Пагуба

Вячеслав ТЮНЬКИН
 




УДК 821. 161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
         Т98




Оформление обложки: Артур Фолленвейдер






Тюнькин В.
Т98 Пагуба: книга прозы /В. Тюнькин. – Изд. 2-е доп. – Челябинск: Цицеро, 2017. – 129с.


















ISBN 978-5-91283-788-3

       ОТ АВТОРА:


Я предлагаю Вам, читатель, книгу  прозы, что не характерно для меня. Хочу сказать, что практически за каждым персонажем рассказов стоят реальные люди. Кого-то я знавал лично. О ком0то мне рассказали мои друзья и знакомые, кого-то я переместил в жизненную ситуацию, соответствующую сюжету… Однако, смею надеяться, никто из них не обвинил бы меня в искажении Истины.
А насколько мне удалось раскрыть их характеры – судить Вам, читатель.

Вячеслав Тюнькин.











































СВОБОДА.

Свобода!
Парамоша суетно вертел несуразной головой с почти немигающими совиными глазёнками, восторженно оглядывая девственный в его понимании лес. Крючковатый – подковкой – нос чутко ловил непривычные запахи, доносимые неторопливым, что время в неволе, студёным ветерком.

Сво – бо – о – ода.
Парамоша зябко поёжился, нетерпеливо переступил кривыми ножонками. Как долго ждал он этой минуты! Пять долгих лет – изо дня в день – эти вот хмурые облака, солнце, небо – только через окно. Через обрыдлые прутья решётки… Клетка – она и есть – клетка, буде хоть трижды золотая. Пайка – по расписанию. Из концентратов. А кто когда, изобретая эту, с позволения сказать, еду, хотя бы поинтересовался: к чему привык Парамоша на воле?

Свобода…
Хочется петь. О Свободе. Петь для облаков. Для этого неба. Для ветра. Тысяча семьсот двадцать пять тягучих, похожих друг на друга, как птенцы одного выводка, дней весь лексикон Парамоши на девяносто без малого процентов состоял из низкопробной матерщины, которая в его грассирующем исполнении забавляла тюремщиков и давала потому надежду на увеличение пайки и кратковременную прогулку. Но не на Воле.
О, как он их ненавидел…

Свобода.
От своих мучителей Парамоша как – то услыхал, что «свобода – есть осознанная необходимость»… Вздор! Только неизлечимо больное на голову существо либо несостоявшийся потенциальный тиран в своих корыстных целях могли породить такой бред! Только представьте себе: если я осознаю, что по чьей – то блажи необходимо содержать меня в клетке – я свободен! А вот
не-ет… Выкуси.

Свобода!
Вот она! То ли по чьей прихоти, то ли по банальному недосмотру – обрёл таки её Парамоша. Но шумные загаженные мусором улицы с удушливым прокисшим от выхлопных газов воздухом ещё не давали ощущения Свободы Реальной. Только здесь – в лесу… Вот Она… Правда, у себя – на далёкой Родине – лес совсем не такой. Парамоша ещё помнит. И деревья выше. И листья зеленее. И солнце ярче. И небо выше… Но всё – равно: Свобода – это Свобода.

Свобода…
На хохлатую голову простылым блинчиком шлёпнулась первая снежинка…
-Дур – р – рак! – раскатисто прокартавил Парамоша и раздражённо
порснул короткими но крепкими крыльями в ярком тропическом оперении…

 

































МАТЕМАТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ.



1. БЕСКОНЕЧНОСТЬ.

Наверное, она всё-таки существует – «Бесконечность».А кто где, когда её видел? Постижима она умом? А сознанием? Мы 
принимаем её как данность. Как совсем ещё недавно принимали «коммунизм». Мы относимся к ней с каким-то мистическим восхищением и, что поразительно, с абсолютно одинаково благоговейным трепетом и к «Бесконечности со знаком «плюс» - и к «Бесконечности со знаком «минус». Как и ко всему непостижимому. В неё, как и в Россию, можно только верить.
В этом, право, есть что-то от Бога...


2. ИКС

Не кажется ли Вам, апологеты науки наук – математики, что буква «икс» (Х) незаслуженноВами обижена? Прям-таки «кот в мешке» какой-то. Взять, к примеру, «Игрек» (У) или «Зет» (Z) – веть тоже, вроде бы, «тёмные лошадки», ан нет... Представьте себе: «Господин Игрек» или «Мистер Зет» – не звучит как-то и всё тут. А ведь в той же математике с успехом используются, положим, и «а», и «б», и «с». И точно так же никому решительно не ведомо, что же скрывается за этими «благозвучными буковками». Но – «Икс» – таинственен, как ночной кошмар, чёрен, как душа маньяка, и... непостижим.
Ну, положим, в славянском алфавите (в ижице) – это весьма одиозная буква, да ведь не у нас же весь математический мир её позаимствовал, в конце-то концов! И за что только такая немилость к обыкновенной в общем-то букве?
Если даже в самой, казалось бы, беспристрастной науке – Математике – существуют и дискриминация, и предвзятость, не наивно ли искать Справедливость там, где законы не существуют как данность, но создаются обыкновенными людьми, даже если и сотворены последние по образу Его и подобию? Весьма...





3. НОЛЬ

        Удивительное это всё-таки число – «Ноль». Такой округленький, гладенький – ажно приласкать хочется... И ничего-то он, вроде бы, и не значит: ну нет в нём ничегошеньки! Ничего положительного. Зато, и ничего отрицательного тоже нет. Одним словом, «Золотая середина». Вот. Не с того ли и положение особое в числовом ряду занимает: с него и отсчёт в любую сторону начинается, он же и точка пересечения всех координат. Ну чем не «Пуп Земли»? И пусть взятки с него, как и сам он, гладки, никому даже и в голову не приходит поменять его хотя бы на «единицу» – ни со знаком «плюс», ни – тем более – «минус». А почему? – Да не потому ли, что привело бы это к неминуемому нарушению такого привычного, такого уютного равновесия...
Разве я не прав?

 





































                РАЗ – РОСИНКА, ДВА – РОСИНКА…


Утро народилось тихое –  тихое. Ни ветерка – даже ни единого дуновения. На замерших в ожидании дня редких травинках россыпями самоцветов угнездились росинки. Значит, день будет ясным, солнечным и жарким, как и вся предыдущая неделя. А пока роса не иссохла, каждая былинка спешит испить драгоценной влаги.
В старину на Руси девки умывались росой, дабы красоту свою и молодость сохранить. Говорят, куда там косметике всякой до росы утренней! Ведомо всякому, что это и есть та самая живая вода сказочная. А потому и дарует нам её Землица наша, как и всякое чудо, - по крупицам.
Осторожно, бережно ступая босыми ногами, усталая, с потухшими глазами, далеко не старая ещё женщина собирает росу. В чистую ситцевую тряпицу, которая вбирает в себя кристально чистые капельки, постепенно набухает. Раз – росинка, два – росинка…  И так от стебелька – к стебельку. Губы беззвучно шевелятся: то ли молитву творят, то ли заговор. А может быть, у травинок прощения просят за то, что отбирает у них последнюю перед знойным днём надежду напиться.
А неподалеку среди дремлющих на земле таких же усталых от долгого пути и безысходности людей тихонько постанывает запелёнутый в поношенное покрывальце ребёнок. Такие же потухшие ввалившиеся глаза, воспалённые потрескавшиеся губы, которые жаждут припасть к мокрой тряпице и пить – пить  –  пить из неё живительную влагу.
А вокруг – отрывистая чужая громкая речь, чужие солдаты с автоматами наперевес, с овчарками на поводках.
Полесье. Июль. 1941.



 













СЕЛО.

Колонна военнопленных   уже давно -  по меркам военного времени -  не менее, чем на половину, пополнилась гражданскими: захватчикам понадобились рабы. И в большом количестве. На чужбину. На запад.
Пыльные просёлочные дороги. Жестокое – как бы чужое на своём родном небе – солнце. Редкие привалы. Лай собак в оцеплении. Лающая, отрывистая, бьющая хлёстко – не хуже плётки – непонятная речь конвойных. Редкие деревеньки, где можно разжиться куском хлеба, глотком воды. Не всегда. Часто самодовольные победители заради куража отгоняют от колонны сердобольных баб и стариков, которые по доброй русской традиции рады поделиться нехитрой снедью, водой.
Деревня была большая. Село. На красном взгорке – облупленная церковь с покорёженным восьмиконечным крестом, безгласая и безглазая согласно решению комсомольского райкома двадцатилетней давности. Белёные, некогда весёлые, а сегодня – какие – то притихшие хаты. По обочь  дороги на главной улице – всё село, в изрядно пощипаном,  но в полном, составе. Так при Советах даже самое высокое начальство не жаловали. В глазах – сострадание, сочувствие. В руках – узелки. А в колонне – одни большие, иссохшие, жаждущие глаза.
Ан нет. Не в духе сегодня конвой. Не допускают. Переброшенные через головы узелки отнимают. Избивают чем ни попадя и куда ни попадя. Смеются… годовалый ребёнок на руках у молодой, но линялой от горя и усталости, женщины в правой шеренге беззвучно плачет. Слёз – и то уже нет. Привал отменяется.
Какая – то  незаметная  доселе   женщина  в  длиннополом  застиранном платье  вдруг отрывается от толпы, опережает  конвоира,  выхватывает  у матери дитя  («Спасти!… Спасти  душу  Божию!…»).  И  - бегом -  назад. Короткая, как треск  сухой ветки в лесу, очередь. На пыльной дороге – мертвая русская женщина, прижимающая к груди мертвое тельце…
Минутное замешательство взорвалось воплем немыслимой, невероятной ярости. И отчаяния. Откуда силы? – но мать дикой кошкой кинулась на ирода, вцепилась в небритый ненавистный кадык. Упали. Покатились по земле. Посыпались остервенелые удары прикладов и кованых сапог. Но руки… Руки живут уже своей жизнью – даже мертвые, они продолжают сдавливать мёртвую теперь глотку.
А село – сожгли.
Только церквушка и осталась.
БЕГЛЕЦ.


Полевой госпиталь достался захватчикам в первые дни июля. Вместе с палатками, персоналом, аптекой и ранеными. Все, кто был в состоянии передвигаться самостоятельно, были построены в четыре шеренги и молча двинулись на запад в оцеплении «белокурых бестий» с автоматами и собаками. Говорить ни о чём просто не хотелось: сказывались и усталость, и унижение, и страх, и безысходность положения, и грядущая неизвестность. Впереди колонны размеренным шагом, стиснув в бессильной ненависти зубы, шагал молодой  лейтенант медицинской службы – хирург госпиталя Георгий Фёдорович Синяков.             
По мере движения колонна пополнялась гражданскими – трудоспособными мирными жителями оккупированных сёл. Такие же молчаливые, потерянные. А  вот этот четырнадцатилетний паренёк  (не мальчишка -  нет, в деревнях  взрослеют раньше, да к тому же – война…) напоминал чем – то затаившегося в засаде волчёнка: взъерошен, начеку, головой, что сова твоя, вертит во все стороны, и усталость его не берёт как бы.
На первом же привале бросился   в лес – бежать. Да куда там! – Дрессированные овчарки настигли. Порвали изрядно, особенно бедро правое. Перевязали, чем могли, посох берёзовый выломали. Хромает. А глаза – ещё злее стали.
А через неделю – лихорадка. Рану рвёт. Нога отекла, посинела. Ни бинтов, ни медикаментов, ни инструментов. А гнойник – то вскрывать надо. Помрёт мальчонка…
- Давай, доктор, не трусь… Вытерплю.
На очередном привале запертые в осиротелой конюшне вскипятили в старой шайке воды, надрали из исподнего «бинтов», прокалили на огне немецкий штык – нож (сжалился конвоир), и приступили. В зубы – отломок ветки берёзовой, на руки – ноги навалились… Не пикнул парень, только потом покрылся, да с лица – белее белого стал.
Какое – то время на руках несли. Потом сам пошёл. А в Полесье сбежал всё – таки! Сумел.


 






ФАРТОВЫЙ.

…Да ты слушай… Слушай.
Я тебе феней–то мозги плавить не стану. Так – разве что иногда – для красного словца. Я ведь с та-акими людьми по лагерям –то нары делил… Университетов твоих не надобно. А то вы думаете: коли «вор в законе»… Так умный–то вор без надобности и не выпендрючивается… А я ведь и по немецки-то не хуже, чем «по фене ботаю». Куда там твоим школьным учителям! А науку эту я опять же в лагере постигал. С сорок первого по сорок пятый.
Через месяц после начала войны с немчурой меня прямо с Воркутинской пересылки в штрафбат определили. Воевал, так сказать, за власть советскую. Будь она неладна! Да и не стыжусь. Не за власть воевал. За землю свою. Отношения с «хозяином» – моё личное дело. А когда чужак в моём доме незваным порядок пришёл наводить – не до разборок с «хозяином»-то. Не зама-ай…
Так что за совесть воевал. Не за страх. Жалко только, что не долго. По первой пороше и контузило, что твоим обухом по голове. Вот так я из родного лагеря да и в немецкий попал. «III -С».
Только ты не думай, что я напутал что или оговорился: «немецкий», а не «фашистский». Лагерь–то он лагерю – рознь. То ли и в этом мой фарт нарисовался – не ведаю – то ли старые традиции у того «Три - Ц» сказались... Это скороспелые –  «Дахау», «Освенцимы» да «Треблинки» всякие – как лагеря смерти прославились. Наспех сколоченные Гитлером и его прихвостнями, чтобы людей морить. А этот – Кюстринский  -  «III -С»  - он со своим лицом. Со стажем.
Ещё в первую мировую здесь шконку парил будущий красный маршал и жертва репрессий сталинских – Тухачевский. Царствие ему небесное…  Да, хотя – нет…  Какое ему – кровопийце – царствие. Если через него, паскуду, я и вором–то стал. Кто Тамбовщину, как не он, кровью умыл? А, между делом, в вагоне бронепоезда своего на скрипочке играл. Хобби это  у него такое было…  До сих пор - как скрипку заслышу – чудится мне, это детки голодные по мамке плачут. И я так же плакал, пока вором не стал. А говорят: «жертва»… Сталин–то, знамо, душегуб был тот ещё, да только Тухачевскому поделом досталось.  Отлились кошке мышкины слёзки…
А во вторую мировую – то бишь, в Отечественную – через этот лагерь прошли, например, будущие Герои Союза:   Михаил Девятаев и Анна Егорова – Тимофеева. Летуны. Настоящие герои. Не на кровушке людской выпестованные. Так вот я их – как тебя сейчас видывал. То-то…
А сберёг–то их от смерти неминучей «Дохтур» наш. Это я его так про себя величал: «Дохтур». Докторов – много, а вот такой –   один. «Лепилой», как в родных лагерях прозвать – тем более – язык не повернётся. Ведь это… когда в сорок пятом наши подходить стали, приказ из Берлина пришёл: всех, кто с ногами да руками – выгнать за пределы лагеря на все четыре стороны, а обитателей лазарета – расстрелять. А там – калеки содержались, по большей части – офицеры. Кто из них целёхоньким в плен попадал – расстреливали, а вот убогих зачем–то кормили… Тогда и пошёл Георгий (имя – то какое!) Синяков к коменданту: «Вы, немцы, себя нацией культурной почитаете, а убогих–то, мол, за что? Чем вам они –то угрожают?». Не знаю уж, что проняло этого коменданта: то ли совесть где-то сбереглась, то ли – должок перед Дохтуром, который сынка его единственного от верной погибели спас в операционной лагерной – но потому как не создать хотя бы видимость расстрела он не насмелился, разрешил схорониться под кровати. Прошёл комендантский взвод, пострелял поверх шконок да по стенам. И оставили лагерь. Так – то… Не «лепила» и не «доктор» - «Дохтур»!
Да и «фрицы», однако, разные были… Иной – фашист! – за просто так зуботычины раздаёт. Походя. А иной…
Вот над нашим бараком вроде «смотрящего» тоже фриц был… Хошь верь – хошь не верь, а так Фрицем и звали на самом деле!     Так вот, этот самый Фриц – совсем на «фрица» не похож был. Интеллигентный какой–то. Очкастый. Всё язык русский выучить норовил. А надо сказать, что в бараке у нас учитель немецкого языка из Казани обретался. Вот Фриц и таскал его за собой: «А как это слово по-русски? А это?». Ну, учитель–то и волности себе порой позволял: «Как будет «Schlecht»?» – «Х-ёво», отвечает. И ещё тому подобное. Не дурак, поди, Фриц–то был. Соображал, что по чём. Ан, прощал.
Вот кого я никак понять не мог, так это хохла одного. Кушпета – фамиль его была. Да… Кушпета… Из Западной Украины. Раз пленный – воевал. А больных на голову даже в Красную Армию не брали…  А этот – что твой вол оглоушенный: ни мычит – ни телится. Куда толкнёшь  –  туда идёт. Что скажешь – то и делает. Одно слово  –  кукла восковая… И всё  – молча. За три года на соседней шконке  -  слова от него не слыхивал. Хотя нет… Однова слыхал. Вздохнул так судорожно хохол и запел:
«Вохи – вохи – вохи – вохи
Завелысь на манде блохи…» –
И это  всё. За три года. Ну, не мог же он все это время дуру косить! Всё одно – раскусили бы…
Уже в  сорок четвёртом, когда   Берлин бомбить крепко стали, водили нас туда улицы расчищать. Очень хотелось Фрицу повыкобениваться: как он строем русских на работу водит. Даже петь русские песни заставлял. Приказывает построиться. Ну, мы – того хохла – в голову колонны. Фриц смотрит на него удивлённо так… «Nein, этот х-ёво маршировать» - разворачивает за плечо и толкает в хвост колонны, а мы его – по другую сторону – опять вперёд. И так каждое утро по нескольку раз процедура эта    повторялась. Смешно ли это Фрицу было – не ведаю. Но злости – точно не было. Так сказать – «ноль эмоций».
Разные немцы-то, говорю, были… Да и наши-то – разные…Вон –  капо в лагере шестерил. Числил себя в политических супротивниках власти советской! Так вот – такого дерьма я не до него и не нюхивал…  Повидал я политических в своих лагерях. Вдосталь. Ведь тоже разные были.
Настоящая  «контра» – офицеры белой гвардии да другие –  не смирившиеся с новой властью. Хмурые. Как словно бы вовнутрь себя смотрят. Но костяк-то в них был…  Это точно я тебе говорю. Таких вор в законе уважа-ал. И никогда подлянку не подкладывал.
«Идейные партейцы». Это которых свои же товарищи в драке за местечко тёпленькое поближе к «хозяину» да за хавку пожирнее с потрохами купили и продали. Эти тоже упёртые: их – рылом в говно, а им любо одно. Ошибка, мол, вышла. «Партия разберётся и всё исправит». Ага. Накоси – выкуси до колен, коли не лень… Вот над этими – так потешились вволю…  Вспомни, падера, как раскулачивал, как продразвёрстку творил, как маузером кормильцу своему – мужику – в рыло тыкал… Не вспомнил? – Ну так я  т-те напомню…  Но и эти – не унижались. Кровью харкали, но суками не становились.
Мужики, которые за торбу хлеба, да пролетарии, которым за длииный язык попятьдесят восьмой припаяли – эти безропотно горбатились. Но совесть тоже не продавали.
А вот такие, как этот капо, и на своей зоне завсегда суками были. У «кума» за пазухой. И в германском лагере при кормушке. Ох, и лютовал, гнида!… Благо, наш-то Фриц нас не особо   в обиду давал… А ведь скольких по его стуку в другие лагеря переправили…
Я потом эту вошь в сорок седьмом на Колыме встретил, куда меня под победные фанфары в июле сорок пятого прямиком из Германии определили. Поначалу – тоже по пятьдесят восьмой канал. Да только Зона вора в законе нюхом чует. Отмылся. И вот тут-то этого иудушку и накнокал… В тот же день   этими самыми руками и удавил паскуду… До сих пор отмыть не могу… Как словно в параше портянку постирал…
Да может быть, за это  Бог-то и миловал?  Каких только лагерей на своём веку ни повидал! Ан, выдюжил. Да ты на себя-то, небось,  посмотри: тебе  два раза с эстолько прожить до меня надо. А на много ли я старше тебя выгляжу? То-то…
Вот и говорю: фартовый я.

