Беспечальный дом

Трудно сказать, что может прийти в голову при этих словах, но, во всяком случае, явно что-нибудь не то. Вероятно, это должна быть картина соблазнительных радостей, в которых иные господа, одолеваемые демонами легкомыслия, стремятся снискать себе забвение. А по правде говоря, Беспечальный дом – это не что иное, как прибежище для людей, очарованных собственным видением мира. Свойство этого очарования таково, что всякий подверженный ему счастлив и несчастен одновременно. Люди, населяющие дом, умеют радоваться любой малости и страдают от самых ничтожных причин. Умиротворение приходит к ним только во сне; проснувшись же, они тотчас принимают озабоченный вид и начинают приводить в порядок свои фантазии. Случается так, что эти фантазии занимают их в течение всего дня. Однако вместе с этим их занимает и всё окружающее: внутреннее пространство дома со сложной системой комнат и дверей, окна с облупившейся краской на рамах, запылённые гардины, стены, выкрашенные в серо-голубой цвет, и прочие приметы подобных заведений. Обитатели дома ходят из комнаты в комнату, внимательно рассматривают все предметы, попадающиеся им на пути, и, встречаясь друг с другом, останавливаются – не для того, чтобы поговорить, а для того только, чтобы посмотреть друг другу в глаза и вновь разойтись как ни в чём не бывало.

Кто же они, эти люди?

Это всё сплошь оригиналы первостатейные. Один из них – мрачный бирюк, высокий грузный человек неопределённых лет с проседью в короткой стрижке. Другой – лысоватый блондин, тихий втируша, выискивающий вредных насекомых в самых потаённых уголках дома. Затем следует отставной дьякон, шут с рыжеватой бородкой, вкрадчиво посмеивающийся при виде всякого входящего в комнату покоя. Далее можно увидеть застенчивого юношу с грифельной доской, постоянно рисующего обнажённых женщин с русалочьими хвостами. Обращает на себя внимание и великий математик, занимающийся обоснованием закона всемирного самопожертвования и возлагающий на этот закон большие надежды. Кроме этих пятерых, есть ещё худощавый старик, брюзга и зануда, который постоянно на всех сердится, требуя немедленно вернуть ему канделябр, доставшийся в наследство от покойной прабабушки. Наконец, завершает эту галерею беспокойный семинарист, неусидчивый пытливец, всё время пытающийся что-то сообразить; он поминутно запускает пальцы в копну волос, и временами его лицо просветляется, но вскоре он опять погружается в пучину беспокойства. Вот, собственно, и все люди, населяющие Беспечальный дом, если не считать наставника, радетельницу, сторожа и ключницу, которые числятся в нём служителями.

Каждый из упомянутых обитателей дома по-своему дополняет идиллическую картину всеобщего умопомрачения.

Но, несмотря на разные характеры, эти люди чем-то похожи друг на друга. Их объединяет чувство целесообразности своего пребывания в этом месте. Они полагают, что всё идёт так, как и должно идти, а выпадающие на их долю неприятности – явление несущественное и преходящее. Кроме того, они убеждены, что обретаются в лучшем из возможных миров, за пределами которого не происходит ничего достойного внимания, а если и случается что-нибудь, то уж, верно, не к добру.

На чём зиждется это убеждение, неизвестно.

Каждый день в Беспечальном доме как две капли воды похож на другие дни, и обитатели дома давно привыкли к равномерному течению жизни, утвердившись во мнении, что иначе и быть не должно. Но однажды это спокойствие оказалось возмущено самым неожиданным образом.

Утром того дня, о котором пойдёт речь, всё происходило точь-в-точь как и всегда. Обитатели дома почти одновременно проснулись, сели на своих кроватях, привели в порядок надетые на них серые халаты и принялись с непритворным любопытством рассматривать друг друга, пытаясь установить, что и кому в эту ночь могло присниться. Ничего толком не установив, они выразили желание позавтракать – с тем чтобы быть готовыми к визиту наставника и радетельницы и с большим наслаждением вкусить также и от плодов их учёности.

А наставник и радетельница никогда не отказывались поделиться своей учёностью. Но сейчас им было не до того. В берлоге, где заседал наставник, зазвонил телефон, и состоялся короткий и выразительный разговор, в течение которого лицо наставника принимало самые разнообразные выражения. Разговор продолжался четыре минуты и закончился не совсем обычно.

– Хорошо, пусть будет семь часов вечера. Всё понятно. Бархатная куртка тёмно-коричневого цвета с позолотой, рукава и воротник с меандрическим узором. Но только я прошу вас: не произносите лишний раз своего имени! – наставник говорил веско и точно, а затем бережно положил трубку.

И, крайне удручённый, вышел из берлоги в сопровождении радетельницы.

Было десять часов утра, когда они направились в комнату покоя, чтобы произвести наблюдение за обитателями дома и настроить их на благоприятный лад, а если понадобится, то повлиять на них и каким-нибудь иным образом. Руководил наблюдением наставник, радетельница же служила ему источником вдохновения.

– Итак, что вы имеете мне сказать? – таков был вопрос наставника, когда он появился в дверях комнаты покоя.

– Господин хороший, раз вы спрашиваете, я могу рассказать вам свой сегодняшний сон, – произнёс надтреснутым басом мрачный бирюк. – Представьте себе картину: стоит испачканный деревянный ящик, а над ним роятся мухи. Но истолковать этот сон я вам не берусь.

Радетельница, выглядывающая из-за спины наставника, что-то убедительно зашептала ему прямо в ухо. Некоторые из присутствующих в комнате покоя разобрали слово «воздействие».

Воздействия в Беспечальном доме были нескольких видов. Самое приятное – воды. Воды имели то несомненное удобство, что не вынуждали прибегать к посторонней помощи. Затем следовали таинства; что они в себе заключали, мы ещё узнаем, но здесь уже без посторонней помощи было не обойтись. Далеко не столь приятной вещью являлась холодная коробка, которая также требовала присутствия наблюдателя. И заканчивалось всё священной тряской – но о ней лучше и вовсе не говорить.

Итак, радетельница высказалась, а наставник, выслушав её, подошёл к мрачному бирюку и сел рядом с ним на кровать.

– Не садитесь сюда, здесь обозначено моё присутствие, – сказал мрачный бирюк.

– Прекрасно, прекрасно, – наставник сделал вид, что не придал значения словам мрачного бирюка, и, обхватив его запястье, стал наблюдать за внутренними колебаниями живого тела.

Мрачный бирюк нехотя подчинился.

– Вы себя прекрасно чувствуете, – сказал наконец наставник, узнав всё, что хотел узнать. – А это полагается вам, – и он протянул мрачному бирюку на раскрытой ладони квадратную светло-лиловую карамельку.

Это почему-то обидело мрачного бирюка. Он хлопнул наставника по руке, и карамелька покатилась по полу.

– Замечательный квас, – огорчился наставник. – Вы меня буквально обескуражили.

– Вас обескуражишь! – скривился мрачный бирюк.

– Меня – ладно, а вот вам сегодня действительно выйдет потрясение, – намекнул наставник.

Мрачный бирюк даже ухом не повёл. А радетельница всё слушала и запоминала.

Наставник повернулся к лысоватому блондину. Тот держался наготове.

– Здравствуйте, – были его слова. – Имею до вас просьбу. Наша прекрасная радетельница появляется всюду, где появляетесь вы; а между тем я имею подозрение, что она неблагополучна в смысле насекомых. А здесь люди.

– Ничего не могу поделать, – возразил наставник приятным голосом. – Она выполняет свой долг и следит за тем, чтобы в дом не проникали никакие треволнения.

– Хорошо, – покладисто ответил лысоватый блондин. – Радея о чистоте дома, я считаю необходимым принять нужные меры, – с этими словами он протянул руку, намереваясь снять с костюма наставника некое воображаемое насекомое.

Наставник вежливо отстранил руку лысоватого блондина. Однако тот принял жест наставника слишком близко к сердцу.

– Не обижайте меня, я и сам обижаюсь, – сказал он. – Как человек, я сожалею о том, что потревожил вас, но, как целитель, я обязан был вас предупредить.

Действительно, в прежнее время лысоватый блондин занимался женскими недомоганиями.

– Ладно, – сказал наставник. – Судя по всему, вы чувствуете себя здесь как рыба в воде; а вот не будет ли вам угодно и в самом деле подчиниться влиянию этой благородной стихии?

«Предписание», – подумала радетельница.

– Благодарю, я всегда с этим согласен, – сказал лысоватый блондин и хотел добавить что-то ещё.

Но наставник уже занимался отставным дьяконом:

– Расскажите мне, что вы чувствовали сегодня ночью.

Отставной дьякон сидел на кровати, слегка покачиваясь, с таким видом, словно он ещё не определил, над кем именно ему следует смеяться, и присматривался к фигуре наставника. Тот ему очень понравился.

– Кхе-кхе, – закашлял отставной дьякон, не зная, что сказать.

– Где же ваше соображение? – спросил наставник.

Но тут отставной дьякон зашёлся козлиным смехом.

Он не вызывал никаких сомнений. Наставник потрогал отставного дьякона за лоб и повернулся к радетельнице:

– Слишком уж горяч.

Наставнику не любил буквально определять предписание. Всё понимающая радетельница кивнула. Но тут в дело вмешался застенчивый юноша.

– Господин наставник! – сказал он. – Я хочу бы обратиться к вам вот с чем. Люди думают, будто бы у некоторых русалок от природы два хвоста, но я этому не верю, потому что это неправильно. Правильно будет вот так, – и с этими словами застенчивый юноша протянул наставнику грифельную доску.

С грифельной доски смотрела полная обнажённая женщина с большими грудями и селёдочным хвостом. Слева от неё располагалась тщательно вычерченная голова наставника, изображённая весьма достоверно, если не считать того, что левое ухо оказалось больше правого и было аккуратно заштриховано.

Наставник сделал вид, что не узнал себя.

– Очень хорошо, – сказал он и по очереди заглянул застенчивому юноше в оба глаза.

– Вы напрасно беспокоитесь, господин наставник. Я в нахожусь в прекрасном расположении духа, – заверил застенчивый юноша.

– А сны у вас есть? – полюбопытствовал наставник.

– О, сны у меня замечательные. Если хотите, я даже могу вам изобразить, как я сплю, – застенчивый юноша пошевелил пальцами, собираясь что-то нарисовать на грифельной доске.

– Нет, этого не нужно, – наставник разглядел в глазах застенчивого юноши всё, что ему было интересно. – Скажите, не хотели бы вы сегодня вечером побыть вдвоём с радетельницей?

«Таинство», – снова подумала радетельница и огорчилась, потому что не хотела смущать застенчивого юношу.

– Я считаю, что это великолепно, – застенчивый юноша зарделся.

– Всем всё хорошо, и ему тоже уже хорошо, – подала голос радетельница.

– А всё же это не будет лишним, – рассудил наставник. – Пусть ему станет ещё лучше.

Само собой, радетельница тотчас согласилась с ним, после чего они занялись великим математиком.

– Я всё слышал, – сказал великий математик, когда визитёры подошли к его кровати. – Это очень благородно. Юношество следует поощрять. Юношество – это взгляд в пропасть познания.

– Продолжайте, – бесстрастно произнёс наставник, незаметно сделав знак радетельнице.

– Благодарю, – поклонился великий математик. – Совсем другое дело мы, люди зрелого склада. Если говорить обо мне, то я не являюсь обладателем грифельной доски. Но мой ум – универсальная грифельная доска, и он всё принимает к сведению. Теперь я должен сказать о своих опасениях. По моему мнению, всюду за пределами нашего дома – вакуум. И вы, господин наставник, – часть этого вакуума.

Наставник уважал людей, причастных к науке.

– Никак не могу с вами согласиться. Всем известно, что вакуум – понятие потустороннее.

– Нет-нет! – громким шёпотом произнёс великий математик. – В этом и кроется заблуждение. Вакуум – это всеобщее безразличие. И, как следствие, неспособность жертвовать собой.

Выходило так, что великий математик отнёсся на счёт наставника неуважительно. К чести последнего следует сказать, что это неуважение осталось без последствий.

– Голубчик, скажите, чему равен икс? – с участием спросил наставник у великого математика.

«Внушение», – мелькнула у радетельницы мысль.

– Ваш вопрос не имеет смысла, – ровным голосом ответил великий математик. – Но это неважно. Важно другое. Вы полагаете, что следите за мной, а я за вами как раз не слежу, но это ложное представление.

– Ну что же, вы славно рассуждаете. Вы просто-напросто логично рассуждаете, – наставник посчитал нужным сказать великому математику что-нибудь приятное.

– Признайтесь, господин наставник, способны ли вы на подвиг? – спросил великий математик, оставив без внимания похвалу. – Вопрос не праздный. Я прихожу к выводу, что всё вокруг – подвиг. И моё пребывание здесь – тоже подвиг. Но можно ли усмотреть подвиг в вашем здесь пребывании?

Ему было очень интересно, что на это ответит наставник.

– В сущности, всякое действие – подвиг, если быть рассудительным, – сочла нужным вмешаться радетельница. – Но это происходит от неудовольствия; а вам необходимы приятные переживания.

– Это правильно, – согласился наставник и снова обратился к великому математику: – Теперь мне нужно знать ваше мнение о водах.

