пролитой крови.
Алексей нервничал и не мог сосредоточиться на работе. Целыми днями он слонялся по улицам Киева, всматривался в лица людей, пытаясь отгадать, о чём они думают, в то время, когда в центре столицы бушевали страсти, но ничего особенного прочесть на лицах киевлян не мог, а случайно услышанные разговоры были будничными и обыкновенными, как будто ничего и не происходило. Несколько раз Алексей приближался к Майдану, слышал шум, крики и выстрелы, но на площадь заходить опасался. Дым от горящих покрышек накрыл Киев и щипал глаза. Если Алексей не бродил по улицам, то жадно читал новости в Интернете. Новости были так себе. Старенький ноутбук Алексея и его голова раскалялись добела.
Каждый день звонила мать и уговаривала его ни во что не вмешиваться, никуда не ходить и работать над диссертацией. Несколько раз она намекнула, а не вернуться ли ему домой. Какое нам дело до того, что там творится. Там всегда что-нибудь творится, то Оранжевая революция, то майдан этот! Покричат и перестанут, и разойдутся, убеждала его мать. Алексей уверял её, что целыми днями сидит в библиотеке. Она ему не верила.
В феврале пошли тревожные сообщения от отца и друзей из Донецка и Горловки, что местные активисты Евромайдана подняли головы и пытаются митинговать и агитировать за вступление Украины в Европейский союз. Правда шахтёры, ветераны Афганистана и казаки их разгоняют, намяв им бока за углом, чтобы впредь неповадно было.
А потом пошли ещё более тревожные сообщения о заезжих гастролёрах из Западной Украины, мутящих воду, которых донецкие тоже долго не уговаривали, а быстро и доходчиво объясняли, что им лучше вернуться туда, откуда они прибыли.
22 февраля из страны бежал Президент.
На следующий день власть была захвачена непонятными людьми во главе с новым председателем Верховной рады Александром Турчиновым.
Все растерялись!
Вскоре стемнело. Но из-за лесополосы уже застенчиво показался сияющий серебром краешек луны.
- Чёрт! – выругался Леший. – Придётся ползком.
Они надели маскировочные белые накидки, натянули на шлемы белые маскировочные шапочки, и поползли по мокрой и холодной, прижавшейся к земле траве, покрытой мокрым снегом, держа курс на ракиты. На полпути они остановились передохнуть.
- Да нет там никого, - шёпотом сказал Леший. – Зря ползём! Если бы кто-нибудь там был, давно бы себя обнаружил.
Флобер движением руки дал понять, чтобы Леший замолчал. Но Леший не унимался.
- Накрыть бы этот лесок из гаубиц и дело с концом!
- Нельзя, - шёпотом ответил Флобер. – Всё должно быть сделано тихо. Они не должны знать, что мы заняли лесополосу. Оттуда мы ударим по их позициям.
- Курить охота, смерть!
Флобер шутливо показал ему кулак. Леший ткнул его своим кулаком в бок.
Они поползли дальше.
В этот день Алексей вспомнил, как родители, когда ему было тринадцать лет, возили его в Москву – показать столицу. Кремль произвёл на него огромное впечатление. Вид старинных сторожевых башен, строгих и одновременно нарядных, говорил о мощи государства Российского. Отец и мать взирали на Кремль с благоговением. Алексей запомнил высказывание отца.
- Эх, какую державу развалили! – сказал он – Будь у нас достаточно денег, переехали бы в Россию! А, теперь нас – русских, в украинцы записали. Запомни, Алёша, ты – русский, и это всё – твоё! И Кремль! И Москва! И вся Россия!
- А Украина? – спросил Алёша.
- Украина? - улыбнулся отец, - Ты родился в СССР! Ты – русский, волей случая родившийся на Донбассе. Много людей разных национальностей у нас живут, и греки, и украинцы, и евреи, и белорусы, и даже немного эстонцев есть. А Донбасс, хоть и приписан к Украине, но на самом деле это южный регион Российской империи, а потом СССР.
- Так нет же больше Империи и СССР! – сказал Алёша.
- Нет, так будет! – загадочно сказал отец.
Алёша знал, что его дед, инженер, родом из Челябинска, после войны был послан в Горловку восстанавливать химическую промышленность. Все, кто окружал мальчика в Горловке, говорили на русском языке. За свои тринадцать лет украинский он слышал только в школе на уроках украинского языка. Ну, для него это были как уроки иностранного языка, вроде уроков английского. У Алёши не было ощущения, что он живёт на Украине. Он жил на Донбассе, а Донбасс, хотя и считался восточной частью Украины, всё-таки по духу своему украинским никогда не был.
