ОН - Евгений Феодоров http://www.stihi.ru/avtor/salve1942
ОНА - Миоль
2011 - 2017 г.г
О Н
Я придумывал стихи...
Казалось, что именно так -
не иначе-
будут ярче сверчки
под звёздами августа,
именно так
будет река голубее неба,
а небо - глубже омута.
Казалось, именно так:
в придуманном стихотворении
звонче будут цветы
над тусклой равниной стола,
а вспорхнувшие птицы
расцветут над острыми крышами
огнями полуденного салюта.
Так утверждался мой город
на золотых столбах,
отражаясь в издалёкой реке...
город, в котором жила ты.
Я когда-то придумывал стихи...
Город за всю мою жизнь вдалеке
ничуть не состарился,
даже, кажется, помолодел.
И прохожие вроде бы те же,
но с незнакомыми лицами,
говорливо и весело перетекают
по набережной - от моста до моста.
И огни старинных фонарей
отражаются в реке дрожащими полосами.
Я приду к тебе
и на круглый обеденный стол
положу вечернюю ветку сирени,
тихую и нежную.
И мы помолчим,
прислушиваясь друг к другу.
Я со временем позабыл,
как придумываются стихи.
Ты забыла, как подсказываются
необходимые слова.
Из всех чудес и удивлений нашей молодости
лишь невидимый сверчок
скрипит свою неутомимую песенку,
так и не покинув за прошедший век
своей единственной,
нам неведомой звезды.
О Н А
Как давно это было…
Ты не поверишь,
но ветка твоей вечерней сирени,
нежная и тихая,
перламутрово-жемчужная,
та самая ветка сирени
до сих пор
лежит на круглом обеденном столе,
куда ты положил её,
давным-давно…
Помнишь?
как долго мы молчали,
словно прислушивались друг к другу,
словно боялись пропустить в нашем молчании
что-то,
самое важное,
без чего потом,
всю долгую жизнь порознь,
нам было бы очень пустынно,
и неуютно,
и…
Мы должны были запомнить,
как звенящим беззвучием
истончалось
наше
время
и теряло,
теряло,
теряло
секунды…
Навсегда...
Навсегда оно теряло их.
Как давно это было?..
На белом пароходе
по молочному утру
уплывало тёплое лето,
которому
не суждено
повториться
никогда...
Я закрываю глаза
и вижу её –
вечернюю,
жемчужной белизны,
раскидистую ветку
персидской сирени
в разлитом вечернем свете.
Закатное солнце
добавляет жемчугам перламутра,
а нежный запах цветков
привносит в тишину нашей встречи
каплю тихой грусти…
Что я помню ещё?..
Я помню руки твои…
Нервно,
нервно,
нервно
длинными тонкими пальцами,
так и не решаясь закурить,
ты разминаешь сигарету
над старой бронзовой пепельницей...
Как давно это было…
Я помню, что тогда,
(целую жизнь назад?)
ты
придумывал
стихи,
а я любила их больше всего на свете –
тобой
придуманные
стихи,
в которых было
много тепла, света и музыки…
Тепла,
света
и музыки…
По слуху я подбирала музыку твоих стихов…
Именно стихов,
а не к стихам
и не для стихов,
потому что
музыка в твоих стихах жила.
я её слышала.
И тебе нравилось
моё слышание
твоей музыки,
придуманных
тобой
стихов…
Ты помнишь?..
Как давно это было:
На обеденном круглом столе -
ветка вечерней сирени,
твои тонкие длинные пальцы,
разминающие сигарету над старой пепельницей,
придуманные тобой стихи,
в которых навсегда остался аромат
давнего тёплого лета,
уплывающего на белом пароходе
по молочному туманному утру
навсегда…
Я закрываю глаза и вижу…
Нервно…
Как давно это было...
***
Я слышу голос твой...
Он
вопрошает,
задумывается,
пытается понять,
потому что
он очень живой -
твой голос,
и еще потому, что он- оттуда,
где лето уплывало на белом пароходе
в молочно-туманное
завтра.