– Моё мнение о водах происходит от моего личного опыта, – серьёзно сказал великий математик.

– Этого достаточно, – наставник поднял ладонь. Радетельница сделала то же самое.

В это мгновение наставник почувствовал, что его дёргают сзади за полу пиджака. Он обернулся и увидел худощавого старика. Тот желал что-то выразить.

– Должен довести до вашего сведения, что до сей поры мои достижения были невелики; но теперь-то я преодолею ваше безразличие! – прогнусил челобитчик.

Наставник решил проявить к нему благосклонность.

– Если вы изволите трактовать о своём наследстве, то у меня найдётся для вас свободный подсвечник. Что вы на это скажете? – вежливо обратился он к худощавому старику.

– Чужая вещь – она и есть чужая, – благородно возразил тот.

– Это был случай упорства, – вполголоса сказал наставник радетельнице. И добавил: – Пусть он составит компанию нашему смехачу.

То, что сказано, бывает и отмечено.

Получилось так, что наставник «окрестил» почти всех обитателей дома. Остался только беспокойный семинарист – тот самый, с копной волос. Он сидел в своём углу и раскачивался из стороны в сторону.

– Здравствуйте, – вежливо сказал наставник, трогая несчастливца за плечо.

– Да! – беспокойный семинарист вздрогнул, отвлекаясь от своих плачевных мыслей. – Нет! Если по совести, то я ничего не понимаю.

– Отложите понимание на будущее. Погрузитесь в атмосферу физических упражнений, – посоветовал наставник.

– Пройдено. Вот, смотрите, – беспокойный семинарист синхронно поводил пальцами обеих рук, сперва по часовой стрелке, а после – против. И так ровно четыре раза.

– Этого мало, – сочувственно сказал наставник.

– Да, но разве можно что-либо предпринимать, когда остаётся непонятым главное? – беспокойный семинарист посмотрел на наставника с грустью.

– Надобно только начать. А понимание – оно никуда не уйдёт, – наставник умел поощрить собеседника, когда надо. Однако беспокойный семинарист не принял поощрения, и наставник спросил: – Скажите, не посещает ли вас время от времени чувство удовлетворения?

– Трудно сказать, – подумав, ответил беспокойный семинарист. – В настоящий момент всякое удовлетворение кажется мне немыслимым, – тут он поднял глаза на наставника. – Но я стремлюсь к совершенству.

– Да-да, к совершенству, – подхватил наставник. – Оно, разумеется, недостижимо, но иногда, при благоприятном стечении обстоятельств, удаётся подойти к нему очень близко. – Наставник помолчал и неожиданно спросил: – Как вам нравятся воды?

– Это непростой вопрос. Вода – субстанция аморфная, а всё аморфное неопределённо и ненадёжно. Но, с другой стороны, в этом можно усмотреть и беспристрастие, – сказал беспокойный семинарист.

– Вот и славно, – согласился наставник.

Радетельница про себя отметила очередное предписание.

Наставник посмотрел на часы: прошло всего пятнадцать минут. А между тем он чувствовал себя уставшим. Ему сказали немало занимательных вещей, которые не от всякого и услышишь. Положение обязывало внимать всему, что говорят его подопечные, даже если бы они каждое утро повторяли одно и то же. Но обитатели дома никогда не повторялись: им казалось, что проще сочинить что-нибудь новое, чем запомнить старое, и они каждое утро с удовольствием ожидали наставника, чтобы как следует его огорошить.

Что им придёт в голову, они и сами заранее не знали.

А наставник, между прочим, для чего-то обернулся на одной ноге вокруг своей оси, а затем объявил, обращаясь ко всем сразу:

– Итого! В пять часов каждому – согласно предписанию, в час – трапеза, а в двенадцать часов – моцион, – и он аккуратно провёл тыльной стороной ладони по обеим щекам, чтобы стало видно, как хорошо они выбриты.

– Они благородно выражаются, – заперхал худощавый старик, почему-то величая наставника во множественном числе, – и стал осматриваться, ища, к кому бы ещё придраться.

Наставник поморщился.

– Угадайте, что я предпочту – фрикасе по-итальянски или отварные тефтели со спаржей? – спросил лысоватый блондин. Ему понравилось упоминание наставника о трапезе.

– Вы неправильно спрашиваете, – подумав, ответил наставник. – Ваш вопрос подразумевает то, чего на самом деле нет. Поэтому я не смогу ответить вам так, чтобы не погрешить против истины.

Слово «истина» понравилось лысоватому блондину ещё больше, чем упоминание о трапезе, и он удовлетворённо возвёл глаза к потолку.

Но дипломатические ухищрения окончательно утомили наставника.

– Что-нибудь ещё? – на всякий случай спросил он.

– Ровным счётом ничего, – пророкотал мрачный бирюк. – Предписания установлены – и дело с концом.

– Покорно благодарим, – проговорили несколько человек нестройным хором, а застенчивый юноша потянулся к грифельной доске.

Тут визитёры сообразили, что им пришло время уйти, так как в любую минуту могло начаться стихийное действо, сулящее всевозможные сюрпризы.

– Это непонятный человек, – заметил великий математик, когда дверь за наставником закрылась. – Он несомненно умён. Но у меня складывается впечатление, что он не способен на самопожертвование.

– Теперь мне необходимо осмыслить ещё и этот факт, – сказал беспокойный семинарист. – Пока что мне ясно только одно: этот человек увеличил моё беспокойство, – и он запустил пальцы в копну волос.

Отставной дьякон как начал смеяться во время визита, так и не переставал.

– Нечего тут осмысливать, – сказал он после очередной конвульсии. – Господин наставник полагает, что установил нам предписание, а если копнуть вглубь, то он и сам живёт по предписанию.

– А я чувствую, что он чем-то удручён, – сказал застенчивый юноша.

– Это у него предписание нехорошее, – отставной дьякон пошевелил крючковатыми пальцами.

Он был себе на уме.

А наставник вернулся в берлогу, вспомнил недавний разговор по телефону и сообразил, что у него и в самом деле неважное настроение. Ему захотелось, чтобы оно стало лучше, и он начал действовать. Действия его выглядели так. Во-первых, он окучил все цветы на подоконнике. Во-вторых, не поленился, установил стремянку возле окна, забрался на неё и привёл в порядок подвески для гардин. В-третьих, извлёк из ящика стола склянку с медицинским спиртом, намочил в нём вату и как следует протёр лоснящуюся поверхность телефона. Ну а когда телефон был вычищен, оказалось, что принятые меры ни чему не привели. Тогда наставник сел за стол, принял энергичную позу и попытался рассуждать про себя. Но рассуждение ему никак не давалось, и удручённость его возрастала с каждой минутой.
 
Он бы очень удивился, узнав, что его переживания не составляют тайны для обитателей дома. Исследуя собственные ощущения, они постепенно научились понимать и чужие. Таким образом, жизнь сделала из них знатоков. Сами они, правда, не замечали своих способностей, им и так было на что обратить внимание. Они постоянно размышляли, всякий раз обращаясь к новому предмету, и приходили к определённым выводам, а потом очень быстро забывали о них. Все сделанные выводы оказывались фантастическими, но это не имело значения, коль скоро и общее состояние умов в Беспечальном доме было фантастическим. Зато подобного рода умственные процедуры доставляли обитателям дома несказанное удовольствие.

Случалось, впрочем, что они вдруг начинали куролесить, при этом иногда произносились какие-нибудь слова. Так получилось и на этот раз.

Во-первых, когда закончился визит, комната покоя стала не такой, как прежде. Каждый занялся каким-нибудь делом. Лысоватый блондин, приставив к носу указательный палец, размышлял над тем, как обустроить всю совокупность насекомых по образу и подобию таблицы химических элементов. Беспокойный семинарист вспоминал все беспокойства, которые его когда-либо одолевали, чтобы решительно покончить с ними. Отставной дьякон, застенчивый юноша и великий математик дружно смотрели в окно, пытаясь представить, какой будет вид, если посмотреть с той стороны стекла. Это было ещё ничего.

А во-вторых, между мрачным бирюком и худощавым стариком вышло недоразумение.

– Вы это оставьте, я вам не барышня! – промычал мрачный бирюк, когда худощавый старик, подкравшись сзади, схватил ничего не подозревающего соседа за воротник. – Я вижу, что у вас опять не всё слава богу. Клятвенно подтверждаю, что я не жгу свечей. Идите к дьякону!

Мрачный бирюк был мрачен при всех обстоятельствах. Чувство обречённости прочно угнездилось в его душе, словно ему было доподлинно известно, что грядёт мировая катастрофа и путей для её предотвращения не предвидится никаких. Одним словом, он был окончательно мрачен.

Худощавый старик послушался мрачного бирюка и отправился искать правду к отставному дьякону. Тот хотя и смеялся сам, но чужих шуток не принимал и встретил худощавого старика каким-то особенным щелчком, известным в духовной семинарии под названием «пилюля».

Худощавый старик покорно упал на пол и зашёлся кашлем.

– Как ваше здоровье? Уж не простудились ли вы? – подал голос мрачный бирюк.

– Прекратите это немедленно! – потребовал беспокойный семинарист. – Это возмутительно, не говоря уже о том, что это лишнее беспокойство!

– У меня складывается мнение, что вы их коллекционируете, – пробасил мрачный бирюк.

– Ваши слова излишни, – поморщился беспокойный семинарист. – Всё, что случается, мгновенно становится фактом мировой истории, и забыть об этом немыслимо.

– Докажите, что это вы не сами только что придумали! – мрачный бирюк постоянно переходил от насмешки к раздражению.

– Я считаю, что говорить всегда нужно правду, – с достоинством сказал беспокойный семинарист, не желающий разбираться в оттенках настроения своего собеседника. – А то запутаешься, забудешь, кому что говорил, и выйдет конфуз.

– Говорить не нужно, – и мрачный бирюк посчитал, что разговор окончен.

Беспокойный семинарист озадаченно пошевелил кистями рук, затем решительно тряхнул копной волос и сказал:

– Да! Между прочим, нам предстоит моцион, и я должен сообразить, какими последствиями чревато это событие.

– Не ломайте голову, в ней постоянно всё меняется, – ответил ему на это худощавый старик, к тому времени уже вставший на обе ноги.

Он как в воду глядел. Когда обитатели дома вышли во двор, беспокойный семинарист преобразился. Он забыл о своих прежних беспокойствах и принялся настороженно осматриваться, ожидая от окружающих предметов какого-нибудь нового подвоха.

Согласно повелению наставника, моцион начался ровно в полдень. Время в Беспечальном доме узнавали по колокольчику в беседке у ворот кирпичной ограды, протянувшейся по периметру двора. Колокольчик аккуратно звонил каждый час так, что количество трелей равнялось количеству часов. В этом заключалась единственная достопримечательность двора, если не считать клумбы, засаженной увядающими цветами. Клумба располагалась строго посередине между домом и воротами кирпичной ограды. Впрочем, во дворе находились и деревья: клумбу окружали три или четыре липы, да вдоль кирпичной ограды росли старые тополя. Больше ничего интересного не наблюдалось. Двор был некрасив и запущен. Совершающим моцион приходилось переступать через крупные камни, то и дело попадающиеся им на пути, проваливаться в лужи и запинаться о корни деревьев. Однако это никому особенно не мешало, так как все неудобства двора искупались его живописностью. Свободному воображению льстили открывающиеся виды и нравилось, что их освещает солнце. Обитатели дома грелись в его лучах, но всё же, бродя по двору, время от времени останавливались около деревьев: впечатлительным выдумщикам, им представлялось, будто тени от ветвей щекочут их лица.

Вдруг, словно по чьему-то повелению, бессмысленно бродящие по двору люди разом оказались возле клумбы.

– Замечательное совпадение, – сказал великий математик, имея в виду встречу. – Однако как вам нравится наше теперешнее положение?

Его вопрос поверг собравшихся в состояние задумчивости.

– Никогда его не обсуждали, и начинать нечего, – буркнул мрачный бирюк.

– Нет, это в корне неверно, – не согласился великий математик. – Наше положение интересно со всех точек зрения. Но погодите, я ведь не это хотел сказать. Как уже было подмечено, наставник чем-то удручён. Поэтому прежде всего хотелось бы понять причину этого явления.

– Человеку свойственно быть удручённым, – отозвался лысоватый блондин. – Наставник – человек. Ergo, он удручён.

– Вы судите об остальных по себе, но это нелогично, – великий математик отринул высказанную мысль. – Мы удручены потому, что нами повелевают. Но ведь наставник гораздо могущественнее, чем мы, да? Я думаю, этот вопрос следует разобрать.

– А зачем? – спросил застенчивый юноша.

– Э-э-э… Как знать, может быть, мы и сами в состоянии влиять на собственную участь, – мечтательно сказал великий математик.

– Глупости, – глаза мрачного бирюка полыхнули недобрым огнём. – Вы здесь всего три месяца; а я обитаю в этом сарае, дай бог памяти, пять лет и не припомню случая, чтобы в нём кто-нибудь влиял на собственную участь.

– Это очень важное наблюдение, – великий математик от удовольствия высунул изо рта кончик языка. – Если говорить по совести, я иногда склонен думать, что в природе не существует никаких влияний. Но в таком случае и мы им не подвластны.