Родители планировали свозить сына и в Киев, но для этой поездки всё как-то не хватало денег.
- Церкви там красивые, - говорил отец. – Церкви бы тебе показать на Подоле!
Так и сложилось в представлении Алексея: Россия – Москва – Кремль – своё, родное, близкое. Киев – церкви – красота, но далёкое, не совсем своё.
Вместе с весной пришла радостная новость. Впрочем, радостной она была только для поборников Русской весны. Для остальных новость была обескураживающей. В Крыму прошёл референдум по присоединению полуострова к России. Подавляющее число жителей, почти 97 процентов, сказали – Да! На следующий день Путин подписал указ о признании независимости республики Крым и одобрил проект договора о принятии Крыма в состав Российской Федерации. Это произошло 16 и 17 марта. 18 марта договор был подписан.
Лариса Никаноровна, как бомба, не вошла, а влетела на кафедру, где все отдыхали после лекций и семинаров. Её милое лицо пылало румянцем. Она бросила свой портфель на стол и он, набитый книгами, звучно шлёпнулся плашмя, и прошлась перед изумлёнными зрителями в воинственно-торжествующем танце, отчасти напоминающем лезгинку.
- Что случилось? Что с Вами? – удивлённо спрашивали её коллеги, не успевшие этим утром ни посмотреть теленовости, ни послушать радио.
- Крым! КРЫМ! – ликовала Лариса Никаноровна. – Крым вернулся в Россию! Путин подписал указ! Бескровно! Без выстрелов! Украинские воинские части просто сдались!
Украинская часть кафедры сидела с застывшими лицами. Русская принялась ликовать вместе с коллегой. Тотчас явилась из заначки в книжном шкафу пара бутылок крымского шампанского, кружки, и начался праздник и разговоры! Лариса Никаноровна рассказывала подробно, что узнала из сводок новостей. Украинская часть кафедры в лице трёх человек, пошептавшись, встала и, не прощаясь, ушла. Их уход почти не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Заведующая кафедрой, Татьяна Викторовна, внезапно засуетилась, засобиралась и сказала, что ей срочно нужно к ректору. Все лицемерно ей посочувствовали, но удерживать не стали.
- Скользкая она! – сказала Марина Георгиевна, когда за начальницей закрылась дверь. – Никогда не знаешь, с кем она. Да и ректор-то, я видела, полчаса, как уехал на своей машине.
Все принялись праздновать великий день.
- Вот бы и нам, вежливых людей! – говорила, сияя, Лариса Никаноровна. – Вот бы присоединить Украину к России! Как было бы здорово! Пора бы уже воссоединяться! Пожили в этих оранжевых революциях с этими ющенковыми и тимошенковыми! Хватит!
- Ну, на всю Украину у Путина вряд ли хватит сейчас сил, - сказал Пётр Степанович, и все обернулись к нему. – А вот украинцы за Крым наверняка отомстят.
- Кому? – засмеялась Лариса Никаноровна. – России? Кишка тонка!
- Нет, не России, - задумчиво произнёс Пётр Степанович. – России она всячески будет досаждать, а отомстит тем, кто рядом, кто близко – русским на Украине. Я не знаю, как, но это вопрос времени. Вот, увидите! Найдут способ! Они уже давно начали ужимать нас с русским языком, а теперь и вовсе гайки закрутят. И кроме языка найдётся кое-что. Вы знаете, кого прославляют те, кто в Киеве пришёл к власти?
Все переглянулись.
- Боюсь спросить, кого? – попыталась пошутить Марина Георгиевна. – Неужто, Тараса Шевченко? Да, на здоровье! С этим мы справимся.
- Бандеру! – отвечал Пётр Степанович. – И Гитлера.
Ещё в январе по всем городам западной и центральной Украины прокатилась волна митингов и попыток захвата административных зданий людьми, поддерживающими майдан. После бегства Президента власть перешла в их руки. Но только не на юго-востоке. Юго-восток, а точнее Донбасс оказал сопротивление попыткам этих людей навязать свою волю, своих героев, и единый государственный язык. Руководители донбасских городов и посёлков, кто готов был сотрудничать с новыми властями в Киеве, были постепенно смещены со своих постов, вытеснены за пределы Донецкой области. Многие бежали в Киев. Волна митингов охватила и города Донбасса, но эти митинги были против майдана и новой власти. Воодушевлённые примером Крыма, люди Донбасса горели желанием идти по его стопам. Они мечтали о присоединении Донбасса к России, и им казалось, что мечта близка к осуществлению. Адептов майдана на Донбасс просто не пускали, когда они пытались организованно прорваться в его города. Провокаторов суровые и крепкие шахтёры просто били, чтобы было неповадно.
