Спешит, сверкая, из колонки
струя к земле, и вместе с нею
в хрустальной, пенистой воронке
свет предзакатный пламенеет.
Иду сквозь парк и вижу рядом,
в плену газона, футболистов:
они - как листья листопада,
их кружит ветер в поле чистом
Но на дворе апрель. И с клумбы
нарциссы дразнят желтизною,
спят изваяния на тумбах,
людьми забыты и весною.
Я прохожу и вижу папу,
играющего в мяч с дочуркой,
и уток, важных, косолапых,
в блестящих пуховых тужурках
Скользят в пруду сейчас, наверно,
бесшумно рыбы под водою...
Собака лает. Равномерно
и гулко эхо над землею.
И в этот миг размежеванья
я остро чувствую границу:
мгновение живое станет
вот-вот прочитанной страницей,
Забытым днем, отснятым кадром...
И в череде интерпретаций
не разберёт ни черт, ни падре,
где поднаврали папарацци.
И превратятся футболисты
в борьбу идей, в мигрантов - утки,
а папа станет кагэбистом.
(Забудь, читатель, смех и шутки!)
И даже рыбки - безнадега! -
запляшут, словно Карменсита,
и обернется сеттер догом,
а девочка трех лет - Лолитой.
И не найдет потом читатель,
(интерпретатор, он же - зритель
и интернетовский старатель),
сюжета порванные нити...
А некто на бетонной тумбе
вздохнет под каменным обличьем:
'Что человек!? - Лишь пешка в клубе
интерпретаций безграничных,
где лишь сочувствие и мудрость
спасает от наркоза сплетен.
Интерпретаций крем и пудру
смывает дождь, уносит ветер,
Пока веками здесь стоим мы..."
В ответ земля вздохнет покорно
о силе магм неутомимых
о миллиардах лет, в которых
рождался мир... Пройдя ворота
я выхожу из парка. Вечер.
Со мной, незримый, рядом кто-то.
Он мудр, безжалостен и вечен