Моё сегодня –
это наше с тобой вчера –
запахи,
звуки,
тишина памяти,
в которой навсегда
вечерняя ветка
той самой белой сирени,
как маленький мостик
из прошлого – в будущее,
из нынешнего – в прошлое –
от тебя –
памятью –
на всю оставшуюся жизнь…
Кажется,
ты опять всё перепутал…
Мы не были ни смешными, ни нелепыми…
Мы были счастливы тогда,
в другой жизни,
которая пробивается к нам,
в сегодняшний день,
сиреневым облаком
воспоминаний…
Как давно это было…
Я помню тишину вокруг…
Мы - рядом,
но не говорим ни слова,-
настолько нет никакой надобности
в пустых и ненужных словах…
Ни в каких словах тогда не было никакой необходимости,
ибо то, что происходило с нами,
и вокруг нас,
и в нас самих
было важнее
самых важных слов на свете.
Так нам казалось…
Казалось ли?
Было страшно нарушить то, что оберегала собой тишина.
Она хранила нас от окружающей какофонии
и мы не противились этому.
А между тем…
Шёл ли за окнами дождь,
тревожил ли ветер белые майские сады,
трепал ли занавеску,
выполаскивая её в цветочном аромате вечернего воздуха, -
как много музыки было вокруг нас…
И в нас её было… так много –
той самой музыки,
которая согревала и спасала,
выносила и продлевала,
возвращала и не позволяла,-
ни на одну секунду
не позволяла
забыть,
растерять,
утратить…
Она давала нам силы даже тогда,
когда их не оставалось совершенно, -
музыка нашей тишины,
в которую никого не хотелось впускать
и которой ни с кем не хотелось делиться…
В той тишине жили твои стихи
и твой голос жил в ней –
негромкий и спокойный,
который не нарушал пространства,
а гармонизировал его,
оттеняя тишину мягким обертоном.
Помнится,
в ту весну
мы много слушали Скрябина
и читали стихи Марины Ивановны.
Они –
Цветаева и Скрябин –
были тогда прибежищем для нас,
а их страстный темперамент
совсем не диссонировал
с уютным трепетом нашей тишины…
Я закрываю глаза и слышу…
Музыка тишины…
Как давно это было…
О Н
Ни по журавлиному кличу
я не ждал гостей.
Ни по летящему снегу
я не ждал гостей.
Казалось, жизнь завершилась -
пока не услышал твой голос...
Стихло время, и остыла округа.
Но у меня есть печка и пёс возле ног.
Приходит ночь домовитой хозяйкой.
Разгорается печка с обычным треском.
И пёс ворчит на прохожий шум.
...Сегодня утром я услышал твой голос.
Он не звал, не тревожил,
он не бился птицей...
но я понял: ты - есть.
..................................
Когда весна...
ещё дрожь от морозца,
но проснулась трава
и облака тучнеют,
собираясь к первой грозе...
я пишу тебе письма.
Когда в летней жаровне
плавится синее небо,
река - вся в блёстках - спящей царевной,
а зелень-то, зелень
охватила всю землю, весь белый свет...
я пишу тебе письма.
Когда солнцеворот
сминает год, начинает другой -
торит путь в вечность,
неизвестную даже ему, -
я пишу тебе письма.
Сегодня утром я услышал твой голос.
Может, так: незнакомая птица, залётная птаха...
или эхо в душе... родилось... отлетело...
и там... в стороне... живёт твоим голосом -
голосом нашей единственной встречи.
Когда пишу тебе письма,
ночь становится тишиной,
не потрескивают поленья в печке,
словно огонь и ночь прислушиваются
к бегущему шороху письма.
Когда пишу тебе письма,
память ясна и спокойна:
прощает ошибки и промахи,
прощает нажитое,
прощает растраченное
и тепло дышит в затылок.
Когда пишу тебе письма,
я свободен и счастлив так,
что утром, распахнув окно,
не узнаю свой привычный мир,
а мир, мой мир, - не узнаёт меня.
..........................................
Когда пишу тебе письма,
мой пёс жмётся к ногам
и понимающе вздыхает -
ему не к кому обратиться:
я его единственный адресат.
Но не знает мой пёс, что у меня
единственный адресат - ты
в давнопрошедшем времени,
в непреодолимом далеке.
О Н А
Письма твои…
Сколько их
за нашу усталую жизнь друг без друга
написано
отправлено
получено
прочитано, –
сколько?
Разве их можно забыть, -
твои удивительные письма,
в которых сохранилось то,
что было нам бесконечно дорого…
Помнишь?..
Как смогла я
не сказать тебе о них?