Страна раскололась на две части. По одну сторону была западная и центральная Украина, по другую сторону – Донбасс. Донбасс остальной Украине, легшей под новую власть, ратующую за единую и неделимую страну, которая должна ринуться в Евросоюз, внятно сказал: - Нет! Донбасс хотел быть с Россией. Донбасс хотел быть Россией!
Митинги под русскими флагами каждую субботу проходили в Горловке. Приезжали ораторы из Донецка. Охрипшими голосами призывали горловчан не верить новым киевским властям. Появились собственные ораторы. Прорусские сотрудники кафедры не пропускали ни одного митинга.
По городу ходили слухи, подогреваемые мечтой о судьбе возвращённого Крыма. Говорили о «зелёных человечках», о «вежливых людях», которых будто бы кто-то видел. Люди радовались этим слухам и верили им. Если раньше в городе говорили о желательной федерализации Украины, или о воссоединении всей Украины с Россией, то постепенно эти разговоры плавно перетекли в другое русло: отделение Донбасса от Украины с последующим присоединением к России.
Когда 7 апреля 2014 года на территории Донецкой области Украины была провозглашена Донецкая Народная Республика, все поняли, что это был первый толчок будущего землетрясения. Через несколько дней на севере области в Славянске какие-то люди захватили административные здания города.
- Вот они, вежливые люди! – восклицали восторженные мечтатели. Началось!
- Успокойтесь, это наши! – поправляли мечтателей реалисты. – Наше это - народное ополчение!
Впервые люди услышали позывные «Стрелков» (Игорь Гиркин) и «Моторола» (Арсений Павлов).
14 апреля ополченцы захватили управление милиции в Горловке. И прозвучал позывной «Бес» (Игорь Безлер).
Можно считать их «вежливыми людьми» на Донбассе, но их, в отличие от Крыма, было немного. И они не были служащими военными армии России.
Как ушли в прошлое мечты Алексея о Франции и француженке, так ушли и мечты о безвизовом режиме Украины с Европой. С этим было покончено. 7 апреля была провозглашена Донецкая Народная Республика. На другой день Алексей собрал вещи, взял билет на поезд и попрощался с Игорем.
- А я тоже уезжаю в Луганск, - объявил его приятель. – Не сегодня-завтра и наши ребята независимую республику провозгласят. Как бы здесь не застрять. Будет заваруха!
Они поняли всё без слов, пожали друг другу руки и пожелали удачи.
Алексей вернулся в Горловку и в тот же день пришёл в институт на кафедру. Его встретили одобрительными возгласами.
- Вы на каникулы? - спросила его заведующая.
- Нет, - отвечал Алексей. – Я вернулся, можно сказать, совсем.
У заведующей вытянулось лицо.
- То есть, Вы хотите сказать, что бросили аспирантуру?
- Да, - подтвердил он. – Я бросил аспирантуру. Мне в Киеве больше нечего делать. И потом референдум на носу. Я приехал, чтобы проголосовать.
Заведующая растерялась.
- Но мы ведь Вас не ждали. И Ваше место занято.
- Моё место не занято, оно просто другое, - загадочно усмехнулся Алексей. – Не переживайте. Я ни на что не претендую.
- Я от Вас такого не ожидала. Вы удивительно легкомысленны, - строго сказала заведующая.
- Ну, это с какой точки зрения поглядеть, - улыбнулся Алексей.
Он сел, послушать, о чём беседуют коллеги. Как он правильно понял, на кафедре тоже наметилась линия разграничения между сторонниками вступления Украины в Европейский союз и сторонниками присоединения к Таможенному союзу. Последних коллег было подавляющее большинство. В этот день выясняли вопрос, который прежде их не особо интересовал, кто из сотрудников украинец, а кто – русский. И выяснилось, что сторонники присоединения к Таможенному союзу были в основном русскими, соответственно, к Евросоюзу – украинцами. Все эти разговоры делались с милыми улыбками, вполне доброжелательно по отношению друг к другу, но оставался лёгкий осадочек в душах и тех, и других. Исподволь поползла тоненькая трещина между теми и другими.
- Вся молодёжь хочет в Европу, - сетовала пожилая Ирина Антоновна. – Им там мёдом намазано, а того не понимают, что мы Европе не нужны.
