Ловя восторженные взгляды, взиравшие со всех сторон,
Глафира с Даниилом рядом под колокольный перезвон,
Как лебедь белая, плыла, с высокой паперти спускаясь.
Пред молодыми расступаясь, вздыхала счастливо толпа.
Гоня просёлочной дорогой коней хозяйских выездных,
Умчалась свадьбою народной чреда колясок расписных.
Кортеж нарядный возглавляя, сгибая грациозно шеи,
Цветными лентами блистая на яловых упряжных шлеях,
Под пенье звонких бубенцов молодожёнов мчала бойко
Гривастая шальная тройка каурых резвых рысаков.
Жених, в плечах сажень косая, невесту дивной красоты
За плечи нежно обнимая в тепле сентябрьской лепоты,
Одетый в макинтош лиловый, картуз надвинув на глаза,
Сидел средь своего возка, от радости кричать готовый,
На ногу ногу положа в блестящем чёрном сапоге.
Его избранница, блистая венчальным платьем, при фате,
Лежала, пташкой замирая, на сильном мужнином плече
И, что-то ласково шепча, смеялась звонко, как дитя.
Встречая их, звенящей сенью под лёгким ветром трепеща,
Капеллой древней дерева, торжественной осенней песней
Союзный путь благословляя, червонным златом свысока
Супругов юных осыпали, поклон приветственный кладя.
Вот роща кончилась. Дорога, в низину под гору стремясь,
Средь выпасов пошла по логу, песчаной полосой стелясь.
И, яр минуя, скоро вышла, на жниво, в барские поля.
И вот вдали Москва-река среди кустов ивовых пышных,
Блестя на солнце, показалась. До дома свадьбе оставалось
Проехать где-нибудь с версту. Восстав на плоском берегу,
Величиной в сто два двора, была Васильевка видна.
В огромном доме Полевых пришли к концу приготовленья.
Накрыв стол щедрым угощеньем, средь ожиданья молодых
Прасковья, маясь от безделья, в окно смотрела внутрь двора,
Где жениха с невестой ждали толпой нарядною сельчане.
Предлог какой-нибудь найдя, свербящей жаждою томимы,
Бросая взгляды на графины в мечтах махнуть стопарь вина,
Толклись в прихожей мужики, но, пристыжёны вон брели.
Тихонько девушки шептались в углах обширного двора
И в нетерпенье дожидались, когда плясать придёт пора.
Вкруг них шальная детвора принялась в салочки играть,
С девичьих плеч платки сорвать потехи ради норовя.
Встав около крыльца гурьбою, гудя окрепшими басками,
Про урожай между собою вели беседы чинно парни
И ждали все в томленье миг, когда их позовут к столу
И возле девушек своих они воссядут на пиру.
Вот, колокольцами звеня, примчался свадебный эскорт.
Враз встрепенулась вся толпа, встав от крыльца и до ворот,
Оставив для прохода место, даб жениху с младой невестой
Со всех сторон воздать почёт, пропев им «Долгие лета».
С намёта тройка резко встала. С коляски лаковой сойдя,
Пошла блистательная пара средь дружек к дому жениха.
Им гости, привечая песней, бросали под ноги цветы,
Желая быть повсюду вместе, весь долгий век, от всей души.
На возвышении крыльца, в избытках чувств слезу роняя,
Встав рядом, распрямивши стать, Данилины отец и мать
Встречали молодых, держа поднос с пшеничным караваем.
Хлеб-соль невестушка приняла, поднос подружке передав,
И, на носки легонько встав, обняв их, вскользь расцеловала.
Тут, честь воздав им, молодые склонились разом до земли.
Зашлись румянцем старики: Клим и Прасковья Полевые.
Прасковья стала было звать гостей к столу, но тут нежданно
Во двор вкатился шумно сват, крестьянской щедрою рукой
Гоня с невестиным приданым полок, нагруженный с горой:
Перины из грудного пуха, сундук с одеждой, мебеля,
Корова стельная, пеструха, вслед за телегой тучно шла
На пару с вороным конём в чулках и с грудью колесом.
Вышагивая с возом рядом, сват правил лошадью своей,
Надменным кареоким взглядом взирая гордо на гостей.
А те без лишних охов-ахов телегу дружно разгрузили
И всё добро единым махом тотчас же в сени затащили.
Покончив с сим, народ пошёл садиться чередой за стол.
Светясь невинным, робким светом, сидели во главе стола
Жених с невестой под портретом Освободителя-царя.
Аж пять целковых отвалил Клим бронницкому богомазу
За сей портрет и водрузил соседством к божескому глазу,
Чтоб освещался он всегда лампадой красного угла.
Вот встал родитель жениха и громогласно первый тост
За новобрачных произнёс, гостей с мест речью поднимая.
И скоро уж пошла вразнос, вскружила свадьба удалая!
С неугасимым русским жаром, с душой, пылающей пожаром,
С битьём горшков на труд невесте, с весёлой хоровою песней
И с без конца летящим бойко неутолимым, звучным «Горько!»