– Это верно, – усмехнулся мрачный бирюк. – Вас сегодня всего лишь на воды отправили, а завтра изобретут что-нибудь ещё, ну и попробуйте убедить эту компанию, будто вы ей не подвластны, – и он отвернулся, показывая, что не желает больше продолжать этот разговор.

– Авось не изобретут, – ответил на это беспокойный семинарист. Он уже вполне утвердился в мысли, что никакого подвоха не будет, и теперь, успокоенный, сиял, как будто ему поднесли букет глициний. – Что касается воды, то она растворяет всё ненужное.

Обитатели дома, исключая мрачного бирюка, согласились с мнением великого математика. Им было приятно думать, что они ни от чего не зависят.

– Здесь очень хорошо, – вздохнул лысоватый блондин. Он забрался в клумбу и бродил между увядающими цветами, ища что-нибудь особенное. Насекомых он умышленно пропускал, справедливо полагая, что всякому овощу своё время.

– Верно, хорошо, – согласился беспокойный семинарист, не знающий, что ему может прийти в голову в следующую минуту.
 
Мрачный бирюк и рад бы был никому не возражать, да вот не умел. Он презрительно сказал, обращаясь к беспокойному семинаристу:

– Я смотрю, вы совсем забыли свою философию. Вышли, посмотрели на красно солнышко и забыли.

Действительно, беспокойный семинарист мог всякий раз сочинять какую-нибудь новую философию, по вкусу и настроению. Но сейчас ему не хотелось ни о чём думать.

– Я не понимаю, что вы хотите выразить этими словами, – просто сказал он.

– Вот то-то и оно, – мрачный бирюк наклонил лобастую голову. – Вы в страшной опасности. Теперь, когда вы посмотрели на красно солнышко, вам изменила ваша обычная осторожность и вы обязательно провороните какой-нибудь «факт мировой истории», – последнее было сказано мстительным тоном.

– Господа, будем снисходительны друг к другу! – застенчивый юноша призвал спорщиков к миролюбию. – Судьба даровала нам возможность забыться – так зачем омрачать эти славные минуты?

Великий математик посчитал, что ему пришло время вмешаться в разговор.

– Нет, во всём нужна мера, – сказал он. – Было бы неправильным всецело отдаваться минутному настроению. Это противоречит объективным данным. В комнате покоя мы чувствовали себя нехорошо, это факт. Во дворе дома мы чувствуем себя хорошо, и это тоже факт. Следует иметь это в виду.

Беспокойный семинарист поморщился. Сейчас ему не хотелось принимать в расчёт неприятные факты.

А отставной дьякон всё посмеивался. Весь разговор представлялся ему донельзя комичным.

В это время великий математик проявил самодеятельность. Он повёл рукой, как это делают фокусники, и, сжав ладонь в кулак, по очереди протянул его ко всем наблюдающим – так, будто в кулаке сидит прекрасная Дюймовочка и он, великий математик, хочет выпустить её на волю. Шесть голов одновременно склонились над сжатой ладонью.
 
Великий математик быстро разжал руку. Дюймовочки на ладони не оказалось. Все разом вздохнули и зароптали.

– Вот и всё, – сказал великий математик. – Теперь-то послушайте. Давайте устроим заседание. Итак, пункт первый и единственный: удручённое состояние наставника. Спрашивается, от чего оно происходит?

– Не исключено, что причина его удручённости кроется в ком-то из нас, – подхватил лысоватый блондин.

– Предлагаете провести следствие? – снова не удержался мрачный бирюк. – Извольте. Что до меня, то я этому господину слова грубого не сказал.

– Анекдот, – хихикнул отставной дьякон. – Словеса ваши разве что в нужнике шёпотом произносить, да и то выйдет оскорбительно. Или, может быть, вы под грубостью подразумеваете что-нибудь совсем невыносимое? Любопытно было бы узнать ваш критерий.

В ответ на это мрачный бирюк сказал отставному дьякону действительную грубость, да такую, что лысоватый блондин нечаянно раздавил поднятую с земли гусеницу.

Отставной дьякон поднял к небу рыжеватую бородку и заржал.

Тут все сообразили, что теперь от мрачного бирюка слова путного не услышишь.

– Ваше поведение непонятно, – задумчиво произнёс великий математик и потёр лоб. Застенчивый юноша, решивший добровольно взять на себя обязанности стенографиста, выхватил из подмышки грифельную доску и размашисто написал на ней: «Пункт первый. Непонятно».

– Пишите сколько угодно, хоть в роман вставьте, мне до этого нет дела, – мрачный бирюк окончательно решил вести себя так, как будто всё происходящее его больше не касается; но ухо продолжал держать востро.

– На вас следствие началось – где-то оно закончится, – загадочно сказал великий математик и, оглядев присутствующих, остановил взгляд на лысоватом блондине: – Ни дать ни взять выездная сессия ботанического сообщества. Скажите уже хоть что-нибудь и вы.

– Я скажу, – ровно ответил лысоватый блондин. Ничего особенного в клумбе он не нашёл. – Вы хотите знать, способен ли я на грубость? Нет, в присутствии порядочных людей я не ругаюсь. И вообще ни в чьём присутствии не ругаюсь.

Лысоватый блондин когда-то обретался в равном чине с наставником. Но в один прекрасный день ему представилось, будто его призвание – уничтожать вредных насекомых, и с тех пор он поселился в Беспечальном доме.

– Иначе и быть не может, – сказал великий математик. – Но душевное равновесие можно поколебать и каким-нибудь другим способом.

– А я ничего не скрываю, – миролюбиво ответил лысоватый блондин. – Однажды я и в самом деле предоставил наставнику свой трактат об истреблении вредных насекомых во всём доме, но это никак не могло на него повлиять.

– Так. Понятно. Значит, вы предоставили? – уточнил великий математик.

Сознавшийся в преступлении лысоватый блондин на глазах съёжился. А застенчивый юноша быстро начертал на грифельной доске: «Пункт второй. Об истреблении».

Но тут за лысоватого блондина неожиданно заступился беспокойный семинарист, сказав, что посвящённый посвящённому не станет вставлять палки в колёса. Что же касается истребления вредных насекомых, то мера это безусловно правильная и не может противоречить убеждениям наставника.

Оба довода подействовали. Дело выходило ясное.

Неожиданно внимание следопытов было отвлечено от лысоватого блондина. Вышло это так. Отставной дьякон сообразил, что наступил его черёд, и решил пойти ва-банк:

– Наставник – персона деликатная. Ежели я себе что и позволил, то лишь в рассуждении его комичности. Оно, конечно, бывает полезно и воздержаться. Но ведь всякое проявление чувств поддерживает дух, а кто как не наставник радеет об этом?

Все посмотрели на отставного дьякона. Никто не знал, что ему возразить.

– С вами поведёшься – не будешь знать, как проявить эти самые чувства. Пожалуй, ещё в ночную тумбочку залезешь, – мрачный бирюк не выполнил своего намерения ни во что не вмешиваться.

– Воля ваша. А наставник – он на то и наставник, чтобы при случае совладать с собой, – нашёлся отставной дьякон.

– Собственно, вас за язык никто и не тянул, сами выскочили. Вам шапку не полить? – спросил мрачный бирюк.

– Вашей попользуюсь, – елейно проговорил отставной дьякон.

– Можете отводить глаза сколько вашей душе угодно, вас всё равно запишут, – плюнул мрачный бирюк.
 
– Я не знаю, что писать, – улыбнулся застенчивый юноша, мусоля пальцами грифель.

– Писать погодим, – сказал великий математик и внимательно посмотрел на застенчивого юношу.

Тот задрожал.

– Я здесь ни при чём, – пролепетал он, как маленький ребёнок.

– Как же! – подал голос худощавый старик. – Это всё ваши селёдки с грудями! Сущая срамопись и ничего больше!

– Так я же для изящества! – с отчаянием сказал застенчивый юноша.

– Им это изящество ни к чему, – худощавый старик понял застенчивого юношу по-своему, – мука одна. Они по ночам описывают на бумаге наши с вами похождения, а не то чтобы предаются каким-нибудь иным занятиям. Так что выходит чистое оскорбление их личности.

Всё это, понятное дело, было сказано о наставнике.

Застенчивый юноша помешкал, затем отчаянно махнул рукой и всё же вывел на грифельной доске: «Пункт третий. Погодим». Немного подумав, он приписал ниже: «Пункт четвёртый. !!!».

Про себя он не нашёлся, что написать.

Великий математик вовремя пришёл на помощь застенчивому юноше.

– Все ваши рассуждения ничего не означают, – сказал он худощавому старику. – Рыба не может служить оскорблением разумному человеку, ибо она суть низшее существо. Почти ископаемое. А наставник, несомненно, стоит выше всякой рыбы.

– А груди? – не сдавался худощавый старик.

– Ну что – груди. Они, я полагаю, должны напоминать о принадлежности человека к классу млекопитающих. Но ведь это самая что ни на есть правда, а следовательно, не оскорбление, – это великий математик, надо признать, ловко подметил.

– Верно, – застенчивый юноша просиял. – Как это вы умеете всё хорошо разъяснять!

– Таково моё предназначение, – развёл руками великий математик. И посерьёзнел: – Однако необходимо соблюдать объективность. Если говорить обо мне, то я превыше всего ставлю не вещи и чувства, а лишь символы и отношения между ними. Это может удручить неискушённый ум. Я должен признать свою вину.

Обитатели дома замолчали. Они уважали великого математика, и мысль о том, что его мировоззрение может кого-то удручить, казалась невероятной. Поэтому срочно требовалось как-то обосновать его невиновность.

– Позвольте, – неожиданно сказал лысоватый блондин, – разве могут молчаливые изыскания кому-нибудь навредить?

– Разумеется, не могут, – ответил великий математик. – Но ведь наставник достаточно умён и, без сомнения, читает мои мысли и без слов.

– Но ведь тогда выходит противоречие, – вмешался беспокойный семинарист. – Кто способен прочитать невысказанные мысли, тот сам их исповедует, а это означает родство умов. Разве существование родственного ума способно удручить?

Великий математик изо всей силы хлопнул себя по лбу:

– О, почему я сам этого не предвидел!

Раздались аплодисменты. Аплодирующие восхищались стройностью и логичностью рассуждений беспокойного семинариста. Один только отставной дьякон тихонько посмеивался. Он имел своё собственное соображение.

– Итак, я непричастен? – спросил великий математик как бы у самого себя.

– Это, вне всякого сомнения, так! – заверил его застенчивый юноша. И написал на грифельной доске: «Пункт пятый. Непричастен».

В это мгновение великий математик почувствовал, как сзади кто-то потянул его за рукав халата. Конечно, это был худощавый старик.

– Ну как, господин поверенный в розыскных делах, добрались до виновного? – ехидно прошептал он.

Великий математик пошевелил рукой. Худощавый старик отпустил её.

– Да будет мне дозволено и вас возвести в ранг ответчика, – со значением сказал великий математик. – Потому как вы тоже на подозрении.

– Да какое там подозрение, когда всё ясно как день, – с досадой сказал мрачный бирюк. – Этот собиратель подсвечников самого чёрта в гроб вгонит, не то что наставника.

Раздались голоса. Высказывающиеся выражали своё согласие с тем, что во всём виноват именно худощавый старик. Однако против них неожиданно выступил отставной дьякон. Он заявил, будто своими собственными глазами видел среди вещей худощавого старика канделябр, впоследствии изъятый под предлогом могущего случиться пожара. Аргумент подействовал неотразимо. Высказывающиеся умолкли.

– Получается, что претензии насчёт прабабушкиного наследства обоснованны. Но обоснованные претензии не могут служить причиной удручённого состояния, – заключил великий математик. – Предлагаю на этом преследование прекратить.

В этот день логичные рассуждения удавались великому математику особенно хорошо. Застенчивый юноша про себя отметил это и написал так: «Пункт шестой. Обоснованные претензии».

Обитатели дома не умели долго задерживать своё внимание на чём бы то ни было и обратили свои взоры на беспокойного семинариста. Беспокойный семинарист побледнел.

– Что? – спросил он. – Я беспокоен. Да, я постоянно беспокоен. Я надеялся собрать свои беспокойства воедино, чтобы можно было по крайней мере наблюдать за ними, и не преуспел в этом. Но при чём здесь наставник?!

Пятеро из шести обитателей дома сочувствовали беспокойному семинаристу, но никто из них не знал, чем ему помочь.
 
– Позвольте! – великого математика осенило. – Ведь мы не знаем, как давно удручён наставник?

– Нет, мы это знаем, – подал голос застенчивый юноша. И поведал о том, как в шесть часов утра он проснулся, одолеваемый фантазией запечатлеть стену коридора. Стоя в дверях комнаты покоя, он увидел, как мимо проходили наставник и радетельница. Они вели оживлённый разговор и смеялись. Застенчивый юноша успел забыть об этой встрече – и вот теперь снова вспомнил о ней.

– Это замечательно, – восхитился великий математик. – Значит, ещё в шесть часов утра они смеялись, а в комнату покоя наставник вошёл уже удручённым…

– …И между шестью и десятью часами утра никто из нас наставника не видел, – лысоватый блондин поддержал логический ход мысли.