- Можно подумать, что мы России нужны! – вмешалась Оксана Николаевна, молоденькая и хорошенькая украинка.
- Украина должна быть независимой и свободной! – веско сказал Пётр Степанович. – Почему непременно нужно к кому-то присоединяться?
Третья точка зрения была почему-то неожиданной для всех. Загалдели все разом. Алексей молчал, глядел в столешницу и ждал. Когда установилась тишина, он сказал, обращаясь к Петру Степановичу:
- Все страны объединяются в союзы, как люди, потому что невозможно выжить в одиночку. – Он перевёл взгляд на Ирину Антоновну. – Вы сказали, что молодёжь хочет в Европу. Я та сама молодежь и я хочу быть с Россией и не потому только, что я русский. Это конечно, главное, но не всё. Россия и Украина как сёстры. Они родные. А что роднит нас с Европой? Европа только и делала, что пыталась нас завоевать и подчинить своей воле, сделать из нас вассалов, а если получится, то и рабов. Вы вспомните историю. Кто только тут не побывал! Европа нам чужая. Она никогда нам родной не станет.
Алексей замолк. И тут зааплодировала Лариса Никаноровна, приятная женщина средних лет.
- Вы прекрасно сказали! – похвалила она – Лучше и не скажешь!
Немногочисленная украинская часть кафедры начала думать, как бы возразить, но, пока обдумывала, поднялась Татьяна Викторовна, заведующая кафедрой и, как опытный дипломат, предложила всем пойти по домам, потому что все устали. Все поднялись и начали собираться.
Проходя мимо Алексея, Лариса Никаноровна на минутку остановилась, пожала его крупную красивую руку и сказала:
- Какой вы, оказывается, молодец! А я думала прежде, что у Вас никакого мнения нет. А Вы – вон, какой!
Она улыбнулась ему и ушла. Алексей посидел ещё минутку, ожидая, когда все покинут помещение кафедры, и тоже поднялся. Он был доволен собой. Он сказал то, что думал. Он сорвал аплодисменты уважаемой женщины, страстной поборницы за Русский мир. Он чувствовал себя мужчиной, к мнению которого прислушались такие умные женщины. Многие из них были его преподавателями. Но одновременно он был недоволен собой. Это только речь, думал он. Нужны дела! Но какие? Что я могу, кроме как говорить по-французски? Надо что-то менять! Надо!
Алексей не знал, что ждать осталось недолго и жизнь сама подскажет ему, что именно надо менять и как.
Вечером было объяснение с родителями.
- Зачем ты уехал, - всхлипывала мать, утирая слёзы платочком. – Я, конечно, рада, что ты дома, на виду, под присмотром, я о тебе позабочусь, но ты говоришь, что бросил аспирантуру. Ты поставил под удар всю свою научную карьеру. Ну, скажи ему! – обращалась она к мужу.
Муж, сидя в кресле напротив них, покряхтывал, молчал и отводил глаза. Наконец он сказал:
- Ты что, не видишь, что Алёша уже большой мальчик и сам решает, что ему делать.
Сын держал руку матери и, взяв из её рук платок, утирал ей, как маленькой, слёзы:
- Мама, если бы я остался, то я должен был бы связать свою жизнь с Украиной. А я не могу и не хочу жить в этом государстве. Мы будем жить в своём государстве, и я тебе обещаю, что уж в нём-то я сделаю себе карьеру. Может быть, не учёного, но сделаю. Поверь мне.
Она верила, плакала и улыбалась в одно и то же время, любовно глядя своими синими заплаканными глазами в его тёмно-серые глаза.
- А пока, - сказал он, - я буду работать охранником в магазине, в том, что рядом с домом.
Мать охнула и снова залилась слезами.
- Охранником! Охранником! – на разные лады повторяла она. – Был аспирантом, а стал – охранником!
- Мама, это пока – охранником. Я хочу стать писателем. А для этого мне много надо узнать о жизни. Кем только писатели не работали! Ты же знаешь!
- Писателем? – удивилась мать. – Ты никогда не говорил, что хочешь стать писателем.
Она перестала плакать и с интересом смотрела на сына.
- Вот что, будущий Флобер, - сказал, поднимаясь, отец, - и ты, мать будущего писателя, а не пора ли нам поужинать!
15 апреля Турчинов объявил о начале антиреррористической операции (АТО) на востоке. Началась война. К Славянску выдвинулись воинские части и военная техника.
30 апреля горловскими повстанцами был захвачен горисполком.
События следовали одно за другим так стремительно, что кружилась голова. Теперь все пристально следили за военными действиями в Славянске.
