Ах, если бы и лучше, и моложе
достались мы друг другу без труда...
Но вот стоим с ободранною кожей,
с которой пригоревшие года
не вытравить ничем (фигня ваш ботокс).
И мы такие древние с тобою,
как камни, как земля и небеса.
Нас наконец-то выдали друг другу.
Рука дрожит, отыскивая руку,
и мы друг другу пристально в глаза
заглядываем так, как в ницшебездну,
пока она сама на нас глядит.
Мы древние, наш вымирает вид,
и все попытки выжить бесполезны,
да и попыток, если честно, нет.
Мы так хотим в свой мир и в свой сюжет,
где языки и радости иные,
и небеса похожи на земные:
посмотришь, ангел с дудочкой летит...
А здесь, у них, совсем иное зренье,
и времени другое измеренье,
и твой же зверь с тобой не говорит,
и от Отца не каждому приветы.
Кипящим молоком сбегает лето,
и так зима обломово лежит.
Прозектор-месяц режет ночью тучи,
чтобы просунуть тонкий бледный лучик
и посмотреть: не умер кто ещё?
Любить здесь нужно крайне горячо
и беззаветно, чтобы удержаться
в магнитном поле, не слететь в астрал.
И уходя, всегда навек прощаться –
тот парень очень точно написал
в "Балладе о прокуренном вагоне".
Отец сидит на занебесном троне,
и ангелы, качаясь в гамаках,
ему стихи хорошие читают.
Им там хороших вечно не хватает,
и душу проще вывернуть в стихах,
прополоскать и подсинить лазурью:
пусть вьётся на весеннем ветерке...
И мы писали и страдали дурью,
и ангел плакал с дудочкой в руке.