Но – чу! Забористым мотивом взыграл оркестр среди двора:
Две балалайки с мандолиной, в такт стройно ноты выводя,
«Цыганочку» принялись дивно, трель рассыпая, выдавать.
Вбегая в круг, пошли плясать шальные девушки и парни
И в плясе заводном, попарно, частушки взялись распевать.
Раздалась свадьба средь двора, смеётся вволю и грустит.
Повсюду праздный шум стоит: звенит, кружит, поёт гульба,
И пляшут гости, и жуют. Но вдруг взлетело: «Наших бьют!»
Мужик в изодранной рубахе, от бега резвого взопревший,
Устало на скамью с размаху меж музыкантами усевшись,
Закрыв рукой подбитый глаз, поведал сбивчивый рассказ:
Приплыв из-за Москвы-реки, толпа зареченских ребят
Пренагло бродит по селу и бьёт нещадно всех подряд!
Все гости загудели разом: «Агрессор должен быть наказан!»
В порыве ярости единой восстав в воинственную рать,
Пошла мужская половина дурь с интервентов выбивать.
Зареченцы ж того и ждали, в готовности толпой стояли
Средь поймы, у Москвы-реки, готовя к схватке кулаки.
Строй лиходеев возглавлял седой зареченский кузнец,
Могучей глыбой он стоял (то был сильнейший их боец).
Свирепым взглядом свысока, кузнец, на недругов взирая,
Витал в раздумьях, выбирая средь них достойного бойца.
Тут, приунывших мужиков в сторонку оттеснив плечом,
Из свадебных хмельных рядов на поединок с кузнецом,
Сюртук снимая с плеч своих, неспешно вышел сам жених.
Сошлись могучие бойцы в горячей схватке, замелькали
В атаках хлёстких кулаки, и, отражаясь от реки,
Средь кашки пойменной отавы заныли, чмокая, удары.
Но вот Данила оступился, отпрянуть вовремя не смог,
За что мгновенно поплатился, заполучив удар в висок.
Зигзагом мутным белый свет качнулся перед Полевым.
Соперник замахнулся след в желании покончить с ним.
Но, обморок превозмогая, жених за грудь его схватил
И, корпус свой назад сгибая, ударил, сколько было сил,
Бросая голову свою навстречу пришлому бойцу.
Вспарив былинкой на ветру, кузнец, хватая воздух ртом,
Поплыл, сгибаясь вбок, винтом и шумно рухнул на траву.
Издав победный дикий рык, васильевцы, сомкнув ряды,
Стеной на стену в тот же миг на строй зареченцев пошли
В безудержном пылу ярясь, друг дружку тут и там пиная,
Бранясь по маме и стоная, прогнуть противника стремясь.
Азартно, воющим скопленьем горласто схватку вдохновляя,
Свистя, визжа и подгоняя, всяк за своих бойцов болели
Пришедшие из всех дворов сельчане, встав вдоль берегов.
Васильевцы ломить пошли, заречных с поймы вниз сгоняя,
Но те, с боями отступая, ворвавшись вихрем вглубь толпы,
Глафиру, вмиг схватив, оттёрли и вниз к реке поволокли.
Раздался визг средь суеты: «Держи воров, невесту спёрли!»
Вся свадьба кинулась им вслед, стремясь отрезать от воды,
Догнать мгновеньем не успев – их в лодках ждали уж гребцы.
Отплыв на центр Москвы-реки, взялись воры наперебой
Подтрунивать от всей души над одураченной толпой:
«Ну что, догнали, простофили? Гоните выкуп, вашу мать!
Не то на свадьбе вам Глафиры с Данилкой рядом не видать!»
Тут Клим им закричал сердито: «Ну, погодите, паразиты!
Я вас в бараний рог сверну и харями в дерьмо воткну!
Вертай невесту взад, шпана!» Ему ответом: «Два ведра-а-а!» –
«Ну, вы совсем уж охренели, сыны свиные, в самом деле –
Людей днём белым обирать!.. Не доводите до худого,
Кончай наглеть, ядрёна вошь! Она ж не лошадь, не корова…
За девку два ведра – грабёж!» Ему из лодок: «Ну, как хошь!»
Заречные спустили вёсла, наладившись домой грести,
Но тут до их ушей донёсся крик Клима, полный горечи:
«Эй, лихоимовы мерзавцы! Вези невестку, мы согласны!»
И вот Даниловы дружки, вдев палку в лыковую дужку,
Меняя плечи, принесли к реке дубовую кадушку.
За ними следом девки шли, неся в корзинах пироги
И блюда медные с грибами, с капустою и огурцами.
Уж скоро вечер опустился. Средь берегов Москвы-реки,
На воле праздник разразился, паля вкруг табора костры.
Занялась снова буйной силой, в хмелю и плача, и смеясь,
Душа загадочной России, в привольном игрище кружась.
К утру гуляки разошлись, от бремени «родной» сутулясь
И сипло сотрясая тишь: «Шумел камыш, деревья гнулись!»
Устроив на ночь молодых, гостей приезжих уложив,
Клим и Прасковья средь ночи спать на подворье побрели.
Вверх, на конюшню поднялись и в травной духоте густой
На мягком сене улеглись, телам уставшим дав покой.
Никак не шёл к Клименту сон. Взгляд упирая в темноту
В пространных думах о былом, он жизнь перебирал свою.
Минуло уж пятнадцать лет с тех самых пор, как им прочли
Про волю царский манифест. Но очень скоро на чём свет,
Срываясь в пьянство от тоски, ту вольность кляли мужики.
Дал волю без земли им царь. Как прежде, барин ей владел.
Закон крестьянам предлагал за деньги выкупить надел.
Где ж взять тех денег? Задирал помещик цену выше нету
И предлагал: «Бери в аренду, коль не нажил своей мошны!
Паши, мужик, взрыхляй, сей, жни, владей землёй с заботой!
Но прежде ты ко мне приди – в счёт платы поработай!»
Тут мужички, дав слабину, взялись под брагу горевать
И рабство часто вспоминать не иначе как жизнь в раю.
Ведь при порядках прежних жилось вольготней мужику.
При крепостничестве ему не надо было, в днях мятежных,
Решать проблему всех начал – как прокормить свою семью.
Во многом барин то решал: в голодный год ссужал муку,
Следя за тем, чтоб не хирел, товарный вид мужик имел.
В трудах на барщине крестьян никто не гнал, не торопил
И спрашивал совсем не строго: день не в горячку оттрубил,
Вспахал, взрастил, пожал, убрал – отбыл, и слава богу.
Закон же новый мужику вменял решать всё самому.
С приходом этих перемен, в тревожных мыслях о судьбе,
О детях, обо всей семье встречал он каждый новый день.
Климент, не признавший лень, немедля промыслом занялся.
Дабы извлечь с трудов доход, из прутьев ивовых принялся
Кроватки, стульчики плести, кресла-качалки для господ –
Благ ивы вдоль Москвы-реки несметной прорвою росли.
Отцу помощниками были в том деле двое сыновей:
Климентий вылитый – Данила и, в мамку, тихий – Еремей.
Прасковья тоже дело знала: она им прутья ошкуряла.
Так от рассвета дотемна в трудах сгибалась вся семья;
И каждым воскресеньем гнал в Москву на вещевой базар,
Поднявшись с раннею зарёй, купец-хозяин воз большой.
Благодаря себе и детям деньжонок накопив, Климентий,
Сойдясь с помещичьей ценой, платёж осилил выкупной.
Лиха беда лишь у начала. В благих упорствах, мал-помалу,
Ценой огромнейших трудов возвёл Клим для скотины кров
И пару племенных коров на барской ферме прикупил.
Да!.. Сколько сил он положил… Сегодня семьдесят голов
Коров молочных племенных стоит в подворье Полевых.
Сто тридцать десятин земли пускают в оборот они.
Содержат множество свиней, табун рабочих лошадей,
Ледник, амбары зерновые и маслобойню с мельницей.
Сначала приняли в штыки вновь народившихся хозяев
В деревне бабы, мужики, в грехах их смертных обвиняя,
По пьяной лавочке срывая злость на превратности судьбы,
На тупость, зависть, лень, и робость и бесталанные мозги.
Давно быльём уж поросли в умах сельчан те времена.
Смиряясь, смолкли земляки. Попавшись Климу на глаза,
Снимали шапки пред ним все мужики, все как один.
Промчались птицею года. Клим не успел и оглянуться –
Повырастали сыновья. Со службы старшенький вернулся –
Семь лет на флоте отслужил (его он нынче и женил),
И пятый год на агронома в Москве учился сын Ерёма.
Светлеть на сеновале стало. Из подголовья у Прасковьи
Клим руку вынул. Отлежала её жена до колкой боли.
Супруга тотчас же проснулась и, вяло протерев глаза,
Взглянув на мужа, ухмыльнулась и стала укорять шутя:
«Ох, Климушка, и чудный сон прогнал своей ручищей ты!
Как будто б мы с тобой идём косою вдоль Москвы-реки
И к нам водою, от стрежня, приплыла лодка, в ней – дитя:
Девчушка, славная такая!.. Я на руки её взяла, лаская…
И в это время ты, медведь, не дал мне сон тот досмотреть!»
Зевнув, Клим пробурчал в ответ, взяв, как она, шутливый тон:
«Зря грёзы не придут такие! По всем приметам, быть должон
Не иначе как в руку сон. Крестись, Прасковья, – молодые,
Всю ночь стараясь во всю прыть, нас ладят внучкой одарить!»
Прасковья, хохотнув счастливо, румянцем нежным залилась,
Став вмиг пленительно-красивой, и Клим, желаньем заходясь,
В охапку сгрёб её, сливаясь с ней, хмелем страсти опьянён…
Зарделась зорька, улыбаясь, услышав тихий сладкий стон.