 














































ПИСЬМО.

Отца у Вовки  забрали ночью. Под покровом темноты приехали. Как воры. С тех пор не было о нём ни слуху – ни духу. Где он?  Жив ли ещё?  Может быть, кто – то и знал, но на все разговоры о Вовкином отце был наложен негласный запрет. Вокруг рубленого с вычурными наличниками, расписными ставнями и петушком на коньке пятистенка, где осталась тётка Лиза с погодками – Вовка младшеньким был – выросла невидимая стена. Ещё вчера дружные и приветливые соседи стыдливо прятали глаза при встрече, торопливо, как бы не замечая, проходили мимо, перестали звать и ходить на посиделки. Только украдкой сочувственно вздыхали. Сама тётка Лиза постарела в одночасье, стала угрюмой, молчаливой. С каким –то остервенением пласталась она на колхозной ферме. Что твоя стахановка. Да толку – то: бригадир даже наедине похвалить боялся.
А у ребятни голопятой – своя жизнь. Сыты худо – бедно да воля вольная, пока родители на работе. Те, что постарше, конечно, наравне со взрослыми за трудодни горбатятся. Мелюзге – вольготнее. Кому батянька лук смастрячил – по нахальным воронам стрелы пускать, кому – барабан, кому – ходули. А Гришкин, хоть и пьянь да голь деревенская, красивые треугольные пузырьки из – под одеколона грудой высыпал в подол рубахи. На них ещё картинка была: ну… девка такая… красивая в платье красном… танцует ещё.  «Кармэн».  А иного – то в сельмаг и не завозили. И Гришкин батька всё – подчистую – скупал. И завсегда от него, как от барышни этой кисейной пахло. Правда, не жмотился Гришка – пузырьки эти раздавал налево – направо, кто ни попроси. Один Вовка – ни игрушек от бати, ни подзатыльника… Зато был у Вовки друг закадычный – годика этак на два постарше, в пятый класс перешёл, Лёнькой зовут. Завсегда и заступится, и ломоть хлеба ржаного с кружкой молока не пожалеет, и стибренным с маслодавилки жмыхом поделится. И так жалко ему на Вовкину безотцовщину смотреть – аж слёзы сами на глаза наворачиваются…
- Вов, а Вов… А где батька – то твой?
- Да не знаю я. Сказывают: ГПУ какой – то забрал.
- А зачем?
- Дак, спросил я маманьку однова. Она тряпкой мокрой отхлестала, а потом всю ночь плакала. Я чуть из дому не утёк…
- Вов, а давай письмо в Москву напишем. Так, мол, и так. Расспросим обо всём.
- А кому?
- А Сталину. Он обо всех нас заботу имеет. Может, прикажет возвернуть батьку – то твоего.
- А дойдёт письмо –то? Вдруг потеряется.
- Да… До Сталина, может, и не дойдёт – занятой он очень… Знаешь, а давай лучше Берии напишем! Он ведь у Сталина – самый главный министр.
- Дак я писем – то отродясь не писал. Не умею я.
- Ну, давай, я напишу, а ты – подпишешся.
- Давай… Только ты хорошо пиши. Жалостливо.
- Замётано…


Прошло две недели…
Вовка с Лёнькой каждый божий день ещё за околицей на росстанях встречали почтальоншу – румяную грудастую разбитную восемнадцатилетнюю Нинку в тёмносинем форменном поджаке с с золотыми пуговками. На них ещё герб СССР выдавлен.
           -     Что, кавалеры? Никак на свиданку прибежали? Да как же  я из вас двоих выбирать то буду? Лучьше уж по одному по очереди   
приходите.      
- Нин, а нам письма нету?
- Да пишут, поди что ещё. Пишут…

Ответ пришёл через месяц. Да не с Нинкой.
Пашка – брательник Лёнькин старшой по графику в сельсовете дежурил.
Смотрит, машина мягко так подкатила. Прямо к крыльцу. Вышли трое, в сапогах хромовых на подошве лёгкой кожаной, суконных галифе синих, с такими же синими петлицами на болотного цвета кителях. И фуражки – с синим околышком. Не поздоровались. За столом расселись. Бумаги из портфеля  разложили… А у Пашки – как шило в одно место воткнули: почерк – то Лёнькин на листочках тетрадных! Холодной испариной покрылся. Да, слава Богу, спрашивать – то про Вовку стали. Искать послали.  С  порогу – ветер в ушах! – домой.   
- Лёнька, сукин ты сын! Что ты там и кому, дурья твоя башка, писал?
- Письмо…
- Кому?
- Берии… Лаврентию Палычу…
- Дубина стоеросовая! Как вот всех нас заарестуют из – за тебя. ГПУ приехало. Вовку кличут.
            А слухи то по деревне – пуще сорок летают. Тётка Лиза – белее мела – с фермы бежит. На ровной дороге спотыкается. Соседи молча глазами провожают. Старухи мелко крестят вслед. Села на крыльцо прямо под флагом красным, а подняться да войти – ноги не слушают.
Вовку привёл Гришка. Они за гумном самокрутки крадучись смолили.
- Так это ты, что ли, оголец, письмо – то писал?
- Я…
- А зачем? Надоумил – то кто?
- Никто… Просто узнать хотел про батяньку…
- Запомни, пострел: « Батька твой есть враг трудового советского народа». А потому, живи, покуда живётся и не рыпайся. Не то – сгинешь вслед за батькой своим. Понял?
- … Понял…
……………………………………………………………………………

А когда после войны брательника Вовкина свадьбу играли, он фамилию женину взял. Воробьёв. Так Вовка – за стол не сел:
- Тоже мне – фамилия… Птичья какая – то. Я от своей не откажусь – Гинцы мы. А тебе, Лёнька за письмо спасибо. 


 












БЕЗ  ВЕСТИ  ПРОПАВШИЙ.

Подъесаул Николай Кононов пропал без вести в 1914 году. А приключился конфуз этот, когда сотня казачья под перекрёстный обстрел австрияков попала. И рана то пустяшная была – кожу на виске осаднило, а очухался – в госпитале. Поначалу ничего и понять не мог: говорок – то у сестричек знакомый вроде бы, а понять – так через два – три слова, и то серединка  - на половинку. Потом разобрал – таки: Болгария… Вот те на! А сестричка  одна дюже приглянулась: лицом смугла, брови – что твои соболя, глаза – как у Казанской Матери Божией – вишни спелые, а коса – чуть что не до колен, чистым шёлком льётся… Цветаной кличут. Как стрельнёт вишнями – то спелыми – аж сердце заходится. Пропал казак. И в жизни ничего больше не надобно – только бы в глазах этих утонуть и не вынырнуть. Пуще омута. Так и остался Николай в Болгарии. Русский мужик, если руки к месту приделаны, завсегда и везде проживёт. Да только уж так повелось на Земле, что счастья большого не даётся на долго – то. Три года лелеял, на руках носил зазнобу свою, ублажал, как мог. А в семнадцатом – померла Цветана родами. Ещё вчера радости и достатка полон дом был… А теперь – во всей Болгарии жисти нет. Всё её напоминает. Невыносимо… Хотел домой возвернуться, да вести из России нехорошие: горит земля русская, брат на брата – в штыковую прёт, голытьба подзаборная в силу вошла, стреляют, вешают почём зря, справному хозяину и спасения нет…
А, вольному – воля! По Земле побродить да мир посмотреть. И подался подъесаул в Италию. На виноградниках побатрачил, виноделию выучился. Лиры в кармане зазвенели. Своё питейное заведение открыл. О родных местах в память нарёк: «ТРАКТИРЪ». Вино италийское, брага да сыта русская, матрёшки рукодельные, другие безделицы всякие... Повалил народишко. и местные мужички, и туристы там всякие. Новое дело, да споро пошло. А однова зашла молодуха одна. Глянул – сердце оборвалось… «Почто, Господи, разума лишаешь? В чём  грешен перед ликом твоим? Не сам ли домовину ладил да крест на могилку тесал? Цветана… Как только вечор простились… Только косу обрезала…». Обезумел. Навстречу кинулся. Да конфуз вышел. Француженка. Мари зовут. Вроде как Мария – по - нашему. А сердце – то уже… Да только не нужны сердцу переводчики. Коли два сердца друг для друга народились – завсегда они сами сговорятся.
Вот так и оказался Николя – это Мари его так величала – в германии, где   супружница его новая магазины держала. Неловко показалось с такой – то женой полуграмотным вековать, учиться надумал. Да и надиво себе самому университет осилил. На крупповский завод инженером определился. Дочурка – красавица, как светлый месяц, народилась: личиком – в матушку, а кудри – русые – в Николя. Жить бы да жить, слава Богу – ума не занимать. А как война – то началась, умная голова и от мобилизации уберегла: умеют Круппы специалистов беречь. А то как бы супротив своих – то воевать? Не по – людски это. Вот так и очутился бывший без вести пропавший подъесаул  Николай Николаевич Кононов к 1945 году – в Берлине…
Заводы стояли. Победители наводили свои порядки. Разбирались завалы. Собирались очереди у пунктов раздачи продовольствия. Давно не слыханная русская речь тревожила, манила на улицу. Пристально всматривался Николай в лица солдат, по большей части – улыбчивые: «Войне конец. Живы – и слава Богу. Домой скоро. Домой…». Мари всякий раз прощалась глазами.молча. тревожно.
На Unter den Linden трое русских в новеньких щеголеватых мундирах допрашивают немолодую пару. Не ладится: через каждые два – три слова – только мычание да красноречивые жесты. Подошёл. Предложил помощь. Вроде, обрадовались. Споро пошло. Отпустили задержанных. А Николая – вслед окликнули: «Э – э… ты погодь.откель такой выискался?». Объяснял долго и путано. Потом снова объяснял в комендатуре какому – то полковнику. Потом – соседям по нарам в вагоне полускотском. Потом – соседям по нарам на строительстве Рыбинского водохранилища… Десять лет – по лагерям… А что там с женой? С дочуркой единственной? Даже весточку о себе не передал – отказали. Реабилитировали – вчистую – только в 1961. А толку? Домой не отпустили. Правда, письмо – дозволили. Мари не сразу простила: «Ты, Николя – чёрная русская душа! Пропал – ни слова, ни полслова! Бросил!». А как всю – то правду отпишешь, если после каждого письма в «органы» вызывают, ненавязчиво так намекают, что прекратить переписку – то надо бы… Посылки от Мари – не пропускают, фотокарточки – в обе стороны не позволяют. Так и перестала Мари писать. Только и ведомо, что в свою Лотарингию вернулась.
И оказался Николай Кононов, бывший подесаул, на всей земле русской никому – то не нужным. Чужим. На Руси не нашлось, видать Цветаны. Да и найдись она – можно ли православному при живой – то жене другую семью заводить? – Не по божески… Однова улыбнулось, вроде бы счастье: брат старшой в Бузулуке сыскался. Да не признал брательник – то по – началу: «Да нету у меня брата – ещё в первую мировую сгинул…». Пригодились воспоминания детские, сокровенные. Да всё одно – так и не сроднились. Много воды утекло. Быльём да мохом поросло. Никогда Николай нахлебником не был. На стройку разнорабочим устроился – документов – то никаких. А потом – вообще в Зауральск перебрался.
Вот тут – то и свела судьба его с учителем истории Леонидом Иосифовичем, который и стал ему единственным настоящим другом. Нашлись общие воспоминания. Три года Леонид в Германии – в плену – мыкался. Лагерь   неподалеку от Берлина размещался. На расчистку завалов пленных и гоняли. Может быть, даже встречались на улицах… Так или иначе – навроде земляка, что ли… Иосифович и слово перед начальсьвом замолвил: «Что это у вас, дипломированный инженер лопатой щебёнку гребёт? А говорите, ИТР не хватает.».  Пригласили. Побеседовали. Чертежи да схемы читать заставили. На должность назначили. Экономку даже выделили. Да до того уж экономную – держиморда просто: на мелки расходы по пятёрке от зарплаты утаивал. Да и где она главную свою зарплату получает – за версту видно.
А потом… Потом – посёлок в пригороде центра областного. За другом следом.   Математику в техникуме преподавал. «Рисовал» работы дипломные всем, кто попросит, за традиционную русскую плату – бутылочку. «Не жизнь, вобщем, а существование».
И помер – тихо. В одночасье. Уснул – и не проснулся. Похоронили второпях, как безродного. Друг – то в отпуске в это время был, в отъезде. Вернулся, хотел памятничек на могилку справить. Все инстанции обошёл: все всё понимают, все - «за», да никто решительно не знает почему –то, где же эта могилка находится. Прямо мистика какая – то. Вроде, кто табу наложил….
Стало быть,  был человек – да пропал без вести.
 





















ХЛЕБ.

1. НАСТЯ.

Проснулась заполночь. Не от голода. Нет. Чувство голода было знакомо  и привычно, как день и ночь. Где – то в глубине души, словно уголёк под зыбким налётом золы, теплилось ощущение каких – то скорых перемен. Такой тихой – тихой радости. Не той привычной радости, какую можно припомнить на каждый прожитый день. Вот весна скоро – не радость ли? Сок берёзовый, кленовый… Подснежники… Ромашки… Пчёлки… Бабочки … Ящерка юркая… Всё радость. А когда с Тимохой из буртов ночью зерно тырили? И страшно и радостно: и не попались, и маманька лепёшек настряпает… А вот дядь Боря – сосед – попался прошлой осенью. Увезли его в «Воронке»… И за что только этой железной лахудре прозвище такое красивое дали? Вон на конюшне Воронок - статный, тонконогий, гладкий. Только в председателеву двуколку и запрягают. Краса-авец…
А может быть, это чувство радости оттого, что смена сегодня Тимохина? Шляется со своей ватагой по переулкам ближним - байки травят. А сам зыркает по сторонам: кто чужой появиться – сигнал подать. Тятька – то в погребе на жерновах самодельных муку мелет. В зёрнах – то хлеб лучше сохраняется. Целина… Хлеба родятся богатые. Да э-ле-ва-торов каких – то не хватает. Да дорог нет. А у просёлков – целые кучи пшеницы по осени… Каждое зёрнышко – как на подбор. Сопреет. Под снег уйдёт. А взять – не позволяют: «не замай колхозное!». А трудодни – как мамка говорит – одни палочки на бумаге. Грамот похвальных у мамки – море. Так ведь грамоту – то в чугунке не сваришь… Смена Тимохина, не моя. Да нет – не та это радость теплится…
Это, как в мае сорок пятого, когда Победу объявили. Или в сорок седьмом, когда тятька из плена германского вернулся. Сторожем определился. А однова привёз откуда – то две плоских каменюки, жернова изладил. Теперь тайком по ночам в погребе муку мелет. Всяко – разно лепёшки – то вкуснее варёной пшеницы, которую маманька ещё в войну помалу домой приносила, а подрасли – и мы с Тимохой таскать стали. Страшно оно, конечно, а всё – равно интересно: прямо, как разведчики в тылу у врага или партизаны…
А может быть, маманька обнову какую справила? Платье – то ситцевое, что тятька из Германии привёз, давно выцвело всё да и коротковато совсем… Благо, в боках не жмёт – одна арматура. Это Тимоха так подзуживает. А сам то? Дылда – дылдой, а брюхо, что у твоей псины подзаборной – к хребту прилипает. А тоже мне – важничает…
Что же это за радость такая блазнится? Уж поскорее бы это «завтра» наступило. Всё – равно не спится…


2. ТИМОХА.