Жизнь, между тем, текла своим чередом по наезженной колее. Доценты читали лекции, преподаватели вели семинары. Однако все понимали, что стоят на пороге великого перелома. После занятий, как всегда гоняли чаи и вели разговоры. Теперь это были разговоры о войне и грядущих переменах. Ждали, как манны небесной, отмены украинского языка. Толком его никто не знал, а документацию начальство требовало только на этом языке.
- Я против войны, - говорила, прихлёбывая чай из кружки, полнотелая, глазастая Олеся Богдановна. – Я за мир!
Ей вторили две другие украинки кафедры.
- А кто тут за войну? – бросалась в бой Лариса Никаноровна. – Это не наши ополченцы объявили войну Украине. Это Украина пришла с гаубицами и танками на Донбасс. Мы вообще-то их в гости не приглашали.
- Украина должна быть единой! – сердились украинки. – А вы за сепаратизм.
- Ничего подобного! – сердилась Лариса Никаноровна. – Разве Украине трудно было дать Донбассу автономию и русский язык? Тогда никакого сепаратизма не было бы. Но вы чертовски упрямы. Упёрлись рогами в землю и ни с места! Почему нельзя было дать русскому статус государственного языка? На нём вся Украина говорит.
Украинки молчали и дули чай.
- У вас, кроме вашей, «единой» Украины, есть разумные аргументы?
Украинки, молча, поднимались и уходили, потому что разумных аргументов у них не было.
Наступил май. Сияло солнце, согревало и питало землю. Расцвели каштаны. Но начало мая было омрачено вестями о страшных событиях в Одессе. Все были потрясены. Не верилось, что такое может быть. Но оно было! Оно случилось! Людей в Доме Профсоюзов убили за то, что они хотели быть с Россией.
Алексей тоже был потрясён. Дома плакала мать. Они с отцом увидели страшные кадры из приморского города.
- Ты ходишь на митинги! – причитала она. – С вами сделают то же самое!
- Не сделают! – успокаивал её сын. – Мы не пустили этих гадов в Горловку. Нас много. Мы вооружены. Успокойся!
Но мать не успокаивалась и плакала всё горше. Она требовала, чтобы Алексей не ходил на митинги. Он молчал и обещаний не давал.
На 11 мая был назначен референдум о выходе ДНР из состава Украины. Такого энтузиазма Донбасс не знал. А, может, и не только Донбасс. Люди стояли в огромных очередях, чтобы проголосовать. Все радовались будущему освобождению.
Ковыляли к избирательным участкам старики и старухи с палками в руках. Шла молодежь и люди среднего возраста. Шли семьями, с детьми, надев, как на праздник, свои лучшие наряды.
А в семидесяти километрах уже бушевала война, но в этот день они как-то забыли об этом. Они верили в то, что Славянск устоит, в то, что Россия придёт на помощь, в то, что будущее будет прекрасным! Они знали войну только по военной прозе и по кинофильмам, а те, кто знал, были в ту войну детьми, и она казалась такой далёкой, почти нереальной. А реальная война уже настигала их, таких радостных и нарядных. Война уже простирала над ними свои чёрно-кровавые крылья. К некоторым людям уже подкрадывалась, усмехаясь, безвременная и беспощадная смерть. Кто-то должен был лишиться своего дома, разрушенного снарядом. Кто-то должен был добровольно уехать и скитаться неведомо где. А кто-то должен был оплакивать убитых родственников. Но самая страшная судьба ждала детей, беспечно смеющихся возле своих счастливых родителей. Некоторым из детей выпало быть убитыми.
Ничего этого люди, пришедшие голосовать за свободу, пока не знали.
Алексей пошёл на участок вместе с родителями. Через динамики на всю улицу гремела музыка военных лет. Люди шли и шли вереницей по направлению к школе, где был избирательный участок, поздравляя друг друга, перекидываясь фразами, когда встречали знакомых и соседей. Останавливались поболтать, но все их разговоры сводились к одной теме: Донбасс должен быть либо независимым от Украины, либо присоединиться к России. Людей с последним мнением было подавляющее большинство.
Подходя к школе, Алексей увидел двух ополченцев. Они стояли у входа, держа на сгибах локтей и прижимая к груди, как младенцев, автоматы. Охраняют нас, догадался Алексей. Немудрено после Одессы! Могут быть и провокации. Проходя мимо, он успел рассмотреть ополченцев: невозмутимые загорелые лица. У каждого твёрдый уверенный взгляд. Это были люди, выбравшие действие, знающие, чего хотят. И Алексей испытал острую мгновенную зависть. И его стремления и мечты, бывшие и настоящие, показались \ему такими ничтожными, такими жалкими, что он даже скрипнул зубами от стыда за себя.