Вечерняя ветка сирени,
музыка,
оттеняющая тишину наших встреч,
твои стихи,
озвученные мягким голосом,
твой голос,
как бы живущий отдельно от тебя…
Но если всё это собрать
воедино,
то будешь
ты
ты
и
ты…
Ты будешь –
той самой веткой сирени,
музыкой и тишиной,
стихами и голосом,
а ещё…
а еще
будут твои удивительные письма,
в которых тебя
окажется ничуть не меньше,
чем в стихах,
музыке,
белой сирени,
в шёпоте затянувшегося осеннего дождя
или
тишине августовского вечера,
когда можно,
не проронив ни слова,
сказать друг другу так много,
что голова пойдёт кругом,
а звёзды потеряют равновесие
и, падая в бездну ночи,
увлекут и нас за собой,
а мы…
а мы не сможем не повиноваться им…
И изменить траекторию их падения
мы не сможем…
Я помню твои письма,
я помню их
до… каждого звука,
залигованного временем,
до малейшего акцента,
до самой выразительной паузы…
Я помню твою интонацию
и голос твой помню…
Ты был удивительно щедр,
сообщая мне так много
о себе,
о нас,
о том,
что будет
и чего никогда не случится.
В каждом письме
прилетал
от тебя
ко мне
аромат степных ковыльных просторов
или
свежесть вьюжного февраля оседала на страницах,
или
или
или…
Когда-нибудь,
в самой середине колючей зимы –
вдруг…
Чтобы задохнуться от счастья?..
Чтобы не поверить глазам?..
Чтобы не сметь остановить слёз,
текущих и текущих?..
От удивления
радости
и счастья
текущих и текущих слёз?..
Так вот…
В самой середине колючей зимы –
от тебя –
в письме –
россыпью
засушенные лепестки белой сирени –
как талисман, -
как вера наша,
откровение наше и память,
дороже которых
может ли что-то быть…
Боже мой…
Твои письма…
И ещё…
Конечно же…
И ещё,
конечно же…
Как я смогла забыть?
Нет,
не забыть…
Я помню всё сразу,
потому что я не могу разделить тебя
на письма
и музыку в них,
на стихи
и твой голос,
который без стихов не живет,
как не может он жить
и без тебя…
Тебя – много,
и ты прилетаешь ко мне
с каждым письмом,
в котором…
Обязательно…
обязательно стихи –
с твоей музыкой между строк,
в строке ли,
в словах твоих
или в паузах,
толк в которых ты знал…
Стихи приносили и голос твой,
который я слышала всегда
Он летел через зимы и вёсны,
дожди и капели…
Твой голос
возвращался ко мне
молочной кисеёй тумана поутру,
а я видела маленький белый пароход,
на котором однажды
уплыло куда-то
наше тёплое лето.
Как давно это было…
О Н
Гляжу в твой календарь,
а он –
как твоё недописанное письмо:
нет февраля!
И ничего не случилось.
Не рай и не ад,
не предел и не вечность…
всего лишь месяц пропал –
один из двенадцати.
Что ж, твоя воля…
И пусть никто –
или не сразу –
не заметят,
пройдут,
подняв воротники
и ёжась под зонтиками.
В этой жизни –
что дождь… что снег…
какой там месяц?!
Была бы погода.
Опомнись! Оглянись!
В твоём изреченном саду
среди твоих цветущих кустов
бродят месяцы,
не встречаясь друг с другом:
распалась цепь времён года:
нет февраля.
Но вот же он –
словно росстань:
здесь простимся с зимой…
снежный мех…
промёрзшие окна…
льдинок острый блеск…
и ты далеко…
Но простим невзгоды, прогнозы,
простим метельные россказни,
что жизнь замерла,
навеки выбеленная …
Пусть не кроток февраль,
пусть даже крут –
но короток…
шагнём рука об руку
и подступим к весне налегке.
И подснежники,
и юное ожидание чуда…
И снова, и снова…
всё – снова!
И счастливы – как никогда!
Так как же … и без февраля?
О Н А
Как я люблю твои письма…
Если бы ты знал,
как я люблю их,
и жду,
и верю,
и надеюсь…
Я ведь уже говорила тебе об этом,
помнишь?
Твои буквы,
рассыпанные по белому листу,
складываясь в слова и реплики,
и предложения,
готовые выпорхнуть из конверта
и попасться мне на глаза,
и прыгать перед глазами,
пока я не успокоюсь от необъяснимого прилива радости
оттого, что письмо, наконец, получено.