– Да. А это означает, что никто из нас не мог испортить ему настроения. Вот, – просто сказал великий математик.

Всех поразила простота и ясность этих рассуждений.

– Шестеро не при деле – и седьмому вмешиваться не след, – сказал худощавый старик, думая, что говорит стихами.

Очень приятно выносить философские суждения о предмете, который разъяснён до конца.

Беспокойный семинарист понял, что он тоже оправдан. А застенчивый юноша так и написал на грифельной доске: «Пункт седьмой. Оправдан».

Таким образом, получалось, что никто ни в чём не виноват. Необходимо было вынести какое-нибудь новое суждение.

– Я знаю! – торжественно сказал лысоватый блондин, которому очень нравился следственный процесс. – Никто из нас сам по себе не является причиной удручённого состояния наставника. Но может быть, мы все, как единое целое, составляем такую причину?

Слова лысоватого блондина тоже произвели впечатление.

– Эту мысль должен был высказать я! – определил великий математик.

– Эх, вы сейчас своими потусторонними рассуждениями увеличите количество удручённых на Земле в восемь раз, – это мрачный бирюк сказал одновременно лысоватому блондину и великому математику. – А цена им – ломаный грош. Если хотите знать моё мнение, то наша компания удручает наставника не больше, чем всякая другая. Вот вам и весь сказ.

Ситуация предстала в новом свете. В самом деле, никто не подумал о том, куда уходит наставник, покидая пределы Беспечального дома. Немного помолчав, лысоватый блондин сказал:

– Все мы ходим на двух ногах и раскрываем рот, но не всегда для восприятия яств. Это может удручить.

– Особенно второе, – согласился мрачный бирюк.

– Я не наблюдаю, чтобы все мы здесь удручали друг друга, – возразил беспокойный семинарист.

– А мы и так уже удручены, – сказал худощавый старик. – И вы не равняйте себя с наставником. Мы здесь предоставлены самим себе, а они – они из тех, – и худощавый старик кивнул в сторону кирпичной ограды.

«Из тех» – это, конечно, было сказано о людях, никогда не посещавших Беспечального дома. Спорщики разом посмотрели на кирпичную ограду. Она казалась непреодолимой. Над полуразрушенной кирпичной кладкой высилась чугунная решётка, украшенная затейливыми вензелями, и всё сооружение увенчивалось длинными заострёнными прутьями. Одним словом, понять, что происходит снаружи, не представлялось возможным.

Лысоватый блондин отделился от компании и подошёл к кирпичной ограде. Небольшой пятачок земли, прилегающий к ней, плотно усеивали тёмно-жёлтые клейкие почки, во множестве выбрасываемые тополями. Лысоватый блондин поднял с земли одну из почек, положил её в рот, пожевал и выплюнул.

– Ах, это неизвестно, что лучше: быть предоставленными самим себе или быть «из тех», – вздохнул застенчивый юноша.

Следствие явно зашло в тупик. Никто не знал, что нужно говорить дальше, и все замолчали. Молчание грозило затянуться; но вот обитатели дома вспомнили, где они находятся, и обменялись многозначительными взглядами.

Тогда великий математик сказал так:

– Хорошо. Если нельзя сказать, что причина удручённого состояния наставника кроется в ком-то, то, может быть, она кроется в чём-то?

– Очень может быть, – согласился беспокойный семинарист.

Это было новое направление мысли, и оно всем понравилось, именно потому, что оно было направление.

– Но в таком случае я знаю, в чём! – неожиданно для всех сказал отставной дьякон. – Мы просто дальше собственного носа не видим.

– Будьте так любезны, объяснитесь, – попросил лысоватый блондин, нюхая ромашку.

– Господа! – торжественно сказал отставной дьякон. – Я полагаю, будет разумным присмотреться к непосредственному окружению наставника, говоря примерно, к радетельнице. Отчего она всюду ходит за ним, не отступая ни на шаг? Это подозрительно.

– Ничего подозрительного, – возразил худощавый старик. – Приставлена к ним, вот и ходит.

– То-то и оно, что приставлена, – отставной дьякон прищёлкнул языком. – Сказано, хотя и не в Писании, что искать надо женщину, да не покажется вам это надуманным!
 
– Ibi victoria ubi concordia! – изрёк великий математик. – Направление поиска существует!

Итак, новое зерно сомнения было посеяно. Радетельницу следовало разъяснить – как это сделать, не прибегая к прямым расспросам, было неизвестно. По этой причине следствие решили отложить до более удобного случая.

Тем временем моцион подошёл к концу. Обитатели дома решили, что больше разговаривать ни к чему, и разбрелись кто куда. Солнце зашло за тучу, и во дворе поднялся ветер. Облупленная кирпичная ограда приняла зловещий вид и больше не манила к себе. Близилось время трапезы.

С прибаутками готовились обитатели дома встретить трапезу. Сторож, сидящий в будке у парадных дверей, угрюмо смотрел, как праздная толпа постепенно перемещается в прихожую. Вошедших встретила ключница, заправляющая хозяйством дома. Она проводила всех семерых в комнату яств, сказав им при этом напутственные слова:

– Перед вами – как на духу: баранинки не предвидится, но полагается варёный горох и шанежки с творогом. Будьте довольны и не погнушайтесь!

– Стало быть, постного не берём? – вполголоса спросил мрачный бирюк, проходя мимо ключницы.

– Бог с тобой! – земно ему поклонилась ключница. – Для вас же и приберегла, до скорейшего говенья.

– Фёдору Михайловичу объясняй! – мрачный бирюк с каждым часом становился всё мрачнее.

Слово «горох» почему-то страшно развеселило отставного дьякона, и его веселье передалось остальным. Между тем дело предстояло ответственное. Обитатели дома разошлись по комнате яств: каждый искал своё заветное место. Это был нелёгкий труд, потому что заветное место всякий раз оказывалось не там, где в прошлый раз. Но вскоре все устроились как нельзя лучше и в ожидании обещанных блюд принялись рассматривать деревянный потолок с прогнувшимися стропилами.

Ключница принесла горох и шанежки, и началась трапеза. Несмотря на это, обитатели дома ни на минуту не переставали размышлять о своих похождениях во дворе дома, и постепенно, не сговариваясь, они пришли к мысли установить за наставником и радетельницей наблюдение. Решение это казалось трудновыполнимым. Наблюдать всем сразу было немыслимо, а поручить дело кому-нибудь одному значило навлечь подозрения. Кроме того, один наблюдающий мог чего-нибудь и недосмотреть.

– Опасно полагаться на одинокий ум, – рассудил великий математик.

И снова никто не знал, как выпутаться из затруднения.

Но недаром говорится, что на ловца и зверь бежит.

Когда с последней шанежкой было уже почти покончено, в комнату яств вошёл сам наставник. Он выглядел спокойным, но те, кто сидели близко от него, поняли, что это спокойствие деланное. Все задумались над тем, что бы мог значить этот новый визит.

– Господа! – веско проговорил наставник. – Буду краток. Через полчаса все вы должны будете появиться в берлоге, где мы с радетельницей засвидетельствуем…

– Засвидетельствуете – что? – вскинулся беспокойный семинарист.

– Да уже, разумеется, не безмерное к нам уважение, – саркастически отозвался мрачный бирюк.

Наставник дико посмотрел сначала на одного, потом на другого. Подумав, он заложил левую руку за спину и сказал:

– Да нет! Мы намерены засвидетельствовать ваше положение, ибо порядок превыше всего.

Никто не понял, что означают эти слова, и все насторожились.

– Это бухгалтерия, – сказал худощавый старик.

– Это наблюдение для вашего же блага, а для бухгалтерии присутствие живого человека не обязательно, – так ответил наставник. – Мы всё рассмотрим как есть, и я вынесу свой вердикт. Следовательно, я вас жду. До свидания.

– Для чужого блага разве что матерью родной не станешь, – остроумно заметил мрачный бирюк.

Остальные обитатели дома промолчали, так как проявленное к ним участие могло иметь непредсказуемые последствия. Думать же о последствиях в Беспечальном доме было не принято. К тому же настораживало слово «вердикт». Но зато упоминание о радетельнице всем понравилось.

А наставник посчитал, что всё сказано, и удалился.

На его месте появилась ключница, готовая возвестить о конце трапезы, но это оказалось излишним. Ключница немного поколдовала в комнате яств и вернулась к себе в каморку, где принялась глодать завалящую баранью кость, а обитатели дома отправились в комнату покоя.

Комнат в Беспечальном доме было немного. Кроме собственно комнаты покоя, в нём находилась комната яств, да берлога, где заседал наставник, да комната, в которой священнодействовала радетельница, да каморка ключницы – вот, пожалуй, и всё. Сторож занимал будку во дворе. Впрочем, надо сказать также и о нескольких закутках в левом крыле дома. Там оказывались воздействия.

И ещё две комнаты в Беспечальном доме просто-напросто пустовали. Лишь изредка кто-нибудь, пребывая в задумчивости, забредал в них, но, найдя одно лишь запустение, стремился поскорее покинуть эти места. Для чего эти комнаты существовали, никто не знал.

А в комнате покоя образовалось новое сходбище.

После трапезы полагался короткий сон, но спать никто не захотел. Обитатели дома ждали чудес. Через полчаса им надлежало явиться в берлогу для загадочного какого-то засвидетельствования. Что это такое, ещё предстояло установить. Было выдвинуто несколько предположений, одно другого замысловатее. Первое: им назначено денежное вознаграждение от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Второе: предполагается выдача нового гардероба. Третье: наставник намеревается лично вручить каждому обитателю дома именные часы для наиболее пунктуального времяпрепровождения. Мысль о часах понравилась больше всего: к одежде все относились спокойно, а о денежном вознаграждении боялись даже и помыслить.

Впрочем, немного успокоившись, спорщики признали, что ни одно из этих объяснений никуда не годится. Гадание на кофейной гуще оказалось делом бесполезным, и они вновь заскучали; но тут кто-то вспомнил о наставнике и том, что радетельница всё ещё не разъяснена. Стало ясно, что пришло время привести новый план в исполнение.

– Мы будем действовать косвенно, но точно, – постановил великий математик.

Всем понравилось такое определение. Действовать косвенно всегда интереснее, чем напрямую, а точности обитателям дома было не занимать.

Да, они и без именных часов умели проявить необходимую пунктуальность. Точь-в-точь в назначенное время все семеро стояли в предбаннике, у самых дверей в берлогу, выстроившись в безупречную линию. И наблюдалось в той линии соблюдение ранга: первым шёл мрачный бирюк, а замыкал цепочку беспокойный семинарист.

Ровно в два часа тридцать минут – наставник тоже проявил пунктуальность – дверь берлоги неслышно распахнулась, словно растворилась в воздухе, и, если можно так сказать, втянула в себя мрачного бирюка.

– Стало быть, теперь я готов засвидетельствовать ваше положение, – бесстрастным голосом сказал наставник. Прямо перед ним лежала стопка чистой бумаги и тонко очиненный карандаш. Слева располагались кипы мелко исписанных листов. На первом листе каждой кипы красовался дагерротип того или иного обитателя дома. Это были, очевидно, их бытописания.

– Я ничего подписывать не буду, – сходу заявил мрачный бирюк.

Как и было обещано, при этой сцене присутствовала радетельница. Она неспешно перелистывала страницы бытописаний, с особенным удовольствием разглядывая чистые места. «Что-то здесь напишется?» – думала она.

– Отчего вы решили, что от вас потребуется что-то подписывать? – вежливо спросил наставник.

– Знаю я всю эту вашу шарманку, – поморщился мрачный бирюк.

– Что вы, я никогда никого не прошу о подписи. Это просто не нужно. Я вам и так верю.

– А я ещё ничего не сказал и говорить не собираюсь, – буркнул мрачный бирюк.

– Да вы уже говорите, – улыбнулся наставник. – Мы всё видим. Ваше положение таково, что повлиять на свою будущность вы можете лишь…

– Моя будущность никого не касается, – перебил наставника мрачный бирюк – и, чтобы отрезать себе путь к отступлению, добавил грубость, ту самую, которую он сказал отставному дьякону во дворе дома.

Радетельница даже бровью не повела. Наставник огорчился и подпёр рукой безупречно выбритый подбородок.

– Ваша речь разнообразна, – сказал он, изучая лицо мрачного бирюка. – Однако она звучит чересчур громко и полна эклектики, извините за слово.

– Да ничего, валяйте, – мрачный бирюк сразу потерял весь кураж.

– А вам не кажется, что это я сейчас должен говорить «валяйте»? – спросил наставник.

Радетельница смотрела на мрачного бирюка как на сломанную игрушку. Стало ясно, что делать ему здесь больше нечего.

И мрачный бирюк пробкой выскочил из берлоги. Очутившись в предбаннике, он услышал звонкий хлопок двери. Из-за его спины, как из плотно закупоренной бутылки, раздался едва различимый голос наставника, выносящего беспрекословный вердикт: «Продлить!»

Никто не понял, что это означает, но зато все поняли, что это относится к мрачному бирюку. Впрочем, раздумывать об этом было некогда. Дверь берлоги вновь распахнулась. Следующим оказался лысоватый блондин.

Он ни на минуту не забывал о всеобщем замысле и приготовился внимательно наблюдать за радетельницей.