На следующий день после референдума Донецкая Народная республика объявила о своей государственной независимости. Проголосовавших за отделение от Украины было 90 процентов населения Донбасса. Это была внушительная и оглушительная победа. Все ликовали!
Незаметно подкатил июнь с его заботами. В институте началась сессия.
Второго июня из Луганска пришли страшные вести. По зданию областной администрации был нанесён авиаудар. Погибло восемь человек и 15 были ранены.
- Вот она, ваша Украина! – обратилась потрясённая Лариса Никаноровна к украинкам. – Веночки, цветочки, вышиванки, вишнёвые садочки, беленькие хатки! Благолепие! А внутри – гниль и ненависть! За мир они! Где ваш мир?!
- Успокойтесь, - останавливала её заведующая. – Мы же не виноваты.
- Мы? – изумилась Лариса Никаноровна. – Мы?! И давно Вы украинкой стали? Вы же всегда уверяли, что Вы – русская.
- Мой отец – украинец, - с гордостью сказала заведующая. – Я только наполовину русская. По матери.
- По матери! По матери!! – всплеснула руками Лариса Никаноровна. – А на какую, половину тела Вы русская? На верхнюю или на нижнюю? Или вдоль, на правую или на левую?
- Упс! – засмеялся Пётр Степанович.
Лариса Никаноровна так грозно посмотрела в его сторону, что он поперхнулся и уткнулся в свои бумаги.
- Ну, раз сегодня Вы позиционируете себя украинкой, - беспощадно продолжала она, несмотря на то, что коллеги жестами упрашивали её остановиться, - то вы все виноваты! – Вы за Украину! А там фашистская хунта. Вы за хунту? А завтра эта хунта пошлёт сюда карательные войска. И им будет всё равно, на какую половину вы русские. Вы все на Донбассе живёте! Они разбираться-то не станут!
Украинки испуганно молчали и переглядывались.
- Только бы удержался Славянск! – тоскливо сказала Лариса Никаноровна. – Если Славянск не выстоит, эта нелюди попрут на юг и дойдут до Горловки.
На следующий день штурмовики уже летали над Горловкой, и жители испуганно поднимали глаза к небу и спешили укрыться в зданиях. Но ракет истребители не пускали. Однако налёт с ракетами был вопросом времени. Через десять дней в небе Горловки появились два штурмовика СУ-25 и ракеты были пущены по Горловскому управлению милиции. Третий и четвёртый этажи загорелись. Один человек погиб, и шестеро были ранены. Штурмовик был сбит.
На другой день, закончив принимать экзамен, Лариса Никаноровна пришла на кафедру мрачнее тучи.
- Мне кажется, что это страшный сон, - сказала она. - Этого не может быть! Это фантасмагория, какая-то! Я хочу своими глазами увидеть последствия этого налёта. Я иду туда. Кто со мной?
Коллеги молчали. Кто-то уткнулся в бумаги: надо было составлять отчёты. Кто-то писал перспективный план. Жизнь текла своим чередом.
- А смысл? – спросила Марина Георгиевна. – Ну, увидишь ты, Лариса, разрушения. И что? Я лучше на фотографии посмотрю в газете.
Лариса Никаноровна позвонила Алексею. Она знала, что он не откажется пойти с ней. Алексей отпросился с работы на пару часов и явился.
День, ясный и жаркий клонился к вечеру. Они пошли пешком, хотя, путь от института до управления милиции был не близким. По дороге зашли в детский сад, забрали сынишку Ларисы Никаноровны, Васю. Мальчик скакал впереди, а Лариса Никаноровна и Алексей обсуждали последние военные сводки из Славянска. За железнодорожным мостом показалось здание управления милиции. Оно было забаррикадировано по периметру автомобильными покрышками и белыми мешками с песком. Лариса Никаноровна, Вася и Алексей вместе с другими любопытствующими людьми, коих было не менее двадцати, остановились неподалёку от импровизированных ворот, где стояли вооружённые ополченцы. Один из них принимал от пожилой женщины пакет с провизией. Жители, как могли, поддерживали повстанцев. Лариса Никаноровна и Алексей разглядывала здание. Зияли чёрные провалы выбитых окон, сажа и копоть покрывали стены, и в воздухе остро пахло чем-то горелым.
- Нет, это не сон, сказала Лариса Никаноровна. – Всё, правда!
