Ты давно исчерпал бесконечность надежд -
не молился, видать: "Облегчи и утешь...",
и в Европу входил по-хозяйски, без виз,
оставляя взамен метки стрелянных гильз,
что лежали, дымясь, под апрельским дождём
на земле и телах, а ты полз, измождён,
в направлении дымом укрытых высот,
чтобы с каждой лупил огнедышащий дзот,
и внезапно теряя на бойне ребят,
знал, что временем ты не убит, но распят…
Первомай отмечая в квартире врагов,
у шафрановой люльки с нашивкой Margot,
слушал ты сквозь крупу перестрелки ночной,
как берлинка вопит под лихим старшиной,
шнапс из чёрных фужеров глушил до утра,
и по окнам с похмелья палил от бедра…
До сих пор на буфете икают часы -
циферблат обнимают германские псы,
и пока твою память не выдавил тлен,
будет в доме трофейный висеть гобелен,
на котором у яслей стоят пастухи,
и дитя всем наивно прощает грехи.