Тимоха знобко передёрнул плечом. «Крови – нет, моча – не греет» -мысленно повторил он скабрезную шутку колхозного бригадира по прозвищу «Рупь – Педьдесят». Рупь-Педьдесят здорово припадает на правую ногу после ранения где – то под Краковом. Ведь всю войну прошёл – ни единой царапины! Хотя от пуль не прятался. Фронтовая разведка! А тут зацепило в самом конце войны. Вот и хромает. Левой – на рупь, право – на полтинник, то есть «педьдесят».
Настюхе хорошо… Спит. Сегодня моя смена. Шпана соседская за мной гуртом ходит. Лестно им, что я с ними на равных, хотя месяц тому, как в комсомол вступил. Прямо – петух с выводком. В карауле. Стыдно, конечно. Хотя и лепёшек пожрать хочется… А зерно – всё одно – ворованное. Мы с Настюхой и воровали. В войну – то мать таскала. А теперь – мы подрасли. Добытчики…
Батька из плена вернулся. Сторожем поставили. А ведь он грамотный у меня. Учитель. Да вот плен и подкузьмил. Уполномоченный до сих пор косо поглядывает: ладно бы ещё в концлагере был – а то на бауэра горбатился. Спасибо, ещё как – то в комсомол приняли. «Сын за отца не отвечает». Однако, впрямки дали понять, что ждут от меня особой политической сознательности, бдительности и моральной чистоты. А я кто? Расхититель социалистической собственности ! Да ещё, скажут, сестрёнку – малолетку за собой потянул… Ведь ясно же осознаю, что страна переживает трудности временные. Каждый колосок на счету. Да не понять только: как же эти колоски в поле – то остались? Придумали бы такую технику, чтобы урожай без потерь собирать. А что собрали да вывезти не могут? Пообочь дорог  - целые бурты пшеницы! Мелюзга деревенская кувыркается на них, горстями ест, а потом – животами мается. Под дождь. Под снег. А домой – щепотки взять не моги – народное. Дядь Борю – из карманов две пригоршни выгребли – как увезли, так и ни слуху – ни духу. А всё одно, и я тоже – вор. Законы – то Партия придумывает. А Партии правильный курс сам товарищ Сталин  указывает.
Да только как посмотришь на руки мамкины узловатые да дряблые… на худобу Настюхину… как батька из себя жилы тянет да глаза его такой тоски и вины перед нами полные… Реветь хочется. И пусть поймают! Всё на себя возьму. А председателя с его  жирной мордой да уполномоченного с вечно пьяными зенками – ненавижу.
А завтра маманька хлеба напечёт! Или лепёшек…


3. ЕГОР ТИМОФЕЕВИЧ.

Чадит нещадно сальная свеча. Руки устали крутить жернов. Ладно… Ещё минут пятнадцать – двадцать, и хватит…
Эх… И власть, так сказать, народная. «Всё для блага человека». А где он, этот человек, для блага которого? Один ли я вот так – по норам да по углам хлебушек насущный строгаю? Были «пятилетки в четыре года». Всё послабления ждали… Сколько врагов народа разоблачили! Сам на партийных собраниях глотку драл… А просвета всё не было… А потом – война… «Политрук отдельного механизированного батальона!» А вся – то механизация – на полуторках подбросили вёрст за десять до линии фронта, выгрузили. Ящики с боезапасом – что смогли на плечах унести – унесли, остальное бросили. Комбат – только что с курсов – как и все мы, необстрелянный, дал команду: окопы рыть на склоне высотки. Далёко видать… Вражьи окопы – как на ладони. А он – гад – танками попёр. А до того – артиллерией отутюжил. Мы то ведь тоже – как на ладони, вобщем – неподвижная мишень. Очнулся – лазарет. А когда наши откатились, всем лазаретом в плен – то и попали. Спасибо доктору: документы все спалить догадался. А голый человек – что рядовой, что политрук – поди разбери. Мечтали до логова вражьего дойти… И дошли. Пешим ходом. В колоннах по четыре. Да с эскортом «белокурых бестий». В «логове» повезло: бауэр – крестьянин, по ихнему – в батраки взял. В лагерях – то и работа тяжелее, и харч хуже, и порядки строже. А потому – и мор страшенный. А мне – повезло. Одёжка, конечно, обноски с чужого плеча. Так в деревне у нас лучше – то только, пожалуй, только председатель одевается да уполномоченный, пьяница. Так у того – мундир казённый. Работы, конечно, немерено. Так и вся фамилия его – семья, по ихнему – бауэра этого рядом наравне с батраками горбатилась. И столовались, так сказать, за одним столом из одного котла. Три года с лишком… Одна боль занозой сидела: земляки – то мои, братья славяне, с гидрой фашистской насмерть бьются, кровь за Родину проливают, а я – вроде бы как таракан запечный – пригрелся. Да ещё за Дарьюшку мою душа болела. Как она там? Тимохе, когда уходил, два годка стукнуло. Да и брюхатая была.
А потом – когда наши – то пришли – предлагал бауэр, у него оставаться. Приглянулся, видать. Деваха у него на выданье была: статная, красивая, ласковая… Ан, нет. Душа на Родину рвалась. Соловьём пела! Знать бы, ка Родина – то встретит… Сколько дознаний да камер прошёл, пока домой – то вернулся… И матюгальник этот, репродуктор, что воронкой чёрной в углу висит, теперь порой ухом блазнится: то ли новости тебе сообщает, то ли – тебя слушает… И диплом институтский – коту под хвост. Выше сторожа и работы не сыскалось… Правда помнят на деревне. Егором Тимофеичем величают. Так…
Да, по правде говоря, если бы и знал, как оно тут обернётся, всё одно – домой вернулся бы. Не зря говорят: «На чужой беде счастья не построишь». Так то – на чужой. А тут – Дарьюшка. Жена моя. Да детки – моя кровиночка. Так - то.
А вот хлеб у них – у бауэров – не чета нашему. Хоть и белый - а не вкусный. Вот у моей Дарьюшки – хлеб… Пышный, ноздреватый, корочка хрусткая, поджаристая. А духмяный…
Только ради близких сердцу моему людей да хлебушка нашего, русского, и стоило домой вернуться. Туда, где корни твои. А приспособиться ко всему можно. Не тереби зверя за усы – не укусит.

4. ДАРЬЯ.

Тихо в горнице. Ночь… Ан, нет – вон Настька заворочалась. Шепчет что – то себе. То ли во сне, то ли проснулась. А мне в такие ночи – завсегда не спится. Хотя и Егор не ластится – нету рядом Егора. В погребе.
Он, когда из плена – то вернулся, сторожем работать пошёл. Да всё одно, трудоднями и дня не проживёшь. Поначалу – то, когда на войну забрали, «аттестат офицерский» был. А как «без вести пропал» – совсем худо стало.председатель всё косо смотрит. Слава богу, хоть в звеньевых оставили. Бабы – то сочувствуют, а помочь – даже словом – боятся. Зачумлённая словно. Спасибо, хоть Тимохе с Настёной – то огурец на улице сунут, то луковицу, то хлеба краюху. На селе завсегда друг – другу помогать принято.
Когда первый раз за пазухой пригоршню зерна принесла – всю ночь от каждого шороха вздрагивала. Не за себя – за детей страшилась. Навидалась голытьбы беспризорной… А потом – ничего – обвыклась. Уполномоченный, может быть, и догадывается, да молчит. Давненько клинья – то подбивал. Да объяснила ему: «Без вести пропал – не помер. Не могу при живом – то муже. В деревне – оно как: на одном краю чихнул – на другом отозвалось. Людям – то как в глаза смотреть?». Спасибо, хамить да насильничать не стал. А всё одно, как посмотрит – сквозь пьяную муть в глазах тоска проглядывает да вопрос немой.
А вот соседа – Борьку – замели за милую душу. На то, что лучшим трактористом был, хотя и одноногий (вторая – то с детства усохла) не поглядели. 
Поначалу кашу пшеничную да суп «полевой» с крапивой да травой – борщёвкой варила. Каких тайников в погребе для запасов – то нарыла! Куда там хомякам да сусликам. А коли не знаешь – вжисть не сыщешь. Когда Егор вернулся, привёз откуда – то два камня плоских тяжёлых. До-олго жернова из них ладил. На МТС и техника, и инструмент есть. Да нельзя – увидят, разговоры пойдут… Зато теперь – намелет туесок, а я в него лебеды сушёной добавляю. С одной стороны – бережливость, с другой -  ко-нспи-рация. А ну кто зайдёт? Как не угостить печевом. А откуда мука добротная? То – то… 
А всё равно Егор говорит, в сытой Германии у бауэра ихнего такого хлебушка не едал. А уполномоченный, как Егор вернулся, совсем спиваться стал. Боялась, не упёк бы куда. Да ничего. Только на улице встреч избегает. А при случае – глаза в сторону отводит. Молчит.
А Егора – то почто сейчас рядом нет? – в погребе он. Как крот подземельный. Муку мелет. А Тимоха – на улице сопли морозит. «В карауле». Вот и мне не спится. А до рассвета – то – ой как далеко…
Вот и свечка замерцала. Егор. Сейчас до ветру пойдёт да Тимоху кликнет. Теперь можно и соснуть. Нет, дождусь. Любо, когда мужнина рука обнимает.






5. НАСТЯ.


По радио сказали, что после тяжёлой болезни умер Иосиф Виссарионович Сталин, вождь и учитель…
Не эта ли новость торопилась, спать не давала? Да ведь не должно так быть, не по людски это: ведь ожидание радости теплилось. А тут какая радость? Человек помер. А ведь и у него деточки есть, поди… Каково им теперь?
Тимоха с утра – в «красном уголке» – в почётном карауле. Они там, комсомольцы да партийцы, по очереди стоят. Уполномоченный, говорят, ещё вчера в район укатил.
А тятька сегодня напился самогонки – у бабки Клавы за ведро картошки выменял. Сколько я его знаю – никогда не пил и не плакал. А тут – пьёт и плачет. И не поймёшь: вроде бы и слёзы по щекам текут, а лицом просветлел, вроде бы. А глаза, в которых тоска всегда омутом стояла, как будто помолодели…
А маманька – в первый раз – та-а-акой вкусный хлеб испекла! Из чистой муки, говорит, без лебеды. Хлебушка такого я за всю жизнь мою никогда не едала…



 




























ОТХОДНАЯ МОЛИТВА.

Вот и помру скоро…
Своей смертью помру. В своей постели. Парадокс…
А ведь сколько шакалов, готовыххх
Да нет, не готовых – жаждущих! – помочь мне сделать этот последний шажок…
Быть «готовым» - значит – Волю иметь.
А какая Воля может быть у раба…
За глаза называют тираном. Плетут бесплодные, в силу трусости своей, тенёта заговоров…
А – стоит мне захотеть – в глотку друг другу вцепятся… Та-акими помоями друг друга отпотчуют…
Банка с пауками. Гадюшник. Ни друзей, ни жён, ни детей своих – не пощадят… Да и какие у них могут быть друзья!
Хотя… Если я позволю – могут и друзья быть.
Господи!
Как они мне все надоели…
Ну, хоть кто-нибудь понимает, что такое – одиночество в толпе прилипал и жополизов…
Готовых с безжалостностью кобелей голодных рвать на куски всякого, на кого я укажу…
Воздуха!
Воздуха не хватает…
Одни миазмы от дыхания их зловонного…
Последние минуты жизни отдал бы, чтобы с Человеком за бокалом вина молодого посидеть! Просто поговорить.
Или помолчать…
Да только, где ж его взять-то, Человека? Не сам ли последнего на съедение этим псам бросил…
Не вынес я его.
А, может быть, он – меня…
Ведь знал, чем кулак пахнет, ан не-ет – дерзить стал… Гордый… Тоже мне, «протопоп Аввакум» выискался… Дурак…
А жалко   всё-таки…
Не достать теперь…
Этих клопов – хоть всех передави! –ничто в душе не всколыхнётся. А вот этого – жалко… Шуты гороховые…
Хотя – зачем лукавить-то – сам себя и окружил этакими.
Сызнова бы начать…
Да нет… Всё повторилось бы. Никому – только себе, да и то не всегда! – признаюсь: сам-то – не из этого ли гадюшника выполз?
Когда Старик-то из ума выжил да отошёл вскорости – ка-акая грызня началась…
Да у меня-то зубы, видать, покрепче вышли…
Не передуши тогда их всех – где бы я был сейчас? То-то…
Помру скоро. Сам…
А не потешить ли душеньку напоследок?! Не сменить ли декорации этой Комедии Величия и Низости?
Не-ет… Пускай живут…
Жизнь-то – загробная – есть она… С младых ногтей я это усвоил… Вот и погляжу – оттуда – последний акт этой Божественной (а Божественной ли?) комедии…
Ах, как они друг дружку-то жрать станут…
А как меня-то походя лягать будут…
Да невдомёк им – дуракам: усопшему-то не больно. Зато, каждый пинок – по своей заднице… впрямь, как та вдова унтер-офицерская… То-то, потешусь…
А гадать-то! Гадать будут – кто из них помог мне… Один другого, как чёрт ладана, бояться будут…
Старик-то – когда упокоился? А до сих пор считают, что это я руку приложил. Да только на кой ляд мне было живой труп мёртвым делать? За его спиной – как за ширмой – так сподручно было скорпионов этих между собой стравливать…
Одно жаль – Империю. Разва-алят суки…
Идиоты…
Невмоготу больше эти смрадом дышать…
Прими, Господи!
Упокой душу грешного раба твоего…



















ЛЫЖИ.

«ЗАЕВЛЕНИЕ В ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА ИМЕНИ МАЛЕНКОВА…»
А всё-таки хорошо, что братко старшой читать выучил. Кто ещё из мальчишек соседских в – пять-то лет – грамоте научен? Сашка говорил, что для этого книга специальная есть «БУКВАРЬ». Только свой-то он давно на кораблики и самолётики спустил. А  новый – где взять? Да и на какие шиши?  Да и чем «Вечера на хуторе близ Диканьки» да «Мифы и легенды Греции» хуже этого самого букваря? Ничем. И зато пацаны все завидуют – таких интересных побасёнок никто не знает и рассказывать не умеет…
«ПРАШУ ВЫДЕЛИТЬ…».
Эх… Денег бы попросить или корову стельную… Во! Мамка – то рада была бы… Да кто ведь даст. Выкусишь… Полдеревни по первому снегу картоху мороженую на колхозных полях собирает – чтобы потом из неё тошнотики стряпать… Противные… Да и были бы эти деньги – всё равно игрушек на них не купить.   В сельмаге –то игрушек отродясь не водилось. Благо ещё, всё  что угодно – от автомата до самолёта – из любой железяки замастрячить можно. А что–то и тятька мастерил. Плотник он у нас. Хороший плотник. По всей деревне шкафы резные, стулья да столы – евонной работы. Да вот некогда ему всегда. Работа в деревне – от зари до зари. Когда уж тут игрушками заниматься. А как мы все завидовали Кольке - сыну управляющего  – у него единственного на всю деревню были щит и меч, в городском магазине купленные. А ещё – лыжи…
Долго донимал я отца, чтобы лыжи мне изладил: зима на дворе, покататься с горки охота, а лыж нету. Даром что ли – плотник костромской выучки? Да всё батька отмахивался: «лесу нету – делать не из чего». А, ведомо, за дощечку, с работы домой притыренную, и под суд попасть можно было. А лыжи – так хочется!
«… ВЫДЕЛИТЬ ЛЕСУ НА ЛЫЖИ». 
… Ох, и хохоту было в конторе… Председатель долго вытирал слёзы и сморкался в огромный клетчатый платок…  Позвал кладовщика…
Домой я бежал в расстёгнутом пальтишке с треухом набекрень и зажатыми под мышкой двумя драгоценными досками.
Некуда папке деваться стало: смастерил лыжи, а ведь работа – то непростая: парить доски, гнуть да и сушить - умеючи надо. А как пацаны завидовали! По очереди с горки катались.
Как я теперь жалею, что не сохранились мои первые лыжи.         

«СНЕГУРКИ».