Сегодня февраль,
вторую неделю утопающий в метелях,
а письмо твоё
опять и опять,
как тогда –
давным-давно
пахнет белой персидской сиренью…
Значит, и наш февраль –
в аромате белой персидской сирени?
Но как ты смог не заметить его,
скажи?
Ты столько раз проходил мимо
и ни разу не споткнулся о него?
И старик Иоганн ни о чём тебе не напомнил?
Ты был настолько пьян его Фугой,
что потом позабыл обо всём на свете,
не заметив февраля,
который вертелся у нас под ногами,
притворившись инвенцией…
Помнишь?
Бедный и вьюжный,
наш сиротливый февраль…
Как долго мы искали тебя
в переулках судьбы
продираясь сквозь заросли орешника,
царапаясь обнаженными строчками о шиповник,
пьянея от черёмухи по весне
и отдавая всю горечь нашу морозной рябине после первого снега…
Сиротливый,
бедный и вьюжный февраль…
Ты не встречался ни с кем, потому что был одинок.
Ты слышал только музыку ветра,
потому однажды,
когда старик Иоганн предложил тебе другую мелодию,
ты задохнулся от счастья,
доселе тобой не познанного.
Задохнулся и…
поспешил забыть,
потому что, оказывается,
так нелегко тащить на своих плечах счастье…
Наш февраль на излёте…
Что ещё он может сотворить напоследок, скажи?
Высоко-высоко,
над деревьями,
кружится,
заплетаясь причудливой баховской фугой
ночной ветер,
подпоясанный снегом умирающей зимы,
а под ногами,
на земле,
уже чернеют большие лужи,
обнажив на улицах города
израненный временем асфальт.
И где-то впереди – юное ожидание чуда,
и подснежники,
и…
Как я люблю твои письма…
О Н А
Тебе...
Синицей – погреться в руках – зафевралили вьюги
и ветер не спал до утра, чертыхаясь истошно…
А нам – всё равно…
Мы у Баха в гостях пили… фуги
и он говорил,
что с Токкатой – и вкусно, и можно,
а если ещё в Ре миноре,-
то привкус особый…
Да что ему, Баху, февральские наши метели!
Конечно, он – Бог…
но на вид –
будто парень толковый,
(мы даже, что Бог-то, не сразу заметить успели.)
Зима на дворе, что капризная дура-девчонка,
под звуки инвенции рядышком с домом вертелась,
февраль
под сурдинку
шептал Себастьяну о чём-то,
свеча догорала,
а нам
уходить
не хотелось…
О Н
Да, вчера
я загулял у Баха.
Мы пили новую фугу.
Не помню месяц...
да и день недели...
но помню - зима.
Мы с ним медяки не считали.
Нам хватило и зимнего серебра
для души и фантазии.
И дружеским вечерком
много света не надо:
нам друг с другом светло...
свеча над пюпитром -
и музыка.
Ничего мы не обсуждали...
Этим вечером -
ни суда и ни судей,
но музыка -
как возвращенье души
из зимы, из невзгод, из забот.
Если были грешны...
а наверное ж, были...
музыка - во искупленье.
............................
Прощальный аккорд.
И благословлённый музыкой,
я уходил...
но куда?
Где окно твоё с негасимой свечой?
Да, вчера
я загулял у Баха...
а было...
Мы вдвоём забегали к нему,
и смеялся он:
"Ах, молодость..."
И музыка, музыка...
О Н А
Последнее твоё письмо –
на пожелтевшей странице из нотной тетради,
которой у тебя,
я это знаю точно,
не может быть…
Просто
не может
быть у тебя
нотной бумаги!
Тем более, бумаги старинной,
с маленьким кусочком той самой Фуги
в самом начале листа,
которой нас угощали однажды...
Нет…
это я даже представить себе не могу,
не то что вымолвить,
но кажется,
что никакого значения не имеет
мистификация эта,
потому что
твоё серебро сейчас
дороже всего на свете…
То самое серебро,
которое вы разменивали с Маэстро
памятным снежным вечером,
сегодня вернулось ко мне
мелкой убористой россыпью
на старой нотной бумаге:
серебро февраля,
серебро нот,
серебро слов твоих
в серебре лет…
Я выключаю свет и зажигаю свечу,
чтобы ты смог по её огоньку
отыскать
среди множества освещённых окон
единственное –
моё.