Алексей мельком, и сам не зная почему, взглянул на небо. И остолбенел. Высоко над ними шёл на восток истребитель, оставляя за собой белый след.
- Бежим! – он схватил Васю на руки, и крикнул людям, толпящимся у входа. – Истребитель! Уходите!
Люди бросились врассыпную. Лариса Никаноровна бежала рядом с Алексеем. Он увлёк её в переулок. Они остановились отдышаться.
- Мы не знаем его намерений, сказал Алексей. – Может, пустит ракету, а может, нет. Здесь мы в безопасности. Ему нужны административные здания.
- Дура я, дура! – охала Лариса Никаноровна, прижимая к себе испуганного сына. – Какая же я любопытная дура!
В начале июля закончилась сессия. Перед отпуском сотрудники кафедры собрались на последнее заседание в этом учебном году. Все были на месте. После заседания решили выпить чайку, а уж потом разойтись по домам. Ждали и Алексея. Но он не пришёл. Ему звонили, но он не отвечал на телефонные звонки.
- Он не придёт, - сказала Лариса Никаноровна. – Не звоните!
- Почему? – удивилась Марина Георгиевна. – Заболел?
- Нет, он здоров, - сказала Лариса Никаноровна, и оглянулась на сидящих в уголке украинок, чтобы увидеть их реакцию на то, что она скажет. – Он ушёл в ополчение!
Все замолчали и глядели на Ларису Никаноровну.
- Точно? – спросила Марина Георгиевна, пряча телефон в портфель.
- Точнее не бывает! – подтвердила Лариса Никаноровна.
- Вот это, мужик! – воскликнула в восхищении Марина Георгиевна и повернулась к Петру Степановичу, открывающему бутылку коньяка. – Наливайте, Петя! Выпьем за здоровье нашего защитника, единственного мужчину кафедры - Алёшу!
Пётр Степанович крякнул, но смолчал. И начал разливать коньяк по рюмкам. И все, включая украинок, выпили за его здоровье и ещё никто не знал, что в эту ночь на пятое июля 2014 года ополченцы оставили Славянск и в этот город вошли украинские войска.
Даже в конце июня – начале июля горловчанам казалось, что война далеко, несмотря на две-три атаки истребителей. В Горловке не стреляли из орудий. Людям казалось, что всё-таки Россия вмешается, поможет и отгонит украинские войска карателей от Славянска и все вздохнут с облегчением. И эта надежда на помощь России и уверенность, что Славянск выстоит, придавала им уверенность в завтрашнем дне. Поэтому, выйдя в отпуск, почти все сотрудники кафедры взяли детей и поехали отдыхать на моря, Чёрное и Азовское. Там их и настигла весть о начавшихся страшных и беспощадных артиллерийских обстрелах Горловки, унесших десятки жизней жителей.
Решение уйти в ополчение Алексей принял сразу после авианалёта на здание милиции. Он не сказал о своём решении никому, кроме родителей. Мать плакала и твердила, что он у них единственный сын, и пусть идут другие. Отец, молча, пожал ему руку.
Когда Алексей надел военную форму, он почувствовал, что прежняя жизнь оборвалась, и он знал, что она никогда больше не вернётся. Начиналась новая жизнь, и он знал, что эта новая жизнь будет трудна и полна неожиданностей, и он был к этому готов.
Несколько недель Алексей осваивал военную науку и преуспел. По окончании курса бойца его отправили на охрану важных военных объектов Донецка. Бывший аспирант терпеливо ждал, когда наступит его очередь идти на передовую. И дождался. Он участвовал в нескольких боях. Был ранен, но быстро вернулся в строй, потому что ранение не было серьёзным. Он изменился. Его красивые руки огрубели, кожа лица обветрилась и потемнела от загара. Он узнал предел своей выносливости и бесстрашия. Он понял, что он на своём месте. Товарищи по оружию его уважали за храбрость, справедливость и чувство юмора, хотя и нет-нет, да посмеивались над его позывным «Флобер». Он посмеивался вместе с ними. В минуты отдыха, тем, кто не читал «Мадам Бовари», он рассказывал содержание романа. Ну, и сука баба, бесхитростно подытожили бойцы, совсем запуталась в мужиках! И чего ей не хватало! Занималась бы лучше ребёнком! А муж её – тряпка! И зачем было о такой дуре роман писать!
Мадам Бовари не хотела смириться с рутиной жизни, объяснял Алексей. Кто-то смиряется, а кто-то – нет. Я вот, в каком-то смысле, тоже мадам Бовари. Я со многим не могу смириться. И ребята – тоже. Поэтому я, поэтому мы – здесь.