Цепкой хваткой держат тиски стальную полоску.
С противным – аж зубы ломит! – визгом въедается в неё напильник.
На столешницу верстака стекают серебристые опилки. Потом можно смести их на сгиб бумажки и понемногу ссыпать на пламя горящей лучины. Они тогда будут брызгать во все стороны яркими звёздочками. Как салют в кино про Победу. А ещё есть какие – то «бенгальские огни» - тоже, говорят, похоже…
Придёт Сашка из школы, а я ему подарок приготовил! Тогда, может быть, и покататься позволит… а то и потрогать уж нельзя! Месяц как мамка с папкой купили ему в городе коньки «снегурки». Блестя-ящие… на ремешках. Впору к валенкам. Не сосклизывают, как самодельные: толстая проволока на деревяшке. На всю деревню «снегурки» только у сыновей председателя, парторга да кузнеца и есть. Так те с голытьбой разве будут дружбу водить?
А вечёр Сашка обмолвился: «Затупились коньки…». Ну – знамо дело – затупились. Что твой обух у топора. А папка – вон как ножи точит! Муха крылышки обрежет. И я наточу… вот уж братуха обрадуется…
Работа продвигалась медленно. Упрямый полоз никак не хотел сдаваться. Закруглился, как коленка, а до остроты ножа – ох как далеко ещё…
- Не успею, - тыльной стороной ладони Славка стёр со лба пот… И в тот же миг звонкий подзатыльник сообщил о появлении брата.
- Падера! Вреди-итель! Давить таких надо! Что же ты – паршивец – делаешь?!
- Ты чего, Сашка? – Сквозь слёзы. – Ты же сам вчера сказал: «Затупились»…
- Так их же не так, сволота, точат, а наоборот!
- А это ка-ак наоборот?
- А вот так! – Вторая затрещина ничего толком не объяснила. – Вредитель ты и есть: одни убытки от тебя!
- Какие ещё убы-ытки?
- А кто часы папкины угробил?
- Так я ж…того… смазать хотел… встали они… А папка ходики смазывал… Я сам видел…
- Так то – ходики. Так он же их машинным маслом, а не подсолнечным!
Ох, и досталось за это Славке… На деревне мужиков, у кого наручные часы есть – по пальцам пересчитать. А часы – то были трофейные: папка с фронта привёз. На них ещё буквицы какие – то непонятные были, нерусские…
Неминучую расправу отменил старшой – Лёнька:
- А ну, хватит. Хватит! Я сказал! Он ведь и вправду, как лучше хотел. Получил науку, и будет. Всё! – И спрятал Славку за свою «широкую» спину.





































ЧЁРНЫЙ АНГЕЛ.

Люська с наслаждением, пробуя на вкус каждое мгновение, пила жизнь. Так пьют дорогое вино обитатели «Олимпа». Или нектар.
Вырвалась…
Вырвалась из тесной и душной клетки родной деревни. А почему «тесной» - и сама не могла себе объяснить: холмы, перелески и бескрайние степи. А вот тесно. И душно.
Комбинат расположился в предгорьях Урала вольготно. Деревень таких  пять – шесть уместилось бы. Дымят трубы. Чёрные, белые, рыжие, серебристые, оранжево-жёлтые «рукотворные» облака вздымаются в небо. Кабинка башенного крана – что ласточкино гнездо. А сколько простора! Далеко внизу мурашами суетятся люди, снуют игрушечные МАЗы, электровозы…
Зарплата, а не жалкие трудодни! Это и платье нарядное колокольчиком, как у Людмилы Гурченко в «Карнавальной ночи», и духи: не «Красная Москва» - «Рижская сирень»! И модная причёска: обесцвеченный воздушный начёс…
Письмо от матери заставило устыдиться: год дома не появлялась. Не то чтобы забыла. Переводы денежные – регулярно. Посылки: ну там колбаса, икра кабачковая, посуда эмалированная, мыло – это когда братишка в гости приезжал. Так ведь без выходных – из общаги в свою комнатку ох как переселиться охота… И впрямь пора навестить. Стыдно…

Фроловне – девятый десяток. Крепко сбитая деревенская баба. А если бы не «крепко» - и не выдюжила бы. Кормилец да сыночки родные сгинули: кто – под Москвой, кто – под Сталинградом, кто – под Берлином. Сноха – Маруська – в трудармии надорвалась, в сорок седьмом осиротила и Фроловну и дочку Нинку. Слава те, Господи, работящая девка. Везде поспевает: и на ферме, и на подворье бабке помочь. А то ведь, и сена накосить, и скотину обиходить, и грядки прополоть-полить. Да и в доме порядок ладить. А дом хорош… Пятистенок. На взгорье. Крыльцом на восход. Наличники резные на окнах. Печь русская – впятером улечься впору. Полати… Да вот здоровье-то в последнюю пору подводить стало: то – там кольнёт, то – тут. Задышка вот беспокоить стала… Ужели пора? Придёт Чёрный Ангел, поманит за собой – не отвертишься. Куда там… А страсть как не хочется… Пожить бы ещё годиков этак… несколько.

По первому делу Люська, конечно, к родителям. Объятия. Ненужные слёзы матери. Сопение отца. Подарки: маме – сарафан да сапожки хромовые,
папке – бритву да часы «Победа» (в деревне-то не у всякого есть!), брательнику – гитару: пусть учится. Потом – на речку: пусть деревня купальником новомодным полюбуется! Потом – по берёзнякам – по грибы да по ягоды. Потом… А подругу-то свою лучшую – Нинку – и не успела проведать. Ладно. Завтра.
Горластый – что б ему пусто было! – петух разбудил на заре. Остатки сна смыла студёной водой из колодца. Привела в порядок лицо, причёску: белый такой одуванчик вокруг конопушек. С аппетитом выпила крынку парного молока, зажевала вкусными – только у мамы такие! – шаньгами… Вспомнила про Нинку: самое время. А то убежит на ферму коровам сиськи тискать.

Утро у Фроловны затемно начинается: задать корму свиньям, подоить да выгнать на выпас Зорьку – это пока запеканка в печи дозревает…
Поясница как-то иначе заныла, и сердечко не так забилось – с перебоями. Присела на лавку. Любуется, как аппетитно уплетает завтрак Нинка. Последняя радость…

Люська порхающей походкой вознеслась на крыльцо…

Нинка привстала на стук с полным ртом картошки…
- Сиди, кушай. Открою…

В проёме двери в ярких лучах восходящего солнца явился… Чёрный Ангел! Тёмный – не разглядеть – овал лица. Белый сияющий нимб вокруг головы. Тонкая – как бы бесплотная – фигура. Даже крылья приблазнились.
Фроловна охнула, обмякла и как-то плавно стекла на пол.
Нинка хлопотала вокруг бабушки: брызгала водой в лицо, совала в нос ватку с нашатырём. Люська – со всех ног – за фельдшерицей.
Отходили. Слава Богу. Уложили в постель. Уснула. На работу Нинка не пошла. Отпросилась.

Угрызения совести терзали Люську: Фроловну напугала, с Нинкой и поговорить не успела. Собралась спозаранку. Извиниться. Подарками откланяться. Для Фроловны у матери сарафан выпросила, Нинке – духи свои, которые «Рижская сирень».

К утру Фроловна оклемалась. Со скотиной, конечно, внучка управилась, а завтрак сама сготовила и стол накрыла.

Постучали тихонько. Даже робко.

В проёме двери – Чёрный Ангел!

Выписали Фроловну через два месяца: «Синдром каких-то навязчивых состояний».


































ВОЛК.

Я – Волк.
Да – да. Тот самый, которого «сколько ни корми – в лес смотрит». И что в этом плохого?  Патриот я. Люблю своё логово. Это вы горазды по чужим странам. И волю люблю: дороже, чем лакомый кусок. Так то.
          А впрочем, много у нас и общего. Чего греха таить.
Только семья-то у меня покрепче ваших будет. Не принято у нас от алиментов бегать. Пестуем помёт свой до – так сказать – совершеннолетия. Играем с ними. Уму-разуму учим.
Бирюки? Бывают. Да. Однако, не по своей воле: это если ваш брат - охотник семьи лишит. А иначе – ни-ни.
И в стаи мы сбиваемся, как и вы, для большой охоты. Вожака
избираем. У нас – вожак, у вас – вождь. Если и есть в чём-то разница – только в одном: больше, чем сожрать способны, не убиваем. Не беспредельщики. Это ваше. Напомнить? Инквизиторы, гитлеры, сталины, чекатилы… Ещё? Что-что? Ты мне про вокодлаков? Це-це-це… Ну не надо лукавить. Ведь не волк в человека оборачивается - наоборот. То-то. Вот и не надо с больной головы – на здоровую. Не надо…
И границы владений своих храним от чужаков не хуже вас. Но до смертоубийства себе подобных не опускаемся.
Вот ты говоришь: «С волками жить – по волчьи выть»? А как у вас? «Жить в обществе и быть свободным от общества невозможно». Что скажешь? Только наши-то законы потребностью сохранения рода обусловлены, а не абстрактными условностями.
Так кто же из нас «Венец Творения»?
Подумай на досуге.
Я – Волк.
А ты?

 







РЕВОЛЬВЕР СИСТЕМЫ «НАГАН».



Он страдал.
Как это ни парадоксально, страдал он по причине      абсолютно крепкого здоровья, ясного ума, поразительно цепкой в свои 85 памяти…

Память назойливо теребила совесть. А совесть подсказывала, что жить на Земле с грузом такой памяти – нельзя. Это от людей можно отгородиться – не от себя.
Да ещё револьвер этот… Револьвер системы «Наган»… Сколько раз от него избавиться предлагали: в музей ВЧК сдать или в свой краеведческий. Жалко всё было – наградной.  Из рук самого Феликса железного. «За разоблачение белогвардейского подполья».  Холодного воронова крыла металл.   Вот таким «холодным» должен быть ум у чекиста. А сердце – горячим. Тоже правильно. Было. Это сейчас оно стынет, терзаемое памятью. А вот насчёт чистых рук…
Тогда – в двадцатом – всё ясно было: или – мы, или – они. Контра – она и есть контра. Почто рядить – судить. Одно дело – стенка. А потом – Нижний, Одесса, Крым…  Вот где в первый раз под ложечкой засосало – в Крыму. Это когда Бэла Кун и Землячка распорядились пленных врангелевцев – в расход. Много их  было – патронов  не  напасёшься. Не знаю, кому мысль эта в голову пришла: на баржу, колосники к ногам и – в море. А подъесаул этот…  Совсем мальчонка… Не плакал. Не молил пощады. А глаза… Я это взгляд не смогу описать. Да и забыть не смогу. До печёнок достал. Вот тогда и засосало. Я на пирс больше не ходил. Не мог. Сказывали, что в ясную погоду с лодок ещё долго утопших – то видать было. Как свечки стояли. Как в Храме. По усопшим.
Долго с той поры револьвер системы «Наган» отдыхал. До сорок первого. Ну, была рутинная работа: троцкисты там всякие, уклонисты, прочая мелкая контра…
А в сорок первом – в августе –   три  «кубаря»  в петлицах и…  отступали. Как это тогда называлось… «стратегический отход на заранее подготовленные позиции с целью выравнивания линии фронта». А кто их – эти позиции – готовил то? Отступали, значит…
И вот тут – госпиталь этот – мать его в дышло! Кто ходить мог – в четыре шеренги и…   А кто не мог? Фашистам оставлять? И никакого обоза не хватит – бои тяжёлые шли. Начальник политотдела вызвал. Приказал. А сам – глаза прячет…   А я – что? За неисполнение приказа разговор короткий был. По законам военного времени. А жить то хотелось – не то, что теперь. Так ведь и им – тоже…  А глаза – то у каждого – что у того подъесаула… Вот тут уже не только до печёнок – сердце зашлось, голову обручем калёным стянуло. Неделю пьяным ходил, хотя даже к «наркомовской» норме ни – ни. Хотел пулю в лоб пустить из именного – то. Не смог…  Надорвалось во мне что –то. Озверел. Впору с этой контрой – Ежовым – на одну досточку  ставиить… 
В гору пошёл. Победу в Кеннигсберге в звании майора встретил. На груди – «иконостас»!
А в пятьдесят седьмом – отставка. Думал, слава Богу – забуду на дачке – то, за саженцами ухаживая. Да куда там…  Помереть бы.  Да вот  смерть – то не идёт. Не поверишь –  за всю жизнь даже гриппом  ни  разу не болел, дороги в больницу не знаю. А времени – то много стало. А голова – то, она думать обо всём привадилась. Да в памяти  ковыряться. Тошно – то как…
А сегодня – выборы. В Верховный Совет СССР. Побрился с утра. Шипром прыснулся. Парадный китель надел со всеми наградами. И… остался дома. Телевизор включил. Смотрю, как Ильича нашего – второго – к урне под руки несут…  Господи…  Всё, всё пргнило. Труха одна. Грязь да ложь сплошная… И я – то ведь тоже эту грязь, на лжи которая, замешивал… А и сказать – то некому. Да и как скажешь –то?
Вот он – сейф заветный. Коробочка красного дерева трофейная. Воронёная сталь на подушечке лилового бархата. Как я холил тебя, друг ты мой ситный!… Сослужи – ка в последний раз службу хозяину своему, если только это я – хозяин, а не ты на деле – то оказался.
В последний раз послужи мне, Револьвер Системы «Наган»…


 















                СКАЗКА


Гл. 1.
-Ты особо т не тужи,
Берендеевский мужик,
Брать оброки я б не стал,
Да казна моя пуста –
Жить то надо, а потом,
И дружину, и шутов –
Многочисленных вельми –
Ты поди - ко прокорми.

Мы – совсем не лиходей –
Добрый старый Берендей,
Мы чужого не берём –
Мы работаем царём.

Царство я своё люблю,
Только шибко устаю:
Вечеру дождусь едва –
Долу никнет голова.
Знамо, я себе не враг,
Да корона – не колпак:
Как носить ни тяжело,
Ан не бросишь в уголок.

Мы – совсем не лиходей –
Добрый старый Берендей,
Вот, ей Богу, мы не врём –
Трудно нынче быть царём.

Без заботы жизнь красна –
Пропадай, моя казна!
И дружина, и шуты –
Уноси скорей порты:
Кличу пред моё лицо
Разудалых молодцов –
Кто понраву, присмотрю
И корону подарю.

Мы – совсем не лиходей –
Добрый старый Берендей/
Молодого подберём -
Пусть работает царём…

Вздохнул царь Берендей, отложил балалайку, протирает корону свою подолом мантии, горностаем подбитой… Задумался:
«Да… стар стал. Да такова уж доля моя – царская – ни выходных тебе, ни проходных, ни отпуска… Одна отрада и осталась только – доченька, Варварушка красавица. Вот замуж выдать – и на покой. Да только где теперича женихов то хороших сыскать? Что ни принц, али царевич какой – только в карман чужой заглядывать. А делом государственным заниматься – ни-ни… Ох, думы мои, думы… Вот и голова лысеть стала – корона сосклизывает. На покой пора… На покой».

Гл. 2.
В светлом царстве царя Берендея,
Где на троне сидел Берендей,
Появился Дурак,
Но – с Идеей –
Это ж надо – какой лиходей.

И пришёл Дурак со своей Идеей к царю Берендею:
- Слухай, Берендеюшко, рази можно-ть царством править, Идею не        имеючи? Знамо – никак нельзя. А есть она у тебя, Идея – то? Никак нет.
- Дак у меня же, Дурак, в министрах – то, знать, мудрецы сидят. – Отвечает царь.
- Сидять. Право слово – сидять. А Идея у них есть? Нетути! Во как…
- Ну дак что же теперь делать то? И где это их с Идеей – то наберёшься?
- А я, батюшко? А я – то на што? Дозволь, батюшко царь, мне царством твоим править.
- Это как же ты, Дурак, один – то и за меня и всех министров моих управляться – то будешь?
- Дак ты погляди вокруг, Берендеюшко: дураков – то в твоей стране – эвон сколько… Да и кажный третий – с Идеей. Из них и выберем. На альтернативной основе. Соглашайся, батюшко. Вот и отдохнёшь маненько.
- Ну… Это… Разве в порядке эксперимента… И только до Нового Года. – Торопливо добавил Берендей.
- По рукам! По рукам, батюшко.
И стал Дурак с того дня Берендеевым царством править.
Гл. 3.
Перво – наперво Дурак то с Идеей
Учинил себе союз с Чародеем,
Чтоб никто не смог отвадить злодея,
Чтобы напрочь извести Берендея.

Собрал Дурак котомку – напихал в неё соболей дорогих, каменьев самоцветных да ещё всего – всего, чем царство берендеево богато, и пошёл чародея искать. А где же искать – то его? Да знамо где: закрыл глаза, через левое плечо обернулся три раза и плюнул. Так вот, куда плевок тот ветром отнесло, туда и пошёл Дурак.  И нашёл таки Чародея то. Нашёл…
Сидит, значит, Чародей в келье своей, в шар хрустальный смотрится… Зелья свои колдовские варит… Вдруг… склянка – шасть! –на пол упала… Разбилась. «Вот те напасть! – подумал Чародей. – Кого ж это несёт ко мне в неурочный – то час? – Присмотрелся, что шар показывает. – Та-ак… Дурак-дкраком, а с Идеей… И чего ему от меня надо – то?»
Попытался Чародей мысли Дурака угадать – да где там!: такой ералаш в голове у Дурака – без зелья не разберёшь. Ну, да ладно. Сам скажет. Встал Чародей, пошёл калитку гостю отворять.
- Мир входящему. Здравствуй, Дурак. Ну, сказывай, с чем пожаловал?
- Ан, нет, Чародеюшко. Ты, попреж, как в сказках положено, накорми да напои меня, а потом и спрос учиняй.
- Садись ко столу, коли так. –

Накормил Чародей Дурака яствами заморскими да винами
хмельными.