Но ничего достойного внимания в берлоге не происходило. Наставник сидел за столом, положив на него аккуратные руки, а радетельница, стоя к нему спиной, поливала кактус на подоконнике.

Это-то и смутило лысоватого блондина. Он мгновенно забыл о своей бдительности – нет, не то чтобы забыл, а просто направил её на другой предмет.

«Цветы привлекают насекомых. Эта комната, вне всякого сомнения, подозрительна», – подумал новый посетитель.

– Это не матукана, а опунция, – сказал наставник громовым, как от неожиданности показалось лысоватому блондину, голосом. – Вы не бойтесь, на ней нет микробов.

– Что?

– Садитесь.

Лысоватый блондин повиновался.

– Есть ли, по-вашему, что-нибудь более значительное, нежели ваше пребывание в этих стенах? – издалека начал наставник.

– Я радею о чистоте казённых помещений, – осторожно ответил лысоватый блондин. – У вас здесь всюду не микробы, а насекомые. Уж я знаю.

– Так, – наставник написал на чистом листе бумаги несколько слов. – Кстати, о насекомых. Знаете ли вы поговорку про баню? Ну конечно, как вы можете не знать таких вещей!

– Прежде всего, я эскулап, – лысоватый блондин подвигал челюстью.

– Очень польщён. Врачевание и исследование насекомых суть родственные сферы. Однако это всё совсем не то. Беда в том, что вы не поняли моего вопроса.

– Нет, отчего же. По существу вашего вопроса могу сказать, что мне не хотелось бы покинуть этот дом раньше, чем он будет приведён в порядок. Все ли средства к тому испробованы?

– Наши средства таковы, что и ныне существующий в доме порядок приходится признать удовлетворительным, – развёл руками наставник.

– В таком случае положение безвыходное, – и лысоватый блондин повторил жест своего собеседника.

Наставник задумался. Пока он думал, лысоватый блондин, как это с ним часто бывало, приставил к носу указательный палец и пытался сообразить, всё ли он сказал так, как следует. Радетельница в этот момент сидела рядом с наставником и изучала кипу листов с дагерротипом лысоватого блондина. Наставник наклонился к ней и что-то шепнул ей на ухо.

– Вот что, – неожиданно сказал он. – Идите.

– Что? – очнулся лысоватый блондин.

Наставник хлопнул в ладоши, и его ответчик моментально очутился по ту сторону двери. Вдогонку ему были сказаны слова, которые он не сразу разобрал.

«Продлить!» – мысленно проговорил лысоватый блондин уже в предбаннике, больше повторяя собственные мысли, чем слова наставника.

Когда отставной дьякон вошёл в берлогу, ему показалось, будто наставник, склонившись над лицом радетельницы, целовал её прямо в губы. Конечно, положительно этого утверждать было нельзя, но на всякий случай отставной дьякон всё же засмеялся.

«Ну, с этим церемониться нечего!» – подумал наставник и указал отставному дьякону на стул:

– Садитесь. Я предлагаю вам игру. Я говорю слово, а вы мне в ответ – какое-нибудь другое, не обязательно подходящее по смыслу. Вы улавливаете?

– Чудны дела твои, Господи, – протянул отставной дьякон нарочитым фальцетом. – Я уже и позабыл, какие слова к каким подходят по смыслу. Я ведь всё больше по церковной части.

– Это безразлично. Вы готовы?

– Да.

– Рыба!

– Благонадёжность!

Фантазёр даже глазом не сморгнул.

Наставник только махнул рукой. Пока он шептался с радетельницей, отставной дьякон успел разобрать слово «впечатление», но не стал над ним долго раздумывать. Ему было смешно, что вот в хорошо оборудованном помещении сидят и как ни в чём не бывало разговаривают два человека противоположного пола, вместо того чтобы заниматься делом.

– Вы всегда смеётесь? – спросил наставник, повернувшись к отставному дьякону.

– О чём вы, сударь? – учтиво поклонился тот. С таким же успехом наставник мог спросить воздух, всегда ли им дышат.
 
– Это modus vivendi, – вздохнула радетельница. – То есть состояние натуры.

– Да, и в смехе – очищение души от скверны, – пробормотал себе под нос наставник, и карандаш в его пальцах принялся выводить на бумаге затейливые письмена.

Сей утешительный вывод увенчал короткий разговор с отставным дьяконом. И когда он очутился в предбаннике, то услышал то же самое слово, которым наставник проводил первых двух посетителей.

Настала очередь застенчивого юноши. Его всё ещё одолевали привычные грёзы, и, переступая порог берлоги, он вообразил, будто бы радетельница сидит обнажённая у наставника на коленях и помахивает хвостом, а наставник держит её рукой за жабры. Застенчивый юноша тотчас же вознамерился запечатлеть эту сцену и даже взял наизготовку грифельную доску.

Но ему не дали осуществить свой творческий порыв.

– Что вы делаете по ночам? – спросил наставник.

Он умел задавать каверзные вопросы.

– Я стесняюсь, – не сразу ответил застенчивый юноша.

– Полноте, – наставник широко расставил руки. – Я знаю, вы служите искусству, а служение искусству в каком бы то ни было качестве не может стеснять молодость.

– О, что вы знаете о моей молодости! – патетически воскликнул застенчивый юноша, и краска бросилась ему в лицо. – В моей душе столько всего накипело, что иногда я чувствую себя безнадёжным старцем. Кажется, всё уже пережито и перечувствовано. Да, я молод летами. Но мой истинный возраст – это количество созданных мной творений, а им нет числа!

В продолжение этого пылкого монолога застенчивый юноша, как хамелеон, несколько раз менял цвет лица.

– Мы преклоняемся перед вашим талантом! – наставник умышленно польстил своему собеседнику, в надежде, что тот потеряет бдительность. – Но нельзя ли увидеть ваше последнее творение?

Застенчивый юноша, плохо сознавая, что делает, подал наставнику грифельную доску.

Наставник пробежал глазами все семь пунктов следствия, учинённого во дворе дома, и ничего не понял.

– Это неописуемо! – сказал он.

– Да, но что я могу поделать? – с сожалением ответил застенчивый юноша. – Ничто не вечно, и шедевры тоже создаются и бесследно исчезают. Забвение первых шагов на пути к совершенству неизбежно. Но прошу вас поверить мне, что самый главный шаг к совершенству я вынашиваю у себя сердце!

Произнеся, таким образом, ещё одну речь, застенчивый юноша воодушевился, как ездовой конь перед прыжком в пропасть, и воздел руки к небу.

– Значит, всякое ваше творение – лишь очередной шаг к совершенству? – догадался наставник.

– Это именно так! – сказал застенчивый юноша.

– Замечательно. Что же, по-вашему, разновеликие уши – это совершенство? – злопамятно спросил наставник.

– Я так вижу, – потупился застенчивый юноша.

Радетельница, внимательно наблюдающая за этим разговором, спросила:

– А вы могли бы изобразить нас так, как видите?

Она не знала, о чём спрашивала.

– Что вы! Этого никак нельзя сделать, – твёрдо сказал застенчивый юноша.

– Отчего же? – огорчилась радетельница.

– Я боюсь, что у меня на доске не поместится ваш хвост.

Наставник молниеносно поднял правую руку, щёлкнул пальцами – и застенчивого юноши как не бывало.

Нужно ли говорить, что и на этот раз вердикт оказался тем же самым?

В предбаннике обсуждали, кому идти следующим. Великий математик желал оказаться в конце очереди и таким образом подвести итог нового следствия. Но издавна сложившийся порядок возобладал, и в следующее же мгновение он предстал перед наставником.

В это время радетельница наливала наставнику чай.

– Вам потеплее или погорячее? – спросила она, придерживая крышку чайника.

– Я не знаю, что вам ответить на это, – кротко сказал наставник.

«Вот какая забота и самопожертвование!» – подумал великий математик о радетельнице.

Чай перелился через краешек чашки и замочил бумаги. Радетельница решила, что хватит, и положила в чай два кубика сахару.

Наставнику захотелось угостить радетельницу чаем, но он сообразил, что в берлоге находится ещё один человек и что непринуждённое чаепитие в этот раз не состоится. Поэтому разговор с великим математиком получился серьёзнее, чем с остальными, и без околичностей. Начался он со слов наставника, который сказал так:

– Я вас прекрасно понимаю. Вы у меня как на ладони.

– Извините, но мы с вами даже не начинали разговор. Я не вполне улавливаю смысл ваших слов, – вежливо ответил великий математик.

– Разговор происходит постоянно, только отдельные слова не всегда произносятся вслух, – вздохнул наставник. Радетельница тотчас записала эту мысль. – Впрочем, я могу высказаться и подробнее. Как я и говорил, я должен засвидетельствовать ваше положение. Но вам – вам лично – я могу открыть, что оно и без того ясно и что мне вовсе не обязательно было вызывать вас сюда.

– А я всё же здесь, – великий математик поднял брови.

Наставник подумал и сказал:

– Мы с вами образуем две противоположности. Вы носитесь со своими фантазиями, как этот мальчик с грифельной доской. Я же – совсем другое дело. У меня порядок, с засвидетельствованиями и печатями на каждом листе. Это требует некоторых телодвижений, зато выходит надёжнее. Что вы можете мне на это сказать?

– Хорошо, но мало, – осторожно согласился великий математик.

– Ну не так уж и мало. А хорошо главным образом то, что нельзя ни к чему придраться, – важно заметил наставник.

– Потому что всюду засвидетельствования и печати, – согласилась радетельница. Она внесла в бытописание великого математика необходимые дополнения и придавила лист круглой печатью, предварительно испачкав её в чернильнице.

– Ладно, – согласился великий математик, покосившись на чернильницу. – Моё положение вам ясно. Но что именно вам в нём ясно?

– Только то, что вы пользуетесь уважением у себе подобных и на своём месте незаменимы, – с готовностью объяснил наставник. – И поэтому никакой речи о перемене вашей участи даже и быть не может.

И всё. Коротко и откровенно.

– Ну?! – хором воскликнули обитатели дома, когда великий математик предстал перед ними.

– Продлить! – задумчиво проговорил несостоявшийся отпущенник.

Следующим оказался худощавый старик. Он не стал чиниться и сразу взял быка за рога:

– Я знаю, вы затеяли весь этот спектакль, чтобы избавиться от меня. Но имейте в виду: я не уйду отсюда до тех пор, пока мой иск не будет полностью удовлетворён!

– Это вы насчёт семейной реликвии? – как только можно учтивее спросил наставник. – Это пожалуйста. Это сколько угодно. Серебряная моя, откройте-ка шкаф, – последнее было сказано, разумеется, радетельнице.

Радетельница не обиделась на «серебряную». Она послушно открыла шкаф, и худощавый старик узрел, что он снизу доверху заполнен канделябрами самых различных мастей. Но того единственного, за который настырный вымогатель мог бы прозакладывать душу дьяволу, не было.

– Это не ассортимент, – брюзгливо сказал он.

– Я могу достать вам булочку с небес или даже украсть из музея кубок Сократа, но сотворить то, чего у меня нет, не могу. Так что, по буквальному смыслу ваших слов, вы не покинете стен этого дома никогда.

В голосе наставника худощавому старику послышалось злорадство. На самом деле наставник и рад был отвязаться от назойливого подопечного, да не знал, как.

– Нет, «когда»! – брызнул слюной строптивец. – В гроб не лягу, пока не найду удовлетворение!

– Зачем такое страшное желание? Разносолов нет и не предвидится. А погост отсюда недалеко, – наставник махнул рукой в сторону окна, – и удовлетворение всё там же.

– Знайте: вам придётся крепко подождать!

– Да уж, придётся, а то что же мне ещё с вами делать?

– Продлить! – ненавидяще прошипел худощавый старик – и моментально испарился. Даже соринки от него не осталось.

Эксперты остались одни, и тогда радетельница позволила себе усомниться в целесообразности происходящего. Она сказала:

– Мне кажется, все эти действия ни к чему не приведут.

– Напротив, они приведут к победе гуманности, – чистосердечно признался наставник. – Мы убеждаемся в том, что продление неизбежно. Но, продлевая пребывание этих людей здесь, не продлеваем ли мы им самоё жизнь?

Радетельница хотела что-то возразить, но перед наставником уже сидел беспокойный семинарист, слышавший последние слова и решивший, что они обращены к нему лично.

– А?! – испуганно спросил он, переводя взгляд с наставника на радетельницу и обратно.

– О, – ответил ему на это наставник таким тоном, как будто встретил беспокойного семинариста на улице и хочет объяснить ему, как пройти в ближайшую аптеку.

– Нет, я ничего, – беспокойный семинарист беспокоился, но старался держать себя в рамках приличий.

– Для «ничего» не нужно слова ничьего, – рассеянно сказал наставник.

Он понял, что и с беспокойным семинаристом у них тоже не сладится. Но, как им самим было подмечено, отсутствие разговора – тоже разговор. Если, конечно, имело место намерение поговорить.

Беспокойный семинарист страдал. Несмотря на то, что он заранее приготовился к предстоящему испытанию, ему было страшно. Наставник видел это и не хотел зря мучить своего подопечного. Поэтому он обхватил руку радетельницы и размашистыми каракулями вывел на чистом листе бытописания: «Продлить».