Когда до лесополосы оставалось метров пятьдесят, Леший перестал ползти, и приподнял голову, прислушиваясь и вглядываясь в кусты.
- Да нет там никого! – зашептал он. – Может, перебежками?
- Нет, - отвечал Алексей. – Подползём ближе. Не возникай! Проверять надо на сто процентов.
- Да, ладно! – сказал Леший. – Нас там не ждут.
И он приподнялся и хотел встать. Алексей тоже приподнялся, чтобы силой заставить его лечь.
И тотчас справа из кустов ударила очередь пулемёта.
Их ждали!
Леший и Алексей упали на землю.
- Мать их! – крикнул Леший. – Мать их! Я ранен. Леха, я ранен!
Алексей молчал, уткнувшись головой в мёртвую заснеженную траву.
- Ты жив? – тряс его за плечо Леший. – Меня в ногу зацепило.
Алексей застонал.
- Жив! - обрадовался Леший. Он приподнял голову и увидел тёмные человеческие силуэты, отделившиеся от кромки лесополосы. Леший посчитал их. Шестеро!
Леший дал очередь из автомата.
- Лёха, - спросил он. – Ты тоже ранен?
Я не знаю, хотел сказать Алексей, но не мог сказать. Леший перевернул его на спину и заглянул в лицо. Глаза Алексея были открыты. Он хотел сказать Лешему, чтобы тот не мешал ему смотреть на мерцающие в вышине бездонного неба звёзды, но не мог сказать.
- Леха, - сказал Леший. – Ты куда ранен?
Я не знаю, хотел сказать Алексей, но не мог сказать. Странно, думал он, я знаю, что я ранен, но я не чувствую боли. И двигаться я не могу и не хочу. Я не ранен, внезапно догадался он. Я умираю. Скоро я буду там, где звёзды. Я чувствую. Я знаю. Он собрал все силы и пошевелил губами. Леший придвинулся ближе и услышал:
- Уходи!
- Ага! – сказал Леший. – Щас, поскачу на одной ноге. Слышь, Леха, они нас живыми взять хотят. Ты в плен хочешь?
Он повернулся и дал очередь из автомата. Противник залёг и затих.
- Я не хочу, - продолжал Леший. – Думаю, что и ты не хочешь. Значит, порешили! Знаешь, шо жалею? Смеяться будешь! Жалею, шо о Боварихе твоей сам не прочитал.
Зачем он так много говорит, думал Алексей. Это, наверное, от страха. Надо сказать ему, что это совсем не больно и не страшно. Просто, хочется спать. Скоро я засну. А когда проснусь, я буду там, высоко и далеко.
Леший выпустил всю обойму из своего автомата, а потом из автомата Алексея. Потом он отцепил от своего пояса и от пояса Алексея гранаты, сел поудобнее, прислонившись спиной к боку товарища, и приготовился.
- Эй, вы, сдавайтесь! – донёсся издалека крик. – Всё равно вам хана.
Леший набрал полную грудь воздуха и выдал такую тираду, что стыдливо зарделась луна. Многие родственники кричавшего карателя были упомянуты в этой тираде.
- Я с тебя живого шкуру спущу, - пообещал тот же голос.
Боясь, что у раненых остались патроны в обоймах, противник некоторое время не решался приблизиться.
- Леха, - спросил Леший, внимательно наблюдая за местностью, - как ты? Ты скажи шо-нибудь.
Алексей продолжал смотреть на звёзды и молчал. Всё уже было неважно. Важно было только не пропустить момент, когда он начнёт подниматься ввысь. Леший мешал ему сосредоточиться.
- Эй, - продолжал Леший, - ты прости меня. Видно, судьба у нас такая!
Между тем, осмелев, шестеро украинских карателей стали, пригибаясь, перебежками продвигаться вперёд, рассыпавшись полукругом. Наконец, поняв, что патроны у бойцов кончились, они совсем осмелели и пошли в полный рост. Леший смотрел, как они приближаются. Он не видел их лиц, потому что луна светила им в спины, и они казалась ему чертями, вышедшими из-под земли. Они окружали лежащих на снегу бойцов.
- Ну, давай, давай! Бли-и-иже! Бли-и-иже, бандерлоги! – шептал он, держа между колен гранату.
- Слышь, Леха, - сказал Леший перед тем, как выдернуть чеку, - не читал я твоего Флобера, зато читал Киплинга.
27 февраля 2017
Горловка