- Ну-с, Дурак, так что ж тебе от меня надобно?
- Дак, вот, Мудрейший, порешили мы – дураки – царством править. Уговорил я царя Берендея, да на один годок только. Да это много ли за один – то год натворить можно? Помоги, Чародеюшко, чарами своими одурманить народишко – то, чтобы без царя и в голове и на троне был, чтобы Идею мою, дурацкую за свою почитал, чтобы Берендея ни во что не ставил да чтобы кажного, кто умнее меня себя выкажет, на кол сажал. Я вот тут тебе и подарочков принёс…-

Разложил Дурак соболя дорогие, каменья смоцветные да ещё всё то, чем царство Берендеево богато. Призадумался Чародей, в шар свой хрустальный поглядывает… А потом и говорит:
- Слушай, Дурак, есть у царя Берендея доченька – красы неописуемой
      Варварой кличут. Ежели ты за меня её сосватаешь – сторгуемся.

      Тут уж настала пора и Дураку призадуматься: на Варвару то он и сам давно глаз свой дурацкий положил. А потому как шара хрустального нету у Дурака, так он в кукиш свой заглядывает. Заглядывает да и думает: «Ну мне – то, главное, народишко охмурить да Берендеюшку извести, а уж с Чародеем – то авось как – нибудь управлюсь».

- Согласный я, - говорит Дурак, - только, чур, договор в Бересте
подписать будем…    
- Не в Бересте, а на бересте, - поправляет его Чародей.
- «В Бересте» – «На бересте»… Какая кому разница? Сговорились, што ли?
- Сговорились, Дурак. Только перво – наперво ты мне всех глашатаев да трубадуров собери – я поначалу на них свои чары нашлю, а уж через них потом и весь народишко одурачим. Надобно, чтобы все в одну дуду дудели.
- А ежели хто в свою дудеть будет?
- А ежели кто в свою – так мы его на кол или на цепь, или вон из Берендеева царства!
- Ой, благодарствую тебе, Чародеюшко… Доставай бересту. Подписуемся.






Гл. 4.
У Ивана – сила богатырская.
У Варвары – соболина бровь.
Тише! –
Всё равно в словах не высказать,
Как приходит
Первая любовь.

Ночь тихая. Звёздная. В орешнике у излучины реки задушевно выводит песню свою соловей. Где – то за околицей – хороводят парни с девками. Да не мешают их смех и припевки соловушке. Не мешают они и Варваре с Иваном…
- Варварушка, лада ты моя, Берендеевна…
- Ох, Иванушка, как мне любо с тобой…
- Что же не весела ты, ладушка моя? Али батюшка за меня корит?
- Да что – батюшка.. Батюшка любит меня и ни в чём не откажет. Да навязался ирод этот окаянный – Дурак. Говорит Идея у него есть. А по этой Идее - всё общее, говорит, будет. Дескать, и меня «общей» сделают. С Чародеем каким –то.
- Не бывать этому, Варварушка!
- А быть – то как? Эвон сколько острогов – то понаставили… Кто не согласный – тот и враг. Все трубадуры в одну трубу трубят, все глашатаи, все сороки – трещат одинаково.
- Но ведь любовь то от чар спасает.
- От чар то спасает, Иванушка, да от острога – нет.
- К Бабе Яге пойду.
- Ох, страсть то какая… Зачем, Иванушка?
- За советом, Варварушка. За советом. Это в сказках только дурацких злая да страшная она, а в жисти – то  -  мудрости  народной хранительница.
- Ох, боюсь я, Иванушка… Ну, раз уж делать боле нечего, ступай. Да помни: люб ты мне. Ждать тебя буду.


Гл. 5.

Триста лет – еще не старость.
Да «у Чёрта на рогах»
Безработною осталась
Наша Бабушка Яга.

Грустные думы томят Бабу Ягу. Грустные… С тех пор, как стал Дурак царством править, совсем про неё забыли. Совсем… Навыбирали помощников ему самому под стать. Сидят. Балоболят. И все – с Идеями. Поначалу – то у каждого своя Идея была, да только поначалу. А потом: кто – в острог, кто – за порог, а кто Идею свою так переиначил, что, почитай, идейнее самого Дурака стал. Так – то вот… А про Бабу Ягу – и совсем думать забыли. И какую сороку ни послушай – всё Дурак самым мудрым выходит. Ну и жисть…
- Эй, Филя, хошь ты бы спел што – нибудь. Надоело эвтих сорок слушать.
- Отчего ж не спеть? Спою, матушка:


Безлунными ночами
Сижу я на суку
И рыжими очами
Пугаю стынь – тоску
Ух!
Вот тебе и новость.
Ух!
Солнышко взошло.
Ух!
Забираюсь снова
В уютное дупло.

Охотник я – ещё бы! –
Не всем дано постичь,
Как я в лесной чащобе
Выслеживаю дичь.
Ух!
Вот тебе и новость.
Ух!
Солнышко зашло.
Ух!
Покидаю снова
Уютное дупло.

Ночные тропы знаю,
И ем и пью – за двух –
Гроза мышей и зайцев,
Премудрый Филин. Ух.
Ух!
Вот тебе и новость.
Ух!
Солнышко взошло.
Ух!
Забираюсь снова
В уютное дупло.

Зимой такой студёной
Люблю сидеть в тепле:
Я – очень закалённый,
Когда в своём дупле.
Ух!
Вот тебе и новость.
Ух!
Солнышко зашло.
Ух!
Покидаю снова
Уютное дупло.

- Хорошая песенка. Спасибо, Филюшка. Незатейливая такая, безъидейная,
а душу – то как радует… Ой! Человечьим духом пахнет. Ктой – то к нам идёт. Не заблудился бы.
- Эт я мигом слетаю, - говорит Филя, - встречу.


Улетел Филя. А Баба Яга – ажно помолодела вся лет этак на сто.
Румяны навела. Баньку затопила. Щи в печь поставила. Только дверь отворилась – а уже и стол накрыт.

      -    Здравствуй, гостюшко дорогой. Вот веничек тебе – в баньку сходи. Потом  - щец похлебаем  да и о жисти поговорим.

А поелику с приходом Дурака в Берендеево царство, банька
хорошая – на вес золота стала, да и то – не про каждого – попарился
Иван берёзовым веничком да на квасном пару с превеликим
удовольствием. И до чего же после баньки щи зелёные вкусными
показались! А самовар… Не самовар  - самоварище! Пыхтит. Пар
пущает. А чай, на разных целебных травах заваренный, пуще вина
заморского беседе способствует…
- Ну, Иванушка, сказывай, чтоь печалит тебя?
- Дак вот, бабушка, с некоторых пор стал Дурак царством Берендеевым править. Так – то оно бы и ничего: Дурак – он и есть дурак, хотя бы и с Идеей, да сговорился он с Чародеем. Весь народишко чарами опутали, всё царство острогами задушили, всё хотят обчим сделать… И ладу мою – Варварушку ненаглядную, Берендеевну – тоже. Помоги, матушка, с Дураком да с Чародеем справиться. Не откажи.
- Отчего ж не помочь, коли ты меня так уважил: и в баньке моей попарился, и щец моих отведал, и чайку моему испил. Помогу. Только вот беда – то: Берендей уговор подписал – править Дураку до Нового Году. А это значит, что чары чародеевы только в полночь новогоднюю порушить можно…
- А что делать – то надобно, бабушка?
- Ох, и прыткий ты уж больно, Иванушка. Ты не перебивай. Слушай. Чтобы чары чародеевы порушить, надобно ровнёхонько в полночь новогоднюю с двенадцатым ударом часов разбить хрустальный шар евонный. Сделаешь – и царство спасёшь, и царя Берендея, и Варварушку свою. Не успеешь – ничего уже не поможет. Так – то вот…
- Успею, матушка. Всё сделаю. Низкий поклон тебе за совет. Прощай, бабушка.
- Прощевай, Иванушка. Удачи тебе.


Но ни Бабе Яге, ни Филину, ни Иванушке неведомо было, что притаилась за окошком Ягода Ежевика, которая весь разговор – то и подслушала. Сорвалась Ягода Ежевика с куста и покатилась прямёхонько к Дураку.




Гл. 6.

От ночной не скрыться тьмы,
Хоть на воле день ещё.
От сумы да от тюрьмы –
Никуда не денешься.

Всё, всё нашептала Ягода Ежевика Дураку. Диссидентом Ивана обозвала. Зело мудрёным слово такое для Дурака показалось:
- Пущай лучше врагом он будет да шпиёном заморским – так –то проще   и людям понятнее.
Призвал он стражу – доберманов злых да повелел изловить
Ивана, да в острог его бросить на двадцать пять лет без права переписки. А сам тем временем думает: «Ведь, ежели сила чародеева в шаре хрустальном хоронится, так я и сам осилить его смогу, когда понадобится. Лучше – заполночь, чтобы чары то его сохранилися. Тогда и Варвара – то мне одному достанется… Вот оно как. А то всё «дурак» да «дурак». Ишшо посмотрим, кто поумнее – то на поверку выйдет».
Собрал Дурак трубадуров да глашатаев. Повелел объявить Ивана врагом самым главным, шпиёном заморским да Идеи супротивником. А, окромя того, объявить, чтобы царство всё к балу новогоднему готовилось, про который всё и всем сороки расстрекочут. А ещё – что на бал эвтот свадьба назначена Варвары Берендеевны. Однако имя жениха – пущай сюпризом будет.
Попытался Берендей  супротивиться – Дурак острогом пригрозил. Вот и сник старик.
Попытался Иван из острога бежать – да куда там – по лесам да топям от доберманов злых далёко ли убежишь…
А в остроге – кого только нет. И у каждого вина своя. Медведя Бурого за шубу богатую кровопивцем облаяли, Зайца – за то, что глядит не в ту сторону косой, Коня – за стать породистую. Только Гусь Лапчатый крыльями разводит: «Здга-гаствуйте, га-гаспада, я таки дога-гадаться не могу, ума не пг-гиложу: за что уже мине такая немилость?».
Кто знает, может быть и сладилось бы у Дурака, да не потрафилось Чародею дураково объявление: не назвал жениха дурак. Ох, нечисто, знать… Ох, нечисто… Присмотрелся он в шар свой хрустальный, пока спал Дурак, и Идея его бредовая мысли не заслоняла (а они, как ни странно, даже и у дураков часом бывают), и увидал Чародей только одну Варвару Берендеевну. Увидал и ахнул:
-Ах! Так вот оно что… Объегорить надумал. Ну –ну… Удавить то дурака – не велика премудрость, да чужак я – никак нельзя – ещё в узурпаторы попадёшь. Как бы беды не нажить. Нет, только мужик берендеевский это самое дело сотворить должон. А кто у нас Дурака то больше всех ненавидит? Вот то – то.

И порешил  Чародей в новогоднюю ночь на стражу острожную наслать чары, да на Ивана – колодника. Заманить его на бал новогодний да на Дурака то и напустить. Неведомо было Чародею, что злые чары его не действуют там, где любовным дурманом место занято.


Гл. 7.

Междугодье превозмочь –
И грешно печалиться.
В колдовскую эту ночь
Чудеса случаются.

До чего же светла душа народная! При любых напастях и горестях превеликих – всегда остаётся в ней место Празднику. А какой праздник, скажите мне, краше и желанней Нового Года! Ни правление Дурака с его Идеей,
ни остроги  - не смогли изгадить да изолгать душу народную. В городах и сёлах, во дворцах и лачугах – старательно и любовно украшаются ёлочки. И теплится радость в самой измученной душе. Даже узники острожные сквозь окна зарешёченные ёлочками любуются.
Только два человека не видели этой красоты: Дурак да Чародей, потому как видеть они могли только друг друга, а радоваться могли только скорой погибели супротивника.
Только три человека не могли всей душой радоваться Празднику: Иван – в остроге холодном, Варварушка – в наряде подвенечном да Берендей – в своём унылом с некоторых пор дворце.
Но… Грянул бал!
Дурак со своими придурками в дурацких масках и не менее дурацких нарядах, Чародей в своём мрачном одеянии, Ягода Ежевика в костюме Пери – закружились вокруг разнаряженной ёлки, самым ярким украшением которой был большой хрустальный шар. И никто не обратил внимания на гостя в костюме Белого Медведя, неуклюже переминающегося с ноги – на ногу в дальнем углу зала. И никто не пригласил на бал ни Бабу Ягу, ни Филю, ни самого Берендея.
А какая была музыка! Фокстрот и мазурка, вальс и танго. А как летали в воздухе конфетти и серпантин! А – хлопушки…
Но вот стихла музыка. Замерли в ожидании гости. Проворные скоморохи внесли напитки, фрукты и сладости…
Тихо, как бы вполсилы, заиграл свадебный марш…
Часы начали неуверенно, казалось, отбивать полночь…
Белый Медведь не спеша заковылял в сторону сверкающей огнями ёлки…
В зал под руки ввели заплаканную Варвару Берендеевну в подвенечном платье…
Белый Медведь обхватил лапами хрустальный шар…
Чародей – догадался! – метнулся к ёлке, да замешкался на беду свою…
Звон разбитого хрусталя сливается с последним ударом часов…
Чародей со стоном опускается на колени.
Ничего не делает один Дурак, потому как всем сразу стало ясно: Дурак – он дурак и есть. Даже с Идеей.
А свадебный марш продолжал звучать всё громче и громче…
А свита Дурака попряталась по углам…
А в зале откуда –то появились Берендей, Баба Яга и Филя…
А Варвара Берендеевна вдруг перестала плакать…
А Иванушка сбросил медвежью шкуру и обнял свою ладушку…
А Берендею ничего не оставалось, как только благословить Варвару да Ивана на долгую счастливую жизнь и возложить на чело зятя свою изрядно потёртую корону…
А свадебный марш всё звучал и звучал…


 











 


ОРКЕСТР.

Старый добрый рояль с пожелтевшими слоновой кости клавишами, приподнял кверху козырёк крышки, с тоской смотрел на разложенные по яме инструменты. От едва заметного сквозняка сокрушённо вздыхали туго натянутые струны…
Зачем?!
Для чего их собрали под одной крышей?
Таких непохожих.
Несовместимых…

Скрипка…
Визгливая молодящаяся старая дева. Благодаря изнурительной диете сохранила изящество и умопомрачительно узкую талию. А куда девать едва уловимую сеточку трещинок на полировке? Не скрыть даже насыщенным загаром. А ходят слухи, что побывала она в руках великого Паганини! Который в ту пору ещё не был Великим и не смог по нищете назвать её своей…
Корнет…
Утончённый сверкающий кнопочками франт. Вертопрах, каких свет не видывал! Самовлюблённый нарцисс, способный разве что раздавать воздушные поцелуи… Что с него взять?
Туба…
Донельзя разжиревшая баба. А голос… Вздохи альтруиста, взвалившего на плечи вселенскую печаль, чем и кичится. Снисходительна. Сострадательна. А потому – ни подруг, ни друзей: кто же любит, когда его постоянно жалеют…
Контрабас…
Грузный… Одышливый…  Глухой астматический кашель, в лучшем случае – ворчание. А поза-то… Поза! Гордая посадка слегка откинутой кзади головы, развёрнутые плечи, выпяченная грудь… Шаляпин да и только! Бабочки не хватает…
Саксофон…
Вызывающе блестящий, как новогодняя ёлка. Изогнувшийся в нелепой позе танцующего джаз стиляги. Способный выдавать неимоверные рулады: от плача – до хохота. Эстрада – вот его единственно законное место!
Ударные…
Сборище металлолома и дикарских там-тамов! Выскочки. Взобрались выше всех. Им ли понимать, что не место красит? Шли бы чеканить марши. Тоже мне…
Тромбон…
Только и способен, что кавкать, подобно древесной лягушке. Даром что ли поминутно затыкают кляпом его лужёную глотку?
Аккордеон…
Перламутровый смокинг… Меха, в движении напоминающие чешуйчатые крылья насекомых… А по сути? А по сути – обычная деревенщина – раздобревшая гармонь, присвоившая клавиши вместо «пуговок». Сноб…

Как же?!
Как из этого случайного сброда, способного только на совместную какофонию, извлечь Музыку?
Непостижимо…

И вошёл Маэстро…


28.12.2013





































ЁЛКА.

Она была самая красивая…
Ажурные снежинки оренбургским платком укрывали её плечи…
Польстило, что и человек облюбовал именно её…
«Мисс леса».
Королева…
Зазубренный топор сделал своё дело.
Больно… Обидно… Неужели красота всегда обречена на страдания? Несправедливо…
В светлой зале жарко…
На тонких немеющих веточках – аляповатые шары, стеклянные – почему то – сосульки… Бутафорские шишки, безвкусная мишура… Глупо. Напоминает неумела раскрашенную и аляповато разодетую придурковатую девку. Терпкие смолистые слезинки медленно стекают по стволу… Душно…
Дети! Сколько восторга в их глазёнках! Им и невдомёк, чем оплачен этот восторг… А впрочем… Может быть, именно этот наивный бесхитростный восторг – и есть та цена, которая может быть достойна её страданий? И она вдруг почувствовала себя легендарным Данко. Может быть, истинная задача и цель её короткой жизни – в Праве дарить этот восторг непорочным детским душам? Даже ценой жизни…
Угомонились…
Разошлись…
Только один худощавый белобрысый мальчонка остался в полутёмной зале, тихонько подошёл к ней, нежно прижался щекой к колючей лапе и беззвучно заплакал…

















НОГИ.