И беспокойный семинарист покинул берлогу, а уходя, унёс с собой это впечатление: наставник зачем-то держит радетельницу за руку.

Вот теперь было всё. Наставник и радетельница остались вдвоём, и этого никто не видел.

– Правильно ли мы поступаем? – спросила радетельница в продолжение начатого разговора.

– Безусловно, – ответил наставник. – Эти люди уйдут пить горячее молоко, а мы отправимся отсюда в неизвестность, где нам никто не скажет: «Продлить!», ибо всякая другая возможность будет просто-напросто исключена. Хорошо ли это – лишать человека другой возможности? – и наставник принялся потирать руки.

О удручённость!

Таким образом, вместо засвидетельствования вышла пустая трата времени. Обе стороны, принимавшие в нём участие, заранее знали, что способа покинуть Беспечальный дом не существует. Всё осталось как прежде, но обитатели дома чувствовали себя немного удивлёнными. Каждый из них задавал себе вопрос: «Ну к чему всё это?» – и каждый по-своему переживал, испытывая желание поделиться своим переживанием с другими.

И, когда все вернулись в комнату покоя, произошёл обмен впечатлениями.

Дело запуталось ещё больше. Связь между радетельницей и удручённостью наставника не казалась очевидной, во всяком случае, не следовала прямо из показаний обитателей дома. Мрачный бирюк ругался почём зря, и стало ясно, что лично ему ничего выяснить не удалось. Лысоватый блондин упирал на то, что радетельница очень любит кактусы, но при чём здесь наставник, оставалось тайной. Отставной дьякон призывал в свидетели всех святых, будто он собственными глазами видел, как радетельница и наставник целовались (он и сам успел в это поверить). Застенчивый юноша вскользь упомянул, что застал радетельницу сидящей на коленях у наставника, и с жаром принялся расписывать колористические достоинства её грудей. Великому математику удалось завладеть всеобщим вниманием, и он убедительно доказал, что радетельница добра и что в её поведении присутствует элемент самопожертвования. Худощавый старик только брызгал слюной и клятвенно заверял, что он «найдёт удовлетворение»; больше от него ничего не добились. Беспокойный семинарист немногим превзошёл худощавого старика, однако рассказал, как наставник держал радетельницу за руку. Одним словом, положение запуталось до невозможности.

Надо сказать, что радетельница действительно была ни при чём.

Настроение в комнате покоя упало. Чтобы развлечь себя, обитатели дома затеяли любимые игры в разбивалочку, в «догони и вытри», в чехарду по-божески – но уныние никак не проходило. И что предпринять дальше, никто не знал.

Но вот пришло время новой трапезы, и настроение вновь улучшилось. Угощение принесла ключница. Какое-то время люди в серых халатах задумчиво бродили по комнате покоя из угла в угол и жевали полагающиеся им коржики, запивая их горячим молоком. Это было очень приятно – перемалывать языком во рту сладковатую кашицу, то и дело совершая маленькие глотки. Нравилось и то, что во время еды можно было ходить. Поэтому все и ходили, если не считать беспокойного семинариста, который раскачивался на кровати, обхватив руками копну волос и пытаясь вспомнить какую-то существенную мысль.

Первым управился с трапезой застенчивый юноша. Вытерев губы, он пристроился к грифельной доске и принялся рисовать очередную русалку. Посмотрев в окно, он увидел, как к стеклу приникла прекрасная наяда. Застенчивый юноша тут же стёр нарисованное и очень быстро нанёс на грифельную доску новый образ.

Остальные жевали и думали, чем ещё они могут себя занять. Старый разговор наскучил, хотелось поговорить о чём-нибудь отвлечённом.

– А на удручённых – воду возят! – ни с того ни с сего сказал худощавый старик.

– Разве может быть кто-то удручён больше, чем мы с вами? – отозвался из противоположного угла мрачный бирюк.

– Нет, мне хорошо, – тихо сказал лысоватый блондин. Мысли о вредных насекомых больше его не тревожили.

– Господа, всё просто замечательно! – великий математик решил сразу направить разговор в положительное русло. – Мы пребываем в комнате покоя, всматриваемся в светлые зеркала, созерцаем виды в окне напротив – и можем ни о чём не тревожиться.

– Вы ошиблись призванием, – поморщился мрачный бирюк. – Вас надо бы направить в проповедники суемудрия – ну или в какие-нибудь другие проповедники. Вы подойдёте лучше, чем этот затейник, – мрачный бирюк махнул рукой в сторону отставного дьякона.

Отставной дьякон не умел оскорбляться, так как серьёзно относился к мнению одного-единственного человека – себя, хорошего.

– Не увязывайте своё настроение с действительными обстоятельствами вашего бытия, – сказал великий математик.

Он посчитал, что вопрос исчерпан, но это оказалось поспешным заключением. Неожиданно разговор пошёл в совсем ином направлении.

– Обстоятельства бытия нашего любезного наставника непонятны, – заметил беспокойный семинарист, как-то быстро забывший о том, что его мучило. – Он покинет этот дом, уйдёт за кирпичную ограду, и неизвестно, что ожидает его там. Мы же совершенно точно знаем, что нам уготовано.

– Ну да, воздействия, – недобро пробормотал мрачный бирюк.

– А хоть бы и воздействия, – миролюбиво сказал лысоватый блондин. – Солнце сушит, да не губит.

– Это вы потому так говорите, что вас отправили на воды, – сказал мрачный бирюк. А предпиши вам холодную коробку или священную тряску – совсем не то запоёте.

– Думайте о добром. Например, о хлебе насущном, – предложил беспокойный семинарист. Придя в хорошее расположение духа, он почувствовал, что голоден, и принялся усердно сосать коржик, отпивая маленькими глотками быстро остывающее молоко.

– Правильно, – согласился великий математик. – Тем более что заботы о нашем хлебе лежат на чужих плечах. Нам же подобает думать о нём лишь в отвлечённом смысле.

– Едите себе, ну и ешьте; а утешения свои приберегите для девиц! – неожиданно рассердился мрачный бирюк.

– Ну и вы ешьте, – мирно отозвался лысоватый блондин.

– Я и то ем, – фыркнул мрачный бирюк. – Но я не намерен почитать это как высокое благодеяние. Коржик, ах. Благодарю!

– Нет, это неправильно! – великий математик захотел поспорить. – Небольшая еда здесь – и целое изобилие превратностей или даже несчастий там, – он неопределённо повёл рукой, но слушающие поняли его жест как надо. – Вы улавливаете? Коржик – и катастрофа. По-моему, это замечательно.

На это отставной дьякон возразил следующим образом:

– Тут-то и кроется самая ересь. Не наивны ли вы, полагая, что, будучи ограждены от мира ветхим забором, мы тем самым ограждены от его превратностей и несчастий? Нет-с, – тут отставной дьякон подобрался, и глаза его заблестели. – Более того, мы находимся в самой их гуще!

Беспокойный семинарист допил молоко и снова впал в беспокойство:

– В самом деле, господа, а что, если там сочтут гуманность излишеством и всех нас упразднят?

– Этого никак не может быть, – великий математик произнёс эти слова так быстро, как будто давно ждал случая их произнести.

– Да разве это возможно, чтобы нас упразднили? – спросил лысоватый блондин.

– Это ни с чем не сообразно, – испугался застенчивый юноша.

Остальные промолчали, потому что возражение было чревато новым спором, а спорить никому не хотелось. Уж слишком чувствительным оказался предмет возможной дискуссии.

Да-с. Разве можно быть в чём-нибудь уверенным там, где царит вечное движение, вовлекающее в свой водоворот всё, что ни попадётся ему на пути? Хочется только махнуть рукой, не произнося вслух никаких слов, потому что слова ровным счётом ничего не означают.

Благо, что на свете существуют коржики с горячим молоком и рот иногда можно раскрывать только для восприятия яств.

Население комнаты покоя прикорнуло. Сон пришёл легко, так как солнце не проникало в окно, светя в противоположную сторону. В комнате покоя пахло пылью, потрескивала отстающая краска на стенах, стрекотали сверчки за плинтусом, и спящие видели яркие сны, в которых всё было так же непонятно, как и наяву. Спать, однако, оказалось приятнее, чем бодрствовать.

Но потом полагались воздействия.

Порядок соблюдался неукоснительно. Проснувшиеся перебрались в левое крыло дома, где располагались закутки для воздействий, и принялись бродить по коридору. Заправляющая всей церемонией радетельница окинула своих подопечных лучезарным взглядом и раздала маленькие брошюрки со стихами Лукреция Кара. В ожидании начала воздействий обитатели дома внимательно перелистывали эти книжечки, стараясь отыскать в них наиболее душеспасительные места. Один только мрачный бирюк, презиравший всякую словесность, ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Его заранее лихорадило.

Итак, воздействия в Беспечальном доме были нескольких видов. О водах мы уже сказали. Таинствами, вследствие своей высокой учёности, заправляла радетельница. А холодной коробкой, как и священной тряской, заведовал дворник, который отличался чёрствостью и невежеством и страдал от безделья.

Других воздействий не было.

Прозвонил колокольчик во дворе, ровно семнадцать раз. Обитатели дома отложили брошюрки и разошлись по закуткам.

Закуток для вод был разделён перегородкой на две части: в одной следовало раздеваться и приводить себя в порядок, а в другой – пользоваться водами. Стены закутка пестрели плесенью, воздух был насыщен нездоровыми испарениями, старая труба, протянувшаяся вдоль стены, клокотала, как вулкан, и весь закуток выглядел весьма подозрительно. Но пришедшие сюда сочли, что это хорошо и что так и нужно.

Это были лысоватый блондин, великий математик и беспокойный семинарист.

– Я горячей водой сам себя с живота попользую, а уж вы мне на спину-то кто-нибудь полейте холодной, – попросил лысоватый блондин, когда все трое оказались за перегородкой.

Беспокойный семинарист изъявил желание ему помочь, чтобы развлечься.

Великий математик встал под отверстие в потолке и пустил струю тёплой воды.

– Это хорошая вода, – сказал он. – В ней заключён добрый умысел.

– Чей умысел? – спросил беспокойный семинарист, поливающий в это время спину лысоватого блондина из медного кувшина.

– Неважно, – ответил великий математик. – Важно то, что он добрый. А в чьей голове он родился – неважно.

– Но если бы мне от кого-нибудь вышло добро, то я бы непременно захотел узнать, от кого, – возразил беспокойный семинарист.

Он не переставая поливал лысоватого блондина, а воды в кувшине всё никак не убывало.

– А может быть, никаких умыслов в природе и вовсе не существует? – спросил лысоватый блондин, рассматривая ползущего по выщербленной стене таракана. Закуток оказался неблагополучен в смысле насекомых. – Я считаю существование тараканов ошибкой. Но разве можно сказать, что они что-либо умышляют против меня лично?

На это великий математик ответил так:

– Я думаю, что если кто-либо что-либо и умышляет, то его умысел относится лишь к нему самому. Всё окружающее имеет для него маленькое значение.

– Это очень странно, – сказал беспокойный семинарист. – В таком случае и сам умышляющий имеет для себя маленькое значение, только он об этом не знает.

– Да, пожалуй, – великий математик внимательно посмотрел на беспокойного семинариста. – Значит, всякий умысел – фантазия.

– А что не фантазия? – отплёвываясь, спросил лысоватый блондин. Вода из кувшина всё текла и текла.

– Например, всеобщее установление! – сказал великий математик – и набрал в рот воды.

И весь дальнейший разговор устроился в духе взаимного согласия. Никто не возражал, если мнение собеседника казалось ему неверным, а, как следует рассудив, принимал его сторону. Всякое суждение оказывалось необычайно ясным и точным. Так случается, если собеседники заранее настроены благожелательно.

Воды способствуют взаимному расположению.

Единственное, что оставалось неясным, это удручённое состояние наставника. Впрочем, и тут тоже никто не спорил. Все трое сошлись во мнении, что дело это тёмное, и, потеряв всякий интерес к радетельнице, испытывали затруднения относительно дальнейших предположений.

А радетельница находилась как раз неподалёку, в закутке, предназначенном для таинств. Закуток этот имел вид маленькой аккуратной комнатки, тщательно оклеенной чёрной бумагой. Под потолком горела лампа, и от этого чёрная бумага лоснилась и навевала потусторонние мысли.

В мягком кресле, находящемся посередине закутка, сидел застенчивый юноша. Глаза его были закрыты. Грифельная доска куда-то пропала. Вокруг кресла, строго по часовой стрелке, ходила радетельница, произнося певучим голосом сказочные слова. Происходило таинство, самый его разгар.

Неожиданно застенчивый юноша открыл глаза и тихо сказал:

– Госпожа, вы очень хорошо говорите. Но я не могу вас понять, ибо думаю не о предмете вашего рассказа, а о том, что я пытаюсь его понять.

– Это не имеет значения, – задумчиво сказала радетельница, прерывая свою речь. – Думайте. Думайте о чём хотите. Это хорошо.

– Неужели же обо всём? – зарделся застенчивый юноша.

– Да. Обо всём. О чём хотите. А я вас подстерегу. И вы всё скажете. Это таинство.

– Но ведь, если я буду думать о чём хочу, это может оказаться вам неприятно?

– Мысль не может быть неприятной. А мысль высказанная даже радует, ибо свидетельствует о прямодушии того, кто её высказал.

– Хорошо, – застенчивый юноша улыбнулся и закрыл глаза.

Голос радетельницы звучал успокоительно. Теперь застенчивый юноша не думал даже о том, что он пытается понять её слова. Ему было хорошо и так.

Но какая-то тайная забота всё же давала о себе знать. Радетельница не обладала даром читать чужие мысли, но зато она могла наблюдать, как уголки губ застенчивого юноши время от времени опускаются и лицо его становится похожим на маску. «Всё», – подумав так, радетельница замолчала и хлопнула в ладоши.

Застенчивый юноша открыл глаза и встретился с ней взглядом.

– Что вы хотели мне сказать? Говорите, – твёрдым голосом произнесла радетельница.

– Госпожа, – медленно проговорил застенчивый юноша, – скажите, зачем вы покинули море?..

В это мгновение таинство оказалось окутано облаком неопределённости, и вследствие этого мы прекращаем его описание, чтобы уделить внимание другим обитателям дома.

Отставной дьякон и худощавый старик по причине своего курьёзного нрава дожидались холодной коробки. Те, кому были предписаны воды, заодно с радетельницей проявили пунктуальность, но дальше всё пошло по-другому. Необязательный сторож не знал, что ему следует предпринять, и совсем забыл о том, что сегодня дел у него больше, чем в другие дни. Вспомнив об этом, он покашлял, расчесал бороду, появился перед своими подопечными и с некоторым опозданием взялся за дело.

Дело было хотя и простое, но требовало твёрдой руки и непроницаемости духа.

– Вам не тесно? – спросил отставной дьякон худощавого старика, когда они вдвоём оказались заперты в холодной коробке.

Этот закуток был не просторнее чемодана. Чтобы дать представление о его вместительности, достаточно сказать, что третий человек ещё сумел бы в нём поместиться, а четвёртый – уже нет.

– Мне не тесно, мне другое, – аккуратно проговорил худощавый старик.

– Да, мне тоже, – кашлянул отставной дьякон и попытался вытянуть ноги, но это у него не получилось. – Всё же, пользуясь случаем, предлагаю обсудить кое-что.

– Отчего бы и не обсудить, – согласился худощавый старик. Язык плохо слушался его, как это и полагалось.

– Итак, человек, ожидающий своей очереди в коридоре, озлоблен и отчаялся. Остальные четверо чрезвычайно благодушны. Что же касается нас двоих, я считаю, что мы созданы друг для друга, – тщательно подбирая слова, объяснил отставной дьякон. Говорить всё же было трудно.

– Вы о чём трактовать изволите? – скрипуче отозвался худощавый старик.

– О кирпичной ограде. Все поглощены разговорами о том, что можно увидеть, если взглянуть за её пределы. Но довольно грезить. Я предлагаю экскурсию, сегодня ночью. Что вы на это скажете? – единым духом проговорил отставной дьякон.

– Нет, это не годится, – не задумываясь ответил худощавый старик. – У меня иная планида, и я ещё не нашёл удовлетворение. Кроме того, моё ночное время слишком дорого, чтобы тратить его неизвестно на что.

– То есть вы хотите сказать, что знаете, куда оно уходит сейчас? – спросил отставной дьякон с иронией в голосе.

– Я чту память о своей прабабушке, – сухо ответил худощавый старик.

– А, ну и идите к прабабушке, – и отставной дьякон деланно засмеялся, чтобы скрыть досаду. У него за душой не было ничего святого. Он знал об этом, но ни у кого ничего святого и не просил.

– Пути отсюда никому нет, и не надо, – сформулировал худощавый старик. – Дальше жизни не уйдёте.

– Мне везде жизни довольно, а только не такая это вещь, чтобы в ней сиднем сидеть, – сказал отставной дьякон.

– Это уж как следует. Ежели выйдете отсюда – напляшетесь до синих чертей.

– Да уж, колом торчать не стану.

Выходит, что разговор не сложился. Это ясно: в холодной коробке трудно до чего-нибудь договориться.

Сторож оказался нерадивым служащим и, выждав половину положенного времени, решил, что хватит. Поэтому у вышедших из холодной коробки зубы прекрасно попадали друг на друга – так, что томящийся в коридоре мрачный бирюк поморщился.

У него был тонкий слух.

– Вам во двор, – бросил этот страстотерпец товарищам по несчастью, отбывшим воздействие. – Там ещё солнце не совсем зашло.

– Мы это знаем, – медленно сказал отставной дьякон. – А вам теперь лучше всего ни о чём не думать. Это испытанное средство.

Мрачному бирюку предстояла священная тряска. Целую минуту он стоял и произносил всякие витиеватые слова, которые в обычной ситуации помогают ни о чём не думать. Но определить, что это были за слова, теперь не представляется возможным.

Сторож не отличался человеколюбием и всегда, если случалось, с любопытством наблюдал за чужой немочью. В закуток, следующий за холодной коробкой, вела кособокая деревянная дверь, в которой зияло крошечное окошко с замызганным стеклом. В него можно было рассмотреть скудное убранство закутка, состоящее из ненужного столика и, что самое примечательное, из великолепного кресла с длинной выгнутой спинкой, увенчанной металлическим обручем.

Обруч был выкован в виде тернового венца.

Мрачный бирюк каменной поступью вошёл в закуток, сделал два шага и остановился, спокойный, как колокольчик во дворе. Сторож шагнул следом, и дверь за ними обоими затворилась.

Ни к чему всякие подробности там, где есть наглядная символика. Глядя на обруч, отставной дьякон непременно бы задумался и родил какое-нибудь подобающее случаю изречение. Минуты, проведённые мрачным бирюком наедине со сторожем, были трудны. Впрочем, всё окончилось ничем. Спустя всего полчаса мрачный бирюк уже невозмутимо лежал на кровати в комнате покоя и размышлял над тем, почему ветра на улице нет, а в форточку сквозит, и только изо рта у него продолжала идти слюна. Мрачный бирюк поминутно плевал в ладонь и вытирал её о подушку, а затем, неизвестно почему, начинал думать о том, что вскоре предстоит трапеза вечерняя. Воображение рисовало ему диковинные яства, но потом он вспоминал про ключницу и мрачнел ещё больше прежнего.

По всему выходило, что ничего особенного не предвидится.

Думали об трапезе вечерней и другие, но больше как о развлечении. Воздействия окончились, игры приелись, а история с наставником представлялась крайне запутанной. И обитатели дома заскучали самым вопиющим образом.

А наставник упорно пребывал в удручённом состоянии духа. После засвидетельствования он безвылазно сидел в берлоге и занимался тем, что комкал чистые листы бумаги и бросал катышки в корзину. Иногда он вставал из-за стола и принимался ходить из угла в угол. И чем дальше, тем больше его охватывало чувство безвыходности положения.

В семь часов вечера всё преобразилось.

Едва прозвенел колокольчик, ворота в кирпичной ограде распахнулись – а это случалось нечасто, – и во двор дома неторопливым шагом вошёл невозмутимый гость. Он был одет в ладно скроенную и удобно сидящую на нём бархатную куртку тёмно-коричневого цвета с позолотой, такого же цвета брюки и лёгкие летние туфли. Рукава и воротник куртки украшал меандрический узор, и пуговицы её отливали перламутром. На голове у невозмутимого гостя сидел берет с кисточкой.

Он прошёл через весь двор, безошибочно определил парадную дверь, аккуратно открыл её – и был поглощён Беспечальным домом вместе с бархатной курткой и беретом.

Невозмутимый гость явился неспроста (спроста Беспечальный дом никто не посещал). Очевидно, у него имелись определённые намерения. Неизвестно, в чём они заключались, но спустя всего одну минуту невозмутимый гость вошёл в берлогу.

Он без приглашения сел на напротив наставника и принялся внимательно его разглядывать. Тот, равномерно, смотрел на него. Оба делали вид, что ничего особенного не происходит. Невозмутимый гость изредка отводил глаза, чтобы оглядеться, а затем снова обращал взгляд на наставника. И тогда перламутровые пуговицы на его куртке начинали слабо мерцать.

– Итак, вы именно тот, за кого себя выдаёте? – с этого вопроса наставник начал разговор с невозмутимым гостем. Он не обладал гибким воображением, но зато прочитал некоторое количество книг, и ему показалось, что для начала такая фраза вполне годится.

– Увы, – почему-то вздохнул невозмутимый гость.

– Я вас себе не таким представлял.

– Представления наши ни с чем не сообразны и не соответствуют действительности. Могу заверить вас в том, что я искренен, хотя и признаю, что смотрюсь странно.

Наставник придирчиво осмотрел фигуру невозмутимого гостя, желая убедиться, что его не обманывают, и сказал:

– Нет, не только смотритесь. Когда тебе ясным утром звонят по телефону и говорят такие вещи – это тоже, знаете… Я потом подумал, что ваше заявление следует счесть иносказанием, но теперь снова сомневаюсь.

– Не стоит. Могу ещё раз подтвердить, что я…

– Погодите, – наставник решительно оборвал невозмутимого гостя. – Не будем произносить этого вслух. Скажите, например, так: «Я – поэт». Даю честное слово, что я вас пойму.

– Хорошо, – невозмутимый гость не стал возражать. – Я – поэт.

Наставник улыбнулся.

– Действительно, хорошо. Но тогда будем откровенны. Все мы так или иначе поэты. Одни пробавляются стихами и гордятся этим. Другие пишут картины маслом – ну или ещё чем-нибудь. Третьи сочиняют доносы – тоже, так сказать, поприще. Я вот упражняюсь в несколько ином роде, – наставник широко повёл рукой, указывая на стол, заставленный письменными принадлежностями. – Ну так что же из того?

– Пустите меня к себе, – попросил невозмутимый гость.

– Это я тоже уже слышал. Но мне нужны основания. Одной вашей визитной карточки недостаточно, – важно заметил наставник.

– Основания мои скромны, но определённы. Я… – начал невозмутимый гость.

– Опять погодите, – наставник был непреклонен. – Сейчас мы всё разъясним. Но только я очень прошу вас точно отвечать на мои вопросы. То есть без обиняков.

– Да, разъясним, – задумчиво произнёс невозмутимый гость и зачем-то повторил: – Без обиняков.

– Прежде всего я бы хотел знать род ваших занятий.

– Я служу агентом по снабжению в магазине мануфактуры.

– Хорошо. Есть ли у вас образование?

– Я учился в торговой академии.

– Это тоже хорошо. Женаты?

– О да, вполне женат.

– А нет ли у вас детей?

– Да, есть, двое, и им порознь девять и одиннадцать лет.

– С семьёй-то ладите?

– С семьёй у меня отношения прекрасные. Мы, понимаете ли, раз в месяц играем в лото – ну или в какую-нибудь другую настольную игру.

– Гм. Может быть, вас одолевают служебные неприятности?

– Отнюдь. Неприятности мне ни к чему, а у начальства я на хорошем счету.

– И поощрения выходят? – допытывался наставник.

– Да, меня обещали поощрить спустя некоторое время, но это не имеет ровным счётом никакого значения. Я и так уверен в своих действиях, – простодушно сказал невозмутимый гость.

– Интересно, – наставник постучал костяшкой указательного пальца по столу. Звук получился глухой, как из-под подушки. – Ну тогда попробуем проникнуть в сферу деликатную. Водку уважаете? – неожиданно спросил он.

– Что вы, я даже не знаю, с какой стороны к ней подойти. У меня её всегда жена покупает, – невозмутимый гость доверчиво посмотрел на наставника.

– А что вы можете сказать об иных напитках?

– Молоко жалую.

– А папиросы?

– Нет, папиросы не употребляю. Довольствуюсь благорастворением в воздухе естественных веществ.

– Сон спокойный?

– Сны наблюдаю еженощно.

– Ну а каково ваше общее самочувствие? Насморки, рези в животе, мигрени, расстройства всевозможные не тревожат?

– Благодарю. От трудов ваших ничего не заимствую, разве что в детстве взывал к участию; теперь же обладаю здоровьем отменным.

Наставник встал из-за стола, заложил руки за спину, подошёл к кактусу и обдул пыль с колючек. Затем повернулся к невозмутимому гостю и сказал:

– Вы на редкость ровный человек.

– Пустите меня к себе, – повторил невозмутимый гость.

– Вы сами не оставили мне для этого оснований.

– Разве для гостеприимства нужны какие-либо основания?

Наставник пристально посмотрел на невозмутимого гостя, затем почему-то смутился, отвёл взгляд и сел за стол. Рассеянно перебрав лежащие на столе бумаги, он отложил их в сторону, собрался с мыслями, опять посмотрел на своего собеседника и сказал:

– При других условиях я мог бы проявить, как вы сказали, гостеприимство. Но из вашего рассказа оно никак не вытекает. – Немного подумав, наставник добавил: – А более тонкие условия не в счёт.

– Это вы про странности? – невозмутимый гость был непроницаем. – Странностей у меня тоже нет.

– Это всё равно как если бы вы сказали, что у вас нет микробов, – усмехнулся наставник.

– Я и сам удивляюсь, – просто сказал невозмутимый гость.

Наставник посмотрел на него так, как смотрит сова на мышь.

– Этого не может быть, – сказал он и пустился во все тяжкие: – Странности есть всегда. Они в тех, кто произносит вслух очевидные, но неподобающие вещи и бывает постоянно мрачен. В тех, кто задерживает внимание на одном предмете, хотя их, может быть, тысяча. В тех, кто весел, когда надо быть по меньшей мере спокойным. В тех, кто всецело отдаётся мечтам и выдаёт их за действительность. В тех, кто носится со своей ничтожной философией и видит в ней единственное спасение. В тех, кто привязывается к вещам и чувствует себя несчастным, когда их теряет. И, конечно, в тех, кто просто беспокоится по всякому поводу. По-вашему, этим можно пренебречь?

– Это выдаёт в людях некоторую шероховатость, – согласился невозмутимый гость. – Но ко мне нельзя отнести все эти качества. Я совсем не такой.

– Но ведь всё же какой-нибудь, а? – почему-то обиделся наставник. – Впрочем, как я уже постановил, все эти тонкости не в счёт.

– И простая вода чем-нибудь примечательна, – примирительно сказал невозмутимый гость.

Тут снова последовало молчание. Минуту или две наставник пытался собраться с мыслями.

– Я придумал, – сказал он наконец. – То, что у вас нет странностей, и есть самая большая странность. Между прочим, я был бы не прочь вас исследовать – если бы, конечно, не знал, кто вы такой.

– Я тоже был бы не прочь подвергнуться исследованию с вашей стороны, – с готовностью заявил невозмутимый гость. И добавил, оглядывая берлогу: – А у вас здесь всё неплохо обустроено. Хорошее место.

С наставником редко случалось такое, чтобы его поймали на противоречии. Ситуация складывалась несуразная. С одной стороны, выходило, что невозмутимый гость ни в каком смысле не годится в обитатели Беспечального дома. С другой стороны, это-то и казалось удивительным. Наставник не верил ни в чью безупречность и даже за собой признавал некоторые несовершенства, хотя, разумеется, был правильнее всех людей, которых ему когда-либо доводилось встречать. Он считал, что некоторый непорядок в людях неизбежен. Но невозмутимый гость одним своим появлением опроверг это мнение.

– Да, странность, – рассеянно повторил наставник. И совершенно бессмысленно добавил: – Исследовать.

– Что же дальше? – невозмутимый гость внимательно смотрел на наставника.

– Дальше… – наставник запнулся. – Видите ли, мне нужна чёрточка, а у вас её нет. Нельзя же поселить вас здесь только на том основании, что вы феноменально безупречны.

– Нет, это-то как раз можно, – невозмутимый гость как будто ждал этого возражения.

– А объяснитесь? – вскинулся наставник.

Тут невозмутимый гость привстал со стула, склонился над ухом наставника и прошептал:

– Я готов поселиться у вас под своим подлинным именем.

– Это плохая шутка, – поморщился наставник и неуверенно добавил: – И вообще выдумка. Я имею в виду ваше имя.

– Нет, не выдумка, – просто сказал невозмутимый гость.

Наставник сидел на стуле, скукожившись, как кусок наждачной бумаги.

– У меня семеро подопечных, и я устал, – махнул он рукой. – Мне всё это непонятно. Пусть вы кто угодно, хотя бы вот этот кактус. Но в чём мораль ваших устремлений? Что у вас здесь, мёдом намазано?

Невозмутимый гость не стал торопиться с ответом. Он сел обратно на стул, скрестил руки, немного подумал и сказал такие слова:

– Существует представление о некоем безупречном порядке вещей, который, как и всякий идеал, недостижим, но стремиться к которому необходимо, чтобы не впасть в уныние. От людей, которые меня окружают, я отличаюсь полным отсутствием всяких недостатков и странностей, которые почему-то принято считать обычными. Таким образом, я являюсь живым воплощением безупречности и обязан этим самому себе. Это было нелегко устроить, но ещё труднее оказалось сохранять своё лицо. Там, где я обитаю, подобные цветы погибают, ибо условия среды далеки от тепличных. Некоторое время я мирился с этой средой, являясь, по роду своей деятельности… – тут невозмутимый гость замялся. – Одним словом, я всегда стремился хорошо влиять на тех, кто меня окружает. Однако с некоторых пор я стал сомневаться в том, что люди вообще поддаются хоть какому-нибудь влиянию. А теперь ответьте: легко ли самому быть безупречным и при этом наблюдать чужое несовершенство? По-моему, очень трудно.

Наставник внимательно выслушал невозмутимого гостя.

– Я вас понял, – сказал он, как только его собеседник закончил свой рассказ. – Значит, по-вашему, все плохие, один только вы хороший и хотите отсидеться здесь, пока прочие сходят с ума. Ведь так?

– Нет, не так, – мягко возразил невозмутимый гость. – Сказано, что всякий достоин собственного мировоззрения. Обычный человек полагает, что живёт в полнокровном мире, и называет ваше заведение обителью скорби. Но если по правде, то там, невдалеке, находится большой скорбный мир, а здесь…

– Храм радости?

– Равновесие и определённость!

Наставник взял со стола карандаш, повертел его в пальцах и положил на место.

– Угу. Вашими бы устами… – начал он – и не досказал. – Знаете, наше, как вы сказали, заведение нельзя противопоставлять всему остальному миру. Оно – часть этого мира. И даже так: оно – его средоточие. Вы сейчас сами увидите.

И наставник не поленился. Он поведал невозмутимому гостю о жизни обитателей дома, которую мы теперь так хорошо знаем.

– Я осведомлён об этих несчастных, – участливо сказал невозмутимый гость. – Но они несчастны совсем не так, как раньше, когда обретались за пределами этого дома. Теперь, по крайней мере, их жизнь ясна, а ведь ясность – это высшее благо. И я хочу научить их думать так же, – тут невозмутимый гость посмотрел наставнику прямо в глаза и закончил так: – Теперь вы согласны выполнить мою просьбу?

Наставник чувствовал себя не в своей тарелке. Разговор с простодушным просителем чрезвычайно утомил его. Под конец у него даже пропала способность возражать – во всяком случае, последние слова невозмутимого гостя он встретил молчанием. Чтобы не молчать просто так, наставник встал из-за стола и некоторое время ходил по берлоге кругами, то и дело поднимая и опуская сжатый кулак, словно пытаясь укрепить в себе волю. Закончилась эта гимнастика тем, что, проходя мимо кактуса, он неосторожно задел растение и укололся о его шип.

Это отрезвило наставника, и, поморщившись, он решительно направился к столу. Сел, взял карандаш и размашисто начертал на чистом листе бумаги резолюцию: «Отказать!»

И показал листок невозмутимому гостю.

Это не произвело на того особенного впечатления. Но зато слова, которые были при этом произнесены, произвели большое впечатление на наставника.

– Трудно бывает переступить через самого себя и смириться с чужой властью над теми, кем сам поставлен повелевать, – так сказал невозмутимый гость.

Дар речи вернулся к наставнику.

– Ваше присутствие здесь увеличит общий градус неистовства, – сказал он. – А зачем?

– Вы меня боитесь, – улыбнулся невозмутимый гость.

– Нет, – просто ответил наставник, рассматривая квадратик паркета на полу.

– Да, – невозмутимый гость был неумолим. – Вы боитесь всего великого, ибо оно вам не по плечу. Значит, вы так же несчастны, как и ваши подопечные. Прощайте.

Невозмутимый гость поправил берет на голове, встал со стула и уже повернулся к наставнику спиной, собираясь покинуть берлогу.

– Стойте, – сказал наставник. – Я ведь тоже хочу, чтобы было равновесие.

Невозмутимый гость обернулся и ответил:

– Нет. Даю вам честное слово, что равновесия не будет нигде и никогда. Теперь вам остаётся утешать себя только тем, что я был осведомлён об этом заранее. И о том, что разговора у нас с вами не получится, тоже был осведомлён. А пришёл я сюда потому, что и сам не властен изменить существующий порядок вещей.

Наставник испугался. Он забыл, с кем разговаривает.

– Почему же вы были осведомлены?! – быстро спросил он.

– Странно слышать это от вас, – улыбнулся невозмутимый гость. – Ведь вы же знаете, что я – Бог.

Великий математик, имеющий обыкновение по вечерам гулять по дому, порой забредал в самые отдалённые его уголки и даже позволял себе приблизиться к берлоге. Берлога манила, заключая в себе неисчислимые тайны. В этот раз глубокомысленный обитатель дома позволил себе проникнуть в предбанник и, стоя под дверью берлоги, нечаянно подслушал весь разговор наставника с невозмутимым гостем. Весь, до копеечки.

Покинув берлогу, невозмутимый гость столкнулся с великим математиком. Он подумал, что так и надо, миновал предбанник, вышел в коридор и стал удаляться от неблагополучного места.

Великий математик сомневался недолго. Он нагнал невозмутимого гостя и остановил его, схватив за рукав куртки.

– Я был свидетелем вашего разговора. Скажите, это правда? – великий математик вопросительно посмотрел на непонятного посетителя.

Тот подумал и серьёзно сказал:

– Да, это правда, как и то, что логарифм частного от деления одной величины на другую… – и далее последовали слова неудобоваримые, за истинность которых мы, однако, ручаемся.

Великий математик был весьма польщён. Ему многое хотелось сказать. Но невозмутимый гость уходил, и выбрать из множества слов единственно верное было трудно, а другого такого случая – великий математик это прекрасно понимал – могло больше никогда и не представиться. И он с радостью выговорил первое, что пришло ему на ум:

– Знаете, по всей вероятности, люди в вас не верят.

Невозмутимый гость многозначительно улыбнулся и ответил:

– Что же, может быть, они и правильно делают, – тут он остановился, подумал и заключил: – Честно говоря, я и сам в них не очень-то верю.

Он волшебно преобразился, озарив коридор слабым мерцанием, по-доброму посмотрел на великого математика, сощурился и, подняв правую руку, эффектно щёлкнул сразу всеми её пальцами – получилась короткая очередь.

И пропал, как будто бы его и не было.

А великий математик ощутил, как в его понятия вошло что-то неимоверно важное. И понял, что с этой минуты он будет не переставая думать об услышанном, пока не придёт к определённому выводу.

Вечер продолжался. Стемнело, и в некоторых комнатах зажёгся свет. В коридорах стало сумрачно, так как лампы в них горели только напротив дверей, а пространство между соседними дверями оставалось тёмным. И всякий проходящий по коридору выдавал себя одним только шарканьем по полу, неожиданно возникая в светящемся круге перед дверью и производя на случайного наблюдателя странное впечатление. А хождение по дому в вечернее время считалось делом обычным: обитатели дома чувствовали, что им необходимо привести в порядок накопленные за день впечатления; сделать же это, сидя на одном месте, было трудно.

Но потом состоялась трапеза вечерняя, и на Беспечальный дом снизошло умиротворение.

И тогда утомлённые длинным днём люди оказались предоставлены самим себе. Они вернулись в комнату покоя и расположились на кроватях, не желая что-либо предпринимать. Им не хотелось даже разговаривать. Они просто предались созерцанию.

Мрачный бирюк смотрел в потолок и размышлял о значении слова «средостение». Лысоватый блондин пришёл к убеждению, что насекомых следует оставить в покое. Отставной дьякон повторял про себя стихи, затверженные им в духовной семинарии, и больше не смеялся. Застенчивый юноша сломал грифель и задумался над смыслом человеческой жизни. Великий математик думал о невозмутимом госте. Худощавый старик утешал себя тем, что поминутно гасил и вновь зажигал светильник над кроватью. Беспокойный семинарист прислушивался к своим ощущениям и находил их приятными. Одним словом, всех устраивала такая жизнь.

Больше сказать об этих людях нечего.

Но было ещё одно явление.

Когда колокольчик во дворе прозвенел двадцать два раза, все комнаты в доме погрузились во тьму и беззвучие. Осталась гореть только одна лампа в прихожей, да стрекотали сверчки. Сторож спал в будке, ключница ворочалась в своей постели, а наставник и радетельница оказались вдалеке от Беспечального дома, который посещали не по зову сердца, а по промыслу. Те же, кто не выбирал себе пристанища, заснули, подобно сторожу. И у каждого сон оказался наполнен своим, особенным смыслом.

И вот глубокой ночью в прихожей появился человек в сером халате. Лицо его в мертвенном свете единственной лампы выглядело бледным. Человек вышел из коридора, преодолел половину расстояния до парадной двери и встал прямо под лампой. Отвесно падающий свет разметал по его лицу причудливые тени, отчего оно стало неузнаваемым. Остановившись, человек замер в неопределённой позе. Он думал.

Это был великий математик.

Он простоял так ровно пять минут, затем поднял руки на высоту груди, выставив ладони вперёд, и снова замер. И тогда в прихожей раздались его слова, обращённые к несуществующему зрителю:

– Всё получилось логично. На моих глазах произошло подтверждение закона всемирного самопожертвования. Тот, кого мне посчастливилось сегодня встретить, в очередной раз решил принести себя в жертву и избрал для этой цели Беспечальный дом, надеясь умалить его скорбь. Однако жертва не была принята. Что же, это случается. Значит, он по-прежнему будет наставлять тех, кто не видит в стремлении к идеалу особенного смысла. Я же, со своей стороны, не вижу в этом особенной драмы. Пусть будет так.