О Н
Я заблудился в столетьях.
Но в каждом
грезилась, виделась, снилась…
и воображалась – ты.
Как легко уходил
по своей страсти странствий,
мечтая,
что ты
то ли в оставленном городе,
то ли ещё не взошла
вместе с первой звездой,
то ли встретишь меня
на каком-нибудь перекрёстке
и пойму я: судьба.
Я заблудился в зиме.
На перекрёстке –
цветут снежинки,
играя
в тусклом свете
одинокого фонаря.
Что за цветок
светился в твоём окне?
Но снежинки, снежинки…
Какая безжалостная красота!
А вокруг – зимняя тьма…
хотя бы крошечный свечный блик
в стороне от перекрёстка,
в стороне от промёрзшего одиночества.
Но двери – намертво,
ставни – наглухо…
в городе зимняя ночь.
Жил страстью странствий
и не задумывался,
куда вернусь… когда вернусь…
Город сгинул в зиме.
Лишь один фонарь
на заснеженном перекрёстке.
А мы
по музыкальной ниточке
так легко находили друг друга…
отзовись!
Ночь, молчанье,
мельтешенье колючего снега…
и нет мне пути.
В который-то раз
замёрзшей рукой
я пишу по неверному снегу:
- Люблю. Я вернулся.
Но - что слова?!
Была бы музыка…
Снег, снег…
заметён белый свет.
Где дорога к тебе?
Или город не тот
и столетье не то…
Может быть, потому и зима,
что ты - нездешнего места
и нездешнего времени?
Отзовись!
Я дойду!
О Н А
«… Какая музыка была,
Какая музыка звучала…
Она совсем не поучала,
А лишь тихонечко звала…» *
Это была наша с тобой музыка,
и ничья больше.
Потому она и запомнилась,
потому и помогала искать
и находить друг друга
среди истрёпанных временем столетий,
новогодий,
праздников,
буден
и бед…
Эхо,
услышанное в маленьком заснеженном городке
среди метельной ночи,
приносило ту самую мелодию,
однажды украденную нами у счастья.
И становилось теплее,
и снежинки,
дремавшие на стекле,
таяли,
таяли,
таяли…
И зима отступала,
точно так же, как и сейчас,
готовая утонуть в солнечных мартовских лужах,
которым конца и края нет.
И так много солнца
в холодной,
почти ещё зимней воде,
так много солнца!
Оно повсюду:
скачет-перескакивает по крышам домов,
прыгает по мокрым улицам,
по большим помпонам разноцветных шапок,
садится на плечи и воротники,
на ресницы и щёки,
оставляя рыжие веснушки на память…
Оно касается губ…
А влажный весенний ветер,
задыхаясь от счастья,
разносит по городу твоё «Люблю-ю-ю-ю-ю!!!»
и смеётся,
смеётся,
кувыркаясь на весенней мостовой,
танцуя возле нашего фонаря,
под которым
мы с тобой целовались когда-то,
целовались,
целовались…
Я слушаю ветер
и слышу тебя,
и радуюсь,
и отзываюсь,
и жду…
О Н А
Была ранняя весна
какого-то года
прошлого столетия,
помнишь?
Мы шли по Английскому проспекту
и повернули налево,
дойдя до улицы Декабристов.
Ты читал стихи,
иногда забывая знакомые строчки,
которые я тоже знала
и легко могла подсказать тебе.
Ветер,
безумный
и любимый нами питерский ветер
заглушал и наши шаги по незнакомой улице,
и твой голос,
который желал сейчас звучать строфой Блока:
«Весна в реке ломает льдины,
И милых мертвых мне не жаль..»
Мне было жаль мёртвых…
Всех
и каждого в отдельности,
и именно сейчас –
жаль, как никогда,
потому что счастье
летело впереди нас
и путалось под ногами так,
что мы спотыкались о него.
Подумать только:
спотыкались о счастье…
А надменная Нева,
(мы видели вчера!)
действительно ломала льдины
и тащила их куда-то…
Куда?
Да кто ж её знает,
куда гнала
оставшийся от зимы холод
своенравная река…
«Ветер принес издалёка
Песни весенней намек,
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок…
В этой бездонной лазури…»