Снег утомительно медленно, как бы – нехотя, кружится в густом – прямо-таки, осязаемом – воздухе… Извилистая лыжня уже едва угадывается. А почему, собственно, лыжня? Вроде бы только что шёл по городской улице. В направлении к дому. Лыжня… На ногах – широкие охотничьи лыжи. Снег липнет к полозьям. Мешает ходьбе. Да нет… Снег не мешает. Мешает какой-то безотчётный страх, предощущение неминуемой и неизвестно откуда грозящей беды. А, вот оно… Опять эти ноги… Ноги почему-то хорошо видны даже через густую снежную пелену. Сегодня они в модных – на шнуровке – сапогах. Один шнурок небрежно развязан, что, впрочем, не мешает выделывать замысловатые антраша. Как и всегда, ноги живут своей самостоятельной жизнью. Это значит, одни только ноги. До колен. Ни бёдер, ни – тем более – туловища просто не существует. И чего, собственно, бояться? Держатся на почтительном расстоянии. Агрессивности не проявляют. И всё-таки…

Взмокшая от пота простыня. Испарина на лбу. Тягостное ощущение, что всю ночь работал на каменоломнях. Привкус страха во рту. Опять этот дурацкий сон… Привязался, как банный лист к заднице!   
 
Пострадавшую привезли из-под поезда. И как только у нас, где поезда ползают медленнее, чем заезженная престарелая колхозная кляча, можно вот так просто угодить под поезд. «Анна Каренина»? А кто её знает. Не до выяснения. Ампутация обеих нижних конечностей на уровне верхней трети голени.
Ноги прямо в «предбаннике» – чтобы не мешали – расторопная санитарка запихнула под видавшую виды кушетку. Пострадавшую – срочно на операционный стол. Шок. Давление – по нулям. В три вены – растворы и кровь. Остановка кровотечения. Швы. В палату интенсивной терапии.
А ноги? Да разве до них! Человека спасать надо.
Утром в травмпункт занесло клиента. Присел в ожидании своей участи. Решил закурить… (Наш клиент где угодно закурить может). Зажёг спичку. Нагнулся за упавшей сигаретой… Молча свалился с кушетки. Нашатырь. Бешеные, лезущие из орбит глаза. Жалоба по инстанциям. А инстанциям эти жалобы – только подавай!
Выговор.

Зал постепенно угомонился. Замер в ожидании. Сейчас откроется занавес, и под знакомую музыку на сцену выпорхнет Одетта… почему не покидает чувство тревоги? Во… Какой-то посторонний звук. Кто-то лихо выбивает чечётку. При чём тут чечётка? Лебединое озеро!
Со скрипом открывается занавес… Ноги. В пуантах. Тесёмки на одной – кокетливо развязаны. Как можно в пуантах плясать чечётку?! Пляшут… А зрители пропали. Только что были – полон зал – и нет. И я - один-на-один -  с этими ногами. Нас разделяют рампа, оркестровая яма, восемь рядов партера. Так почему же мне страшно? А чечётка отплясывается мастерски! Порой аж соловьиная трель чудится. А сердце кто-то настойчиво сжимает лохматой лапой. Хочется встать и бежать. Бежать без оглядки. Не важно куда – лишь бы подальше от этой сцены. Не могу. Тело налилось свинцовой тяжестью. Не пошевелить даже рукой..

Будильник. Спасительный будильник! Первым делом – и холодильника бутылочку с коньяком. Привязалось наваждение на мою голову… Надо отвлечься. Вовка! Батька зовёт! Собирай удочки!

Пострадавшая – без сознания. Давление – с переменным успехом. А ноги? Морг отбрыкивается всем, чем может: лишние хлопоты – захоронение. А зарплата – с Гулькин нос… Благо, котельная своя у больницы: в топку – и дело с концом. Да пока несли – потеряли одну санитары…
Прокурор аккуратно повесил на плечики форменный пиджак. Впереди – два выходных. Прокурорша мечет на стол борщи, антрекоты, салаты, запотевший графинчик. Быстро – на минутку – в нужник. Быстро моем руки. И… Телефон. «Расчленение трупа. Машина – у подъезда».
В понедельник инстанции выэывают «на ковёр». «Что это такое?! Вы бы слышали, как прокурор разорялся! Вон какую «телегу» настрочил!»
Выговор.

Небо звёздное… Раньше такое только в сказках и бывало. Встань на ципочки – до Луны дотянешься… Лёгкий ветерок шевелит остатки некогда пышной шевелюры… Вдруг… ветер остановился. Не стих – именно остановился. Воздух стал густым и неподатливым. Погасил все окружающие звуки. Звёзды стали ещё ближе. А… Вот и они. Ноги… На этот раз – в лакированных туфельках, у которых сломан один каблук. В трёх метрах стоят в позе хлыща начала двадцатого века, опирающегося на трость. Слегка постукивают носком по мостовой. И опять – никакой угрозы. Только ощущение немого вопроса: «Когда?». Словно ты им месяц как два рубля должен и – ни в какую – не отдаёшь. А душа – опять – в ледяной клетке. И полное отсутствие присутствия возможности убежать, спастись. Разве что проснуться?

Проснулся. Голова тяжёлая, раскалывается, виски сдавило – хуже, чем с похмелья… Всё! Пора в отпуск. Сменить обстановку. На море. Пляж! Солнце! Фрукты! Всё. Пишу заявление.

Ноги сгорели-таки в топке. Пострадавшая пришла в себя. Наотрез отказывается от какого-либо лечения. Психиатр оказался бессилен в попытке пробудить хоть какую-то волю к жизни. Инъекции – всем персоналом: кто – держит руки, кто – колет. Ну, нет у человека желания жить! И всё тут. А в глазах – такая пустота… Заглянешь – мурашки по спине.
Так и угасла потихоньку вопреки всем нашим стараниям.
Немногочисленная родня потребовала ноги. Как без ног хоронить? Не положено. Не по божески, и всё тут! А инстанции – они вот! – рядом.
Выговор.

Лёгкий бриз лениво перекатывает волны… Шуршит под ногами отдыхающих галька… Горластые продавщицы торгуют горячей кукурузой, холодным  мороженым, спелыми абрикосами и неспелым ещё виноградом…
Резкий порыв холодного ветра – и картинка остановилась. Волны, корабли на горизонте, чайки в небе, онемевшие торговки – как на любительской фотографии. А рядом – единственно подвижные! – ноги. Большой палец правой перевязан грязным бинтом. На пятке левой – водянистый мозоль. Ноги нахально приближаются и беззастенчиво толкают в левый бок…

С трудом открываю глаза. С трудом вырываюсь из сна – можно подумать, что я уже и не могу без этих треклятых ног! Жена. Это она в бок толкала: «Что с тобой? Ты кричал во сне. Ты никогда даже в пьяном виде не матерился, а тут…».
Господи! Если ты только есть, спаси и оборони меня от этой напасти! Пятнадцать лет прошло – сколько же можно, Господи? Помоги.


                ПАРКЕР.
    Какая была авторучка...
    Серебристая.С перламутровым отливом. С золотым пером...
    "Паркер".
    Мечта.
    Когда премировали путёвкой в Германскую Демократическую Республику, Николай Ефимович решил твёрдо и бесповоротно: куплю "Паркер".
    Купил.
    И не расставался с ним нигде и никогда.
    При всяком удобном случае демонстративно крутил его в руках. Даже,если кто и не понимал, что такое "Паркер", невольно проникался значимостью этой канцелярской принадлежности, наблюдая, с какой любовью Николай Ефимович ласкал чуткими пальцами практикующео хирурга сельской амбулатории серебристый сигарообразный корпус.
    "Паркер" стал фетишем.
    Никогда ни на что не променял бы его Николай Ефимович...
    Да неисповедимы пути...

    Июль.
    Жара несусветная. Не надевать же пиджак!
    Идеально белая отутюженая рубашка. Светлые - цвета кофе с молоком - брюки, в правом кармане которых... Ну - конечно же! - "Паркер".
    Обеденный перерыв. Бабка Дарья ждёт с варенниками.... Какие варенники стряпает бабка Дарья... Пальчики оближешь! А квартранта своего - боготворит просто.
    И дернул чёрт заскочить в нужник этот на задворках амбулатории! Присел в позе гордого сокола... Дур-рак! А "Паркер" возьми да и выскользни.
    Воткнулся, паразит, в самую верхушку вонючей "пирамиды".
    Торчит...
    Обидно.
    До слёз...
    Бегом - в кабинет - за шёлковой нитью. Смастерил петлю наподобие лассо. Обратно бегом. Ан, кабина-то занята. Николай Ефимович рывком, сорвав крючок, распахивает хлипкую дверь, одним движением руки за шиворот выбрасывает из нужника обалдевшего от непонимания сути и значимости момента санитара... Слава Богу - не успел нагадить. Подождет бабка Дарья... Есть дела поважнее... Так...
      
 
        Вот те – непруха! А? Нитка лёгкая да витая… Крутится, как вошь на гребешке, вокруг «Паркера» – ну никак не зацепить! Что делать? – Сакраментальный вопрос… Даже Чернышевский не смог на него толком ответить…
Вот оно! – на кузню бежать надо – клещи кузнечные длинные.
Санитара – на караул. Благо, проникся.
Притащил клещи. А вокруг нужника – толпа зевак. Что такое?! Санитар оправдывается: «Я не пущаю туды никово… А оне спрашивають, пошто? А я – чё? – Не объяснять же им, какая оказия приключилася. Прогонял, а оне не уходють… Любопытно ить…».
Сам разогнал. А дальше? Нужник весь заплёванный, загаженный, мочой пропахший… И – сантиметров на пять длинны –
то ли клещей, то ли руки – не хватает…
У сестры – хозяйки матрас драный выпросил. Принёс. Дыру побольше распотрошил. Уложил на пол. Прилёг.
Достал!!!
Принёс в кабинет.
Вымыл.
Пахнет… Козе понятно – чем…
Разобрал на составные. Спиртом протёр.
Пахнет.
Разобрал. Протёр «Шипром».
Пахнет.
А может быть, это уже самовнушение?
Фельдшерица заглянула. «Чем пахнет?» – спросил. «Шипром» – говорит… А сама как-то загадочно так смотрит… Из жалости, поди, врёт – успокаивает…
Па-ахнет же, стерва!
Решительно хлопнув дверью, почти бегом – до нужника…
Со всего маху – в «очко» – этот самый любимый и ненавистный теперь «Паркер»!…
… Следом – с руки скользнул, просемафорив позолотой, браслет…
Какие были часы!…














   СТРАХ.

На рыбалке это было.
Хотя… Рыбалкой это назвать можно с большой натяжкой. Не рыбак я. Мне надо, чтобы «сразу и много», а ждать пока она клюнет… Да я сам скорее нырну и клюну.
Приехали. поставили сети. взрослые выпили, спать по машинам улеглись. А мы с браткой – у костра пристроились – лясы точить.
Воспитание, сам понимаешь, совковошкольноатеистическое было: ни в Бога- ни в чёрта не верили. А тут =- кошка. Чёрная. вокруг нас метрах в трёх ходит и жалобно так мяучит. А время-то – к полуночи.
- Саш, чё ей надо-то?
- А кто её знает…
- Ну, может у неё с котятами беда какая приключилась? Помощи просит?
- - Может быть…
- Пойдём, посмотрим? Пособим, если что?
- Пойдём.
И пошли.
А ночь тёмная выдалась. Облака небо занавесили – зги не видать. Наш костёр, поди, единственной звёздочкой и светился.   
Далёко ушли.
уже и костра не видать.
А впереди – лес. Замедлили шаг… Остановились. Кошка
метрах в пяти тоже остановилась. Присела. И опять мяучит. Пойдём за ней – впереди бежит, остановимся – сызнова за собой как бы зовёт.
Ноги ватными стали.
- Слышь, Саш? А мне чё-то не хочется дальше идти…
- Мне тоже…
- А котята?
- А если нет?
- Ну, так что?
- Пошли-ка, Славка, лучше назад…

Добавили хворосту в костёр. Сидим. А кошка так вокруг и ходит. Зовёт. Жалобно. Стыдно нам. Да страх-то – он сильнее.
Давно это было, а до сих пор помню.
А загадка так и осталась: куда же она звала?


МЕЧЕНЫЙ.

1.Мазар.

Всё…
Сдал куратору дипломную.
Не грешно сходить в кино.
Гляди к ты, в рифму…
Автобус, издевательски чихнув, ускользнул из-под носа. А за стеклом привиделось знакомое лицо. Откуда? – Год как помер! Но эти кустистые брови… Взгляд, от которого кружится голова… Изъеденное морщинами прокопченное лицо… Чёрная курчавая борода с седыми скобками по бокам, так похожими на клыки… Такая же курчавая, но абсолютно седая, шевелюра… Корнев. Кузнец.

Хоронили кузнеца прошлой весной. Едва успел попрощаться.
- Плохо помирал… Три дни маялси… - Мама сухонькими поношенными руками теребила платок. – Тебя всё звал… металси… хрипел… Ни в какую его Бог не принимал..  Пока молния конёк не разметала… так в потолке-то – трещина в палец сделалась… Да… Тебя всё звал…
- Так что ж не позвонила, мам?
- Побояласи… А ну как силу-то тёмную тебе отдаст?
- Да какую силу? Сказки всё это.
- Знают чудотворцы, что вы – не богомольцы… Вам – безбожникам – всё сказки… Попомни, как он правил тебя? Знамо дело – колдун.

Правил…
Было это лет семи – восьми от роду. Любила деревенская ребятня в ночное снаряжаться. Пастухи-то – мужики всё молодые. Жёны дома скучают… Понятно? А сорванцам верхом поскакать – одно удовольствие! Сплошь – Чапаи да Виннету. А Колян – загорелый, как чёрт – под цыганского барона косил. Верховодил. Старым татарским кладбищем стращал: «Заколдованное оно… Кто его увидит – за тем бабай и придёт… И утащит!»
Сидишь, значит, в седле. Отпускаешь жерёбую подальше от табуна… И – пошёл – галопом по степи! – только ветер в ушах. Давай, мол, назад, блудня! Знай своё место!
Внезапно Серко встал, как вкопанный. Фыркнул… Попятился… Впереди – до куда глаз глядит – посреди ковыля неровными рядами покоились белые-белые округлые – с человеческий череп – камни…В свете полной луны , казалось, светятся изнутри… Поодаль, как ни в чём ни бывало, пощипывает траву жерёбая…Тронул уздечку… Серко, опасливо прядя ушами, оттеснил кобылу в направлении табуна….
- Ты чё, Яр? – Колян подкинул сухих веток в костёр.
- Я м…мазар… - к…кладбище в…видел…
- Хорошь заливать-то!
- П…правда…
- Поехали. Покажешь.
- Н..не… Разве д…днём…
Объездили поутрянке всю округу – ни камней, ни кладбища. Беззлобно подначивали пацаны. Матюкались пастухи: «Что вы с Серком сотворили – в мыле весь!»
А на следующий день ноги стали сводить судороги…
Фельдшерица посмотрела горло, измерила температуру, потыкала трубкой грудь, помяла живот – ничего не нашла.
Мать повела к Корневу.
Ему рассказал всё. Матери не рассказал, а ему – всё.
- Так это ты, паря, старый мазар видел… Меченый ты…
- Значит, помру скоро?
А пошто помирать-то?. Живи… Мазар не всякому показывается… Я говорю, меченый ты…
- А это как?
- Вот помирать стану – придёшь. Тогда всё и узнаешь. А не придёшь – я к тебе приходить буду. Ступай…
- А болезнь?
- Какая?. Нету её. Ступай… Мамке поклон…

Автобус ещё раз чихнул и скрылся за поворотом, увозя с собой воспоминания далёкого детства и вчерашней юности…














2. Приворот.

- Ну, не чудак ли ты, Тим. Так и будешь на побегушках… Рубрика своя корячится! А ты?
- Стрёмно как-то. На провокацию смахивает.
- Какая же это провокация: людям глаза открыть. Тебе что, и гонорар лишний?
Да всё-то я понимаю: клюёт обыватель на скандал да на «жареное». Не катят сегодня стахановцы. Ясновидцы – это да… И наплодилось их... С дипломами сомнительных наук. Вот бабушка моя, царство ей небесное, травницей была. Кузнец наш деревенский – Корнев – заговорами лечил. Так единицы таких-то. А плевел… - среди них и зерна не сыщешь. И что из этого? Шарлатаны? – Да. Но люди-то к ним идут? – Идут. И какое моё дело? Значит востребованы. По большому счёту, легко обмануть того, кто «сам обманываться рад».
- Ну, так что ж мне редактору отвечать?
- Лады. Лады – приказы не обсуждаются.
Вечер потратили на работу с компом.
Овал лица…
Разрез глаз…
Вздёрнутый носик…
И – губы…
Главное – губы! –
Без всякой помады.
Перламутровые.
Не целованные…
Мечта прыщавого студиозуса!

Строгая вывеска. Неумело стилизованным под готику шрифтом:
   ПОТОМСТВЕННАЯ РУССКАЯ КОЛДУНЬЯ СВЕТОЗАРА.
                Сеансы белой магии. Гадание на судьбу.
                Приворот.
                Лечение немощи и бесплодия.
                Наведение порчи не практикую.

Отворила этакая «серая мышка» с опущенными долу глазами. Указала дверь – в святилище?... вертеп?... логово?...
Густой аромат явно восточных (?!) курений. На чёрной драпировке стен – не сочетаемое смешение символов зодиака, рунических знаков, шаманской атрибутики… Так и знал: прямой расчет на заряженного ожиданием таинства неискушённого обывателя.
Светозара.
Усеянный серебристыми звёздами густо-фиолетовый балахон. Кило-двести косметики. Причёска a la Isida… Умой её, расчеши – и ничего примечательного. Разве что глаза: один – небесно-голубой, другой – рыжий в крапинку. Как у рыси.
- Слушаю Вас, молодой человек…
- Да… это… - старательно разыгрываю смущение, - Девушка… Ну, Вы понимаете… люблю я её… а она…
- Фотографию принёс?
- Вот… - извлекаю из нагрудного кармана (прямо от сердца!) продукт коллективного творчества.
Моя колдунья долго и пристально разглядывает снимок. Что-то неслышно шепчут карминовые губы. Лицо непроницаемо. Только вот глаза: то ли улыбнулись, то ли на мгновение цвет поменяли – голубой тоже сделался рысьим.
- Зря ты, мил человек, не веришь мне, - почти кошачьим мурлыканьем. – Помогу я тебе. Иди…
- А зелье?
- Какое?
- Приворотное…
- А зачем? Я ПОМОГУ…

У набережной жадные лебеди налету ловят подачки. «Вот и верь бабам…». Датское пиво «TUBORG», произведенное в русской пивоварне полощет горло. «Вообще никому верить нельзя!». Смятая пустая банка летит мимо урны. Поднял, швырнул снова – вот так-то!

Статья получилась хлёсткая, как пощёчина. Редактор отдела пожал руку. И послал… в байк-улуб.
Странные люди. Я ещё понимаю молодёжь: безбашенный азарт, клёпаные кожанки, брелочки-цепочки… А когда мужику за шестьдесят? Это что – задержка развития?... или раннее впадение в детство? В общем, «раскрыть секрет и донести до читателя».

Колготятся бородатые и безусые, разнокалиберные ростом и весом потребители адреналина, замешанного на ароматах бензина и разогретого асфальта. Хищно скалятся хромом «Кавасаки», «Сузуки», «Харлеи», которые через чёрточку с «Девидсонами». Утробно ворчат на форсаже моторы. Тонкая гибкая фигурка знаком вопроса нависает над сидушкой мотоцикла.
- Девушка, а где мне тут главного найти?
- Главного? Самого-самого? – Обернулась. Душа рухнула в бездну. – Ой, что с Вами? Вам плохо? А я Вас, кажется, где-то видела… – На меня смотрела девчонка с МОЕЙ фотографии! Тот же разрез глаз, тот же вздёрнутый носик… Перламутровые… не целованные…
- Ты кто?
- Светка. А ты?
- Тим.
- Вот и познакомились… А ты откуда?
- Из редакции. А ты?
- Сама не знаю. Подкидыш. Вчера очнулась на трасе: кто я?.. что я?.. откуда? – не помню. Байк – рядом. Вот и приблудилась. Здесь прописки не требуют…

Так и стояли
Долго.
Говорили ни о чём.
Неподвижные.
Только глаза в глазах утопали…
Где уж там до «самого-самого» и редакционного задания…
Договорились «встретиться завтра».

А статью забрал. Вместе с матюками замреда и угрозой увольнения…




















3.Морок.

Тьма …
И посреди этой тьмы – я.
Зачем?
Не знамо…
Но что-то в этой тьме притаилось…
Непонятное…
Незнаемое…
Явь посередь нави…
Или – наоборот…
Каждый шаг отдаётся гулким – а как же иначе! – эхом…
Осязаемый морок обволакивает чело…
Факел давно потух. За густой, как патока, тьмой мнится бездонная пропасть. Только мнится. Потому что мой урок обозначен Перуном: пройти через речку Смородину по мосту Калинову* и вспять вернуться.
Смогу – верну Снежану.
Нет – головы не сносить…
Тёмен мост. Смородина – ещё темнее…
Щит на плече, колчан за спиной, шишак булатный – от лютого ворога, а от Шишиги*  да Кикиморы* –  немного толку будет…

*
Ярый проснулся.
Что за хрень?
Как словно и не спал вовсе. Муть какая-то в голове. Что-то про Кикимору. Что – не помню…
Двойной кофе. Вредно? Работа – важнее. Что там насчёт «волчьих ног» говорят? Помните? Нет? Напомню: ноги журналюгу кормят. Ноги.
А деревня эта – Бедово – не в Тму-Торакани (это в приазовье) и не у чёрта на Кулишках (это – в Москве), а в самой, что ни на есть, дремучей тайге затерялась.
Ногами не дотопать.
Командировочные – гроши.
И люди там пропадают неведомо почему.
Полуживого от страха Ярого взмыленная лошадка донесла-таки до околицы Бедова.

* В славянской мифологии умершие уходят в иной мир по Калинову мосту через речку Смородину. Шишига, Кикимора – персонажи славянской мифологии.
И если не накопаю сенсацию – из редакции, как пить дать, с тресков вылечу, как пробка из бутылки.
Перелёт с дремотой. Гостиница с застиранным, но чистым бельём…

*
И  мост, и речкуСмородину –  нутром чуешь. Ноги сами несут. Впереди – вотчина Велесова… Медвежий угол… Власу поклониться – не зазорно, пускай только Снежану вернёт. Не во время забрал. Не правда его. Семь жизней положу: пусть возьмёт четыре, но вернёт ладушку…
Вот и берег правый….

*
Щека прилипла к подушке.
Отголоски сна вызываю смутную тревогу.
Почему-то вспомнилась Светка.
Это был бурный не много обещающий роман. Чемпионка по мотокроссу. Тонкая. Жилистая. Нескладная. Ершистая. Неуправляемая, как и её байк…
Нелепая, как и бывает, случайность.
«Травма, несовместимая с жизнью».
Вроде, просто друзьями к тому времени оставались. А вот не отпускает, и всё тут…

*
До деревни Бедово – двадцать вёрст.
Попутного транспорта нет. Все попытки нанять частника провалились: «Бедово? Ни за какие деньги!» - и смотрят так, что разве только у виска пальцем не крутят.
Нашёлся зачуханый сморчок-старичок. Пегая кобылка. Скрипучие розвальни. Драный овчинный тулуп.
Полная, как деревенская баба, луна…
Нечёткие в ранних сумерках очертания сугробов…
Хруст наледи под полозом…
Тревожное ощущение нереальности происходящего…
На полпути пегая судорожно захрапела.
Сморчок-старичок слинял, словно растворился.
Ярый ухватил вожжи, взмахнул, да лошадка и без того понесла, как могла. Позади – частое прерывистое дыхание, сверкающие зеленью глаза…
Когда, казалось бы, волк уже готов был обрушиться и подмять седока, вдруг – заскулил по-собачьи и нырнул в рыхлый снег.
Старый мельник напоил нежданного гостя каким-то отваром. Навалился глубокий сон.


*
Берег топкий. Няша…
Шишига с причмоком хватает за ноги, обутые в кожаные опорки. Откупился крапивным семенем, собранным на Купальную ночь у Роси-реки, да отмолился словом Стрибожьим.
А Кикимору – лаской взял. Пощекотал, где надобно. Подобрела…
Впору и Велесу поклониться да за Снежану спросить…
Авось…

*
Река лениво крутила тяжёлые жернова…
Неторопко истаивал утренний туман…
Мельник – то ли седой, то ли выцветший от старости, то ли мукой выбеленный – слеповато щурился на Ярого:
- Откель, мил человек, будешь?
- Из Москвы.
- Из Москвы… однако… а к нам  пошто?
- Так у вас, говорят, люди пропадают?
- Пропадают… Не без этого… А ты – того – из прокурорских, што ли, будешь?
- Да нет. Журналист я.
- И то ладно… От прокурорских – одни хлопоты…
- А ты чем поил меня вчера?
- А тебе знать пошто?
- Да ночью кошмары снились.
- Греховные?
- Греховные.
- Дак это – вербена на маковом семени. Зато сон – оздоровляющий, буде и грешной…
- А люди-то часто пропадают?
- Да по разному. Да и как тут не пропадать? Старикам-то теперь веры нету. Сколь ни говори бестолковым: не ходить через мост на Лихую заимку, гиблое место там. Нечистое. Дак не верют…
- Слушай, дед, ты уж прости меня и пойми: мне правду найти надо. Иначе без работы останусь. Так что ты мне заимку-то эту обозначь.
- Ой, гиблое это дело… Река-то наша допрежь Смородиной звалась…
- А ты скажи ещё, что мост – Калинов?
- А то как же…
- Проводи, дед. Не отступлюсь.
- Худо это. Что я потом твоим сказывать буду?
- Да нет у меня никого.
- А не страшно?
- Да меня даже волк не тронул!
- Волк?
- Волк. А возница пропал…
- А каков из себя?
- Да так: сморчок-старичок…
- Вот те и Лешак…
- Чего?
- Да ты не бери в голову…
- Дорогу-то покажешь?
- Ну, коли так, ладно… Через месяц… На полной луне…

*
Месяц Ярый прожил в Бедово.
Местные сторонились приезжего. От разговоров уходили тактично. Смотрели настороженно и сочувственно. Только дурачок Толя Машин – тощий, что твоя лучина, дёрганый, как марионетка, с неуправляемой гримасой на прыщавом лице – кивал вслед суковатой палкой да причитал: «Пропащий… Счастливый… Меченый…».
А по ночам – снились: развратная Кикимора, послушные волки и… Светка…
Светка – чаще.
И по утрам Светка не забывалась…
Уж не любовь ли запоздалая?
Глупость! Нет больше Светки! А на «нет» и суда нет.

*
На середину моста Ярый ступил в полночь.
Луна сразу скрылась, как тот сморчок-старичок…
Темно, как у …
Что-то давит плечо. Щит? А колчан откуда? Лук? Господи…
Посреди сизого марева в льняном – под гжель – сарафане…
Светка?...
Снежана?...

- Ты пришёл, любый?
- Пришёл…
- Ты меня не оставишь?
- Не оставлю…
- А ведь мне на тот берег не можно…
- Я останусь…

*
«Редакция газеты «Молодёжные новости» с прискорбием сообщает, что при выполнении редакционного задания в сибирской тайге без вести пропал талантливый молодой журналист и замечательный человек Тимофей Ярый. Поиски успеха не принесли. Единственное, что удалось выяснить – странный факт: Тимофей около месяца уединённо жил в помещении старой давно заброшенной мельницы на окраине села Бедово».
































СУДЬБА.
Красавица.
Огненно-рыжая.
В меру упитанная.
Огромные томные с поволокой глаза смотрели на окружающий мир удивлённо и в то же время немножко грустно. Казалось, видят что-то недоступное моему взгляду.
Своенравная.
Можно сказать, гулящая…
Любила поблудить за околицей у реки дотемна. Так сказать, «до первой звезды». Особенно – в густых зарослях ивняка.
Солнечным днём предпочитала она лежать на пойменном лугу посреди ромашек, лениво перемалывая на зубах жвачку.
А сейчас…
В сумерках понуро плелась домой. Отрешённо вздыхала.
Знала, что ворчливая тётка Дарья, как всегда, вожжами загонит её в хлев, ополоснёт тёплой водой тугое вымя, и первые струи молока звонко отзовутся на дне подойника…

























КОНТАКТ.

-   … Я – Первый Анализирующий…
      … Я – Первый Анализирующий…
      … Начинаю третий сеанс связи…
      … Начинаю третий сеанс связи…
… Скрытый зондаж позволил   провести анализ химического
бактериологического состава атмосферы третьей от Звезды Планеты. Результаты анализа допускают выход из спускаемого модуля без защитного скафандра…
… Аборигены относятся к гуманоидам. Коэффициент интеллекта – 0,6. По анатомическому строению аборигены существенно не отличаются от населения нашей и ранее изученных обитаемых планет Вселенной…
… Социальная организация общества Планеты неоднородна. Сохраняется деление на государства…
… Подходящим для посадки считаю самый обширный по протяжённости  участок суши в умеренной климатической зоне, занятой наиболее обеспеченным материальными благами населением, поскольку большинство аборигенов не занимается производственной деятельностью, ведёт праздный образ жизни, из всех видов деятельности предпочитает торговлю, при том, что основная масса посетителей торговых точек ничего не покупает, посещая оные, по всей видимости, в качестве развлекательной экскурсии…
- … Первый Анализирующий сеанс связи заканчивает…
… Первый Анализирующий сеанс связи заканчивает…


* * *

… 587… 587… 587…
… Робот автономного управления спускаемого модуля -  «Тарел – 1» - докладывает:
… Модуль «Тарел – 1» вошёл в плотные слои атмосферы….
… Химический и бактериологический состав атмосферы соответствуют результатам предварительного анализа. Для посадки выбрана ровная травянистая поверхность в непосредственной близости от полосы транспортного сообщения…
… Внимание!… Внимание!… Аварийная ситуация!…
… С полосы сообщения механический объект, неведомой мне конструкции, сместился в зону предполагаемой посадки… Согласно расчётам бортового компьютера, времени для коррекции траектории движения недостаточно… Попытка торможения и возвращения на орбиту базового корабля приведёт к полной аннигиляции вышеозначенного механического объекта, внутри которого предположительно,  могут находиться представители расы аборигенов… Согласно расчётам бортового компьютера,  посадка в намеченной ранее точке приведёт к наименьшему разрушающему эффекту…
… Робот автономного управления спускаемого модуля «Тарел – 1»  сеанс связи заканчивает…
… 587… 587… 587…

* * *

… Я – Первый Анализирующий…
… Я – Первый Анализирующий…
… Начинаю четвёртый сеанс связи…
… Начинаю четвёртый сеанс связи…

…Провожу рекогносцировку на местности с целью подготовки выхода из спускаемого модуля…
… На экране внешнего обозрения справа – массив лиственной растительности, слева – полоса транспортного сообщения…
… В пределах внешнего обзора  - абориген – по всей видимости – мужского пола… Уровень гипертермии кожи лица, интенсивность жестикуляции манипуляторов аборигена согласно общегалактической системе оценки, по моему убеждению, являются признаком готовности аборигена к контакту…
… Открываю люк…
… Я – Первый анализирующий… Сообщаю: 900 единица отсчёта времени по межгалактической системе, нога исследователя впервые ступила на почву третьей Планеты в системе Звезды «БИС – 099976501АВ», впервые гуманоид входит в контакт с гуманоидом новой планетной системы и протягивает свой манипулятор аборигену…
… Я – Перв… вый… Анали… изи… ирующий… Я – Перв…   По- видимому кон… такт  ока.. зался …   пр… р… реждевр… ременным… Абор… риген настроен явно нег… гатив… но…  Его мани … пуля… торы наносят непр… ре… рывные удар…
/обрыв связи/.


* * *

…Семён Иванович Евдохин, пунцовый от возбуждения, сидя на останках того, что ещё совсем недавно можно было назвать «машиной», своей совершенно новенькой – муха не сидела! – «Оки», и потирая пудовые натруженные кулаки, срывающимся голосом давал показания щеголеватому инспектору ГИБДД – ГАИ…
… Дюжие санитары проворно запихивали в машину «Скорой помощи» субъекта в необычно – явно не нашего производства! – комбинезоне («Принесла нелёгкая иностранца на нашу голову!»)…
… Рядом с останками автомобиля  покоилось металлическое сооружение, напоминающее своим видом  перевёрнутую тарелку, да валялся - неизвестно чей – похожий на мотоциклетный шлем с длинной мелко вибрирующей антенной…



Три года спустя.

Связи нет.
В нашем – теперь уже нашем – НИИ за соседними столами успешно трудятся на благо своей новой Родины мои друзья по несчастью: покорители вселенной из систем, как это называется на Земле, «Альфа Центавра» и «Лебедя». У всех у нас позади школа звездолётчиков, необозримые проистине просторы вселенной, уютная палата клиники имени Сербского. А впереди – зыбкая надежда на уфологов, которым мы могли бы очень даже помочь, но… Несмываемое клеймо клиента психиатрической клиники, упорное нежелание общественного сознания признать очевидное – скорее всего – поставят жирный крест на завершении нашей благородной миссии. Увы…

 















ШРАМ НОСЬЛЕДНЕМ,А.


«Это было бы смешно, если бы не          
  было грустно...»
                Бомарше

Всё было так же, как и десять лет назад.
Торжественный «Зал Бракорасторжения» сверкал хрустальными люстрами. Микроклимат создавали двухсотваттные лампы «юпитеров», и по спинам собравшихся под яркими нарядами сбегали тонкие струйки, приправленные (благо, рынок сегодня позволяет) разнообразнейшими дезодорантами. А потому – в воздухе витали ароматы экзотического сада.
Всё было так же, как и десять лет назад...
Те же гости, те же свидетели, которые сообща уже накрыли в том же самом ресторане столы, воспользовавшись меню десятилетней давности (не могли же они исторгнуть давно съеденное другим естественным путём!). Те же улыбки, цветы, ожидание судьбоносной минуты. Та же остро ощущающая свою значимость, как и Государственная Дума, председатель ЗАГСа.
- Именем Российской Федерации объявляю ваш брак расторгнутым...-
...Шампанское, как ему и положено, пузырилось в бокалах...
Всё было так же, как и десять лет назад.
Только Марш Мендельсона старательно выводили музыканты, упакованные в униформу и этой своей похожестью друг на друга напоминающие чайный сервиз на двенадцать персон, от последней ноты до первой с точностью наоборот.
...шраМ носьледнеМ,а...

















РАССОЛ.
 
Вот ты глаза квадратные когда-нибудь видел? Я – видел. А дело было так.
Приехал я в родительский дом на каникулы после первого курса института. Как и всякий, краем глаза заглянувший в дебри науки касаемо будущей профессии, мнил себя уже состоявшимся специалистом – врачом. А деревня потихоньку спивалась. Самогон и брага – в каждом дворе не переводились. И был у меня сосед – Фёдор Палыч, постарше отца моего. Земляк: наши семьи после отмены «крепостного права», последовавшего за смертью «отца народов» из одних краёв приехали. Костромские мы. И на правах земляка – как бы родственником почитался.
Столяр был – руки золотые! У меня отец плотничал – так его серванты до сих пор на радость людям служат. А то, что Палыч мастерил  - на два-три порядка выше. Охотник был – на зависть. Рыбак – завсегда знал, когда и где с удочкой примоститься, сети или «морды» поставить. А вот спивался…
Как – то утром, родители на работе были, приходит ко мне Палыч:
- Славка, дай похмелиться! –
А во мне «профессиональная жилка» заиграла. Решил я человека на путь истинный наставить:
- Фёдор Палыч, так ведь похмеляться – самое гиблое дело. Алкоголиком станешь (как – будто бы он им давно уже не был), не живут долго алкоголики то (Палычу – под семьдесят!), дети у них уродами рождаются (внуков у Палыча – пруд пруди, и кроме насморка никаких болезней не ведают). –
Палыч  головой кивает, поддакивает, как бы за науку благодарит. А уж меня – то гордость так и распирает: гляди – ко ты, действует!
- Ну, так что ж делать то? – спрашивает.
- Если уж похмеляться – так лучше рассолом.
- Ну, хоть рассолу дай…
Я от самого чистого щедрого сердца наливаю ему на кухне кружку ядрёного огуречного рассолу и подаю…
Фёдор Палыч, блаженно улыбаясь, выдохнул и одним махом опростал кружку…
Надо было видеть его лицо! Растерянность неспешно сменилась удивлением. Удивление – обидой. Глаза покраснели и выпучились.   Губы затряслись:
- И впра-авду ра-ассо-ол…-
 До меня наконец – то дошло, что не ждал он   такого коварства – за шутку мою науку   принимал. Упал я на диван. Хохочу! А он – чуть не плачет. Но тут и до него доходить стало, что я то – дурак – на полном серьёзе соловьём пел - заливался. Сначала что – то забулькало в горле, а потом раздался хриплый раскатистый хохот. Подогнулись колени. Палыч сполз по стене на пол.
Долго мы хохотали на пару. До слёз. До икоты.
А потом – налил я ковшик браги, и мы с ним, посмеиваясь, осушили его по очереди до самого донышка и стали планы строить на завтрашнюю рыбалку, за окунями, у которых на перекате поутру жор намечался.
Так вот в тот самый момент, когда Палыч  последний глоток рассолу осиливал – глаза-то у него и были квадратные. Не веришь? – Вот те крест!






































ТЕЛЕФОН.


Мишкину тёщу хоронили на Купалу…
Не повезло…
Вроде бы праздник, да с языческим душком, бесплодными – а ну как нет? – поисками цветка папоротника и вероятным общением с нечистью…
Не повезло…
А невезуха, как и беда, в одиночку не ходит…
Свежевырытая могила раззявила объятия, манила прелью…
Издевательски гнулись и не хотели заколачиваться гвозди…
Молоток так и норовил скользнуть мимо и пару раз достал – таки по пальцам…
Обитый бархатом гроб наконец боднул закатный торец и упокоился на дне…
Мишка смотрел сверху на последнее пристанище тёщи подобно Херувиму, взирающему на грешную душу, низвергнутую в Преисподнюю. Нет, мать его жены ни в коей мере не была исчадием ада. Она по-своему любила зятя, помогала, чем могла. Да, может быть, в силу своей необщительности и увлечения травничеством слыла среди соседей личностью тёмной. И кое-какие заговоры знала: на приворот – отворот. Уважали её. И побаивались. А помирала тяжело. Долго. Словно ждала кого-то.
Растирая в горсти жменю земли, Мишка мысленно попрощался: «Со святыми упокой…», пригнулся, просыпал на крышку с восьмиконечным крестом прощальный свой дар и не заметил, как из нагрудного кармана следом выскользнул подарок тёщи – сотовый телефон «Philips». Спохватился, когда уже крест угнездили. Посетовали. Посочувствовали. И – ладно.
На поминках друзья подарили новый. Такой же. Надо связи восстанавливать. Благо, у операторов новая услуга объявилась: утерянную Sim-карту восстанавливают. Заплатил и всё. Удобно.

* * *
Пусть бросит в меня камень, у кого из нас нет слабостей!
Была своя слабость и у Егора. Любил он всяческую мистику. Про зомби, оборотней, ведьмаков и ведьм, про вампиров – знал всё. Не то чтобы верил. Отнюдь. «Что-то существует в мире необъяснимое, но пока своими руками не потрогаю – не поверю» - отвечал на ехидные вопросы приятелей. Случая, конечно, покуда не предоставлялось.
За полночь Егор отложил дочитанный очередной роман Лавкрафта, погасил настольную лампу, когда сотовый обозначил SMS- сообщение. «Кому не спится?». Разблокировал…
Холодной поступью от темени до пят по коже проползли мурашки: на дисплее высветилось сообщение: «SIM- карта активна» и номер Мишкиного телефона, который – он точно знал! – покоится на дне могилы.
Егор включил свет во всех комнатах. Заикаясь пролепетал «Отче Наш». Выпил для храбрости грамм двести. Оделся. Прилёг на диван. Сон был прерывистый. Снились кошмары, содержания которых он вспомнить не иог, но всякий раз просыпался в холодном поту.
Разбитый и всклоченный спозаранку потрусил к Мишке.
- Миш, а телефон твой, что в могилу упал, где?
- Так в могиле и есть. Где ж ему ещё быть?
- Миш… а мне SMS-ка пришла…
- От кого?
- Так не знаю… С того самого телефона…
- Значит, благополучно добралась. Отзвонилась.
- Миш… Да ты что?... – На лбу Егора выступила испарина.
- Да ладно ты, успокойся. Пошутил я. Просто SIM-карту восстановил.
- Дурак ты, Мишка! И шутки твои дурацкие! Я, почитай, ночь не спал – кошмары мучили… А ты…
- А ты думаешь, я спал? Вот такие, как ты всю ночь названивали. На телефон жены. Достали. Объяснять надоело. Вот и отшучиваюсь. Пойдём, что ли, помянем душу грешную…

 



















БОЦМАН.

Митёк Рыжиков откликался на кличку «Боцман». Хотя, корабли и моря видывал разве что на экране телека да на картинках. А почему? Да всё потому, что шутки у него были «боцманские». Анекдот помните?
Пароход с пассажирами. Подлодка. Торпеда…
Капитан: «Боцман! Во избежание паники отвлечь гражданское население судна! Помирать – так с музыкой…»
Боцман: «Есть!… Граждане пассажиры! Смертельный номер! Спешите видеть! Только для вас! Только у нас! Только в этом сезоне! Вот я сейчас по палубе органом детородным хрястну – пароход надвое расколется…»
Удар… На обломках по волнам качаются двое уцелевших.
Капитан: «Дур-рак ты, боцман! И шутки твои  - дурацкие! Торпеда – то мимо прошла…»
Вот так и Митёк. Безо всякого злого умысла. Пошутить, видите ли, страсть как любил. То солонку соседу за обедом в столовке целиком кому в борщ высыпет, то Петровичу мундштук красным перцем натрёт, то во время игры картёжной сам воздух спортит и пытает всех: «Кто?», то мышь дохлую Ваське подкинет, а тот – как баба – страсть как этого боится. И тому, в общем, подобное.
Да, к слову сказать, и «хозяйство» у него – знатное, не менее, поди, чем у того боцмана.
А фамиль – то у Митька – тоже  под стать! – рыжий, что твой Чубайс! Может, так бы его и прозвали, да в те поры об этом – нынешнем-то  - «шутнике»   никто ещё и не слыхивал.
А трепло то был – первостатейное… И на кладбище то он мальцом ночевал, и сома то пудового в Гумбейке выуживал… Разве что на медведя с рогатиной не хаживал.
В Костромской губернии про таких говаривали: «Дураково поле – херами огорожено».
И ведь никак угомонить не могли – ни матюками, ни кулаками!
…До одного случая…
Душевая у нас была рядом с цехом нашим. А к ней – туалет прикомплектован. Приспичит, бывало, во время помывки – шасть на минутку – и опять под горячий душ. Хоросьво! А потолки в душевой – высокие, лампы – мощные… В те поры на электричестве–то ещё не экономили.
Так вот… Как-то в туалете лампочка погасла… Заходишь со свету – как у того негра, сам знаешь, где… Зги не видать. И навострил туда лыжи Боцман. По-махонькому. Ну, расположение унитазов – всяк по - памяти давно знает. К «станку», значит, Боцман пристраивается. А на этом самом очке в тот момент, на грех, Васька в позе орла об смысле жизни думал… И нет бы ему, дураку,
 голос подать – так тоже, видишь ли, пошутить удумал… Взял да и обхватил рукой причинный ствол, в лоб нацеленный…
Тако-ого вопля я отродясь не слыхивал…
У Петровича – не поверишь! – лысина дыбом встала…
У Васька заместо запора – понос приключился…
Вода – горячая – и та аж на несколько минут ледяной струёй полилась…
Всей бригадой Боцмана отхаживали…
Насилу управились…
Вот с этого-то случая и угомонился наш Боцман.
С полгода – темноты боялся. Зато шутки свои дурацкие – напрочь забросил.
Трепаться, правда, не перестал – горбатого могила исправит, но шутить – ни-ни!


 






























БЕЗОТКАЗНАЯ.

Бобыль – не бобыль…
Молод для бобыля-то ещё – лет восемнадцати.
Да вот не любили его девки.
Вроде бы всё при нём: и ростом вышел, и плечи – на зависть, и обликом – не безобразен… А спросом не пользовался. Может быть от - того, что стеснительный? Или, наоборот, от - того и стеснительный, что не пользовался?
Бобыльчик, в общем.
А плоть то молодая. Она ведь своего требует. Рукоблудием стыдно заниматься, да и ровесникам встречь похвалиться нечем.
А жила в ту пору в деревне бабёнка одна: незамужняя, в меру красивая. Старовата, конечно для него, зато – безотказная. Как – то председатель по должности своей уаорять стал:
- Ну, как ты только , Шурка, живёшь – то так? И не стыдно?
- А ты приходи вечёр – узнаешь. – и весь сказ.
И вот нацелился наш «бобыльчик» к этой Шурке на рандеву, значит. Да не просто так, а с вывертом – с сюрпризом, то есть. Наломал сирени охапку и, как только стемнело, через окно в горницу забрался. И под кровать: «Вот придёт Шурка с посиделок, а из-под кровати – букет! А следом – я!». Затих.
А дом-то на двух хозяев был. А окна – то – одинаковые. А жила в соседях бабка Нурия. Ростом – то поболе «бобыльчика», да ещё в силу возраста своего преклонного – страшна, как смертный грех. На деревне к ней прозвище «Шурале» прицепилось…
Когда Нурия вернулась со скотного двора, где до полуночи её мсена сторожить была, нутром почуяла: в доме кто 0 то есть… Вооружилась ухватом и на полусогнутых – в комнату. Вот тут – то покрывало с кисеёй и зашевелилось…
Ухват так и впечатал букет сирени в изумлённую ряху…
По утру «бобыльчик», пряча глаза от потешавшихся сельчан, стеклил и вставлял новую раму взамен выбитой. А из соседенго окна сочувственно наблюдала за ним Шурка.
Безотказная…








ФОРСАЖ.

Уж, если не везёт, так во всём…
«Трактор» безнадёжно проиграл решающий матч.
Ночь прошла у стола. Операционного.
И дома – никто нас не ждёт: на сей раз дежурят жёны. Тоже на пару.
Потому «мальчишник» превратился в обыкновенную попойку.
В одном повезло: живём на одной лестничной площадке – на четырёх ногах добираться домой сподручнее.
Впереди маячило похмельное утро.
Вот тогда –то сосед и предложил систему «обтрезвления и обчищения организму методом форсированного диуреза». Это значит, водная нагрузка плюс мочегонное – чтобы все токсины, в том числе, алкоголь, быстро «слить в унитаз и похмелия избегнуть». Реаниматолог!
Пошли ко мне.
Вскипятил чайник. Заварил зелёный крупнолистовой. Ополоснул стаканы.               
- Слушай, как ты такой кипяток хлещешь? Не могу я так – во рту всё облезет.
- А вон там, на подоконнике, старая заварка в кружке. Жена розу чайную поливает. Разводи.
Чайник опустел. Подействовало. Степеньопьянения заметно пошла на убыль. Спал, «аки младенец». К приходу жены приготовил салатик из помидорчиков, яичницу с беконом, достал коньячок.
- Лёша, а тут кружка на окне стояла. Где она?
- Да сосед с чаем выпил. Жаль, что ли?
- Господи… Там же отвар крушины* был…      
- Ё-о-о моё-о!
Я долго давил на кнопку звонка, пока дверьне открыло существо с осунувшимся лицом, синюшными кругами вокруг запавших глаз.
- Т-твою мать… Всю ночь с о-очка не слезал… Вот это – форса-аж…



*Отвар крушины применяется в качестве слабительного средства.


               


КУ-КА-РЕ-КУ.

Бр-р-р… Ну и ро-ожа…
Из-за холодного стекла на Антона смотрела мерзкая синюшная физиономия с заплывшими – щёлочками, как у китайца – глазами. Пегая трёхдневная щетина отнюдь не прибавляла обаяния. Но самое, пожалуй, неприятное заключалось в том, что это его собственная личина отражалась в безжалостном не ведающем компромиссов зеркале.
Всё.
Пора завязывать.
Пока чистил зубы, едва не стошнило. Прямо в раковину.
Брился Антон опасной бритвой. Из принципа. Не ради куража. Ещё дед с фронта привёз. Память. Золингеновская сталь! Хвала цивилизации: горяча вода в городской квартире существует, как «объективная реальность, данная нам в ощущениях, и т. п.».
Намыливаем подбородок…, щёки…, шею… Теперь плавным движением кверху на подбородок…
- Ку-ка-ре-ку!
Рука предательски дёрнулась. На шее появился неглубокий порез. Осмотрелся. Прислушался. Тишина. Крадучись, вышел на балкон. Покурил. Дрожь в руках утихла. Вернулся в ванную. Продолжим…
- Ку-ка-ре-ку!
Бритва выпала из рук.
Вот и «белочка» пришла… Допился…
На полусогнутых доковылял до кухни. Забился в угол. Как заяц на удава, затравленно уставился на недопитую вечёр бутылку. Слёзы – что твои весенние ручейки – прокладывали русло в подсыхающей мыльной пене…
В этом положении и застала его «благоверная».
- Что, чувырло? Трубы горят?
- Н-не-ет… Б-белая горя-ачка…
- Чево-о?!
- Горячка, - говорю. В ванной – только бритву к горлу, как слышу: «Ку-ка-ре-ку!». Кранты-ы…
- Дурак ты, Антоша. Кончай ныть. Соседи это. «Продовольственную программу» выполняют. Вот уже месяц, как в своей ванной кур держат.
- У-убью-у!




ПАГУБА.

- Вы-ыпишусь – у-убью с-суку!.. – Гришка, опираясь
на столешницу, сквозь зубы цедил свои угрозы, покуда симпатичненькие медсёстры деловито обрабатывали какими-то растворами его причинное место, ляжки и ягодицы – обильно усыпанные волдырями.
Это надо ж удумать-то было – болонеьвый плащ в растворителе выстирать! Ну, заляпан кое-где краской был… И что? Не на выход же. А на рыбалку да по грибы – самое хоросьво: скомкал – в карман убирается. И завсегда при себе. На случай дождичка например. Ка-акой плащ был… Чёрный. С погончиками. С карманами… Ноне такой боле ни в жисть не купить… А-а, лярва! Одни тоько пуговицы и остались…
Жалко плащец-то, да ладно… Так ведь она всю эту химию-то – в унитаз выплеснула! А смывать-то, скажи на милость, кто будет?! У-ух, доберусь…
На работе-то такой «парфюмерии» нанюхаешься – ничегошеньки нос не слышит. Да ещё сверхурочные – ей же, стерве, на финтифлюшки разные… Ну, заскочил после работы с Петровичем по пивку… Чёрт меня дёрнул эту поганую котлетку схавать! Даром что ли вкус - то мне её не потрафился? Как прижжучило -еле донёс до дому-то.
С порога – прямо в сортир. Прикурил на ходу… Спичку – в унитаз и сел…
Как двери вышиб – не помню. Зато жизнь свою пока через коридор, что твой планер, летел –  всю вспомнил. Даже то, чего по причине возраста дристопелёночного и вообще помнить-то бы не должон.
Задница-то, поди, что у твоей макаки. Так у неё-то она – по жизни такая. От природы.  И не болит ведь… А тут… И ни присесть, ни прилечь… Ох, выпишусь…
А вот курить-то, однако-ть, бросать надобно. Баба – она и есть баба – вдруг ещё что, зараза, отчудит…  Надобно бросать… Пагуба это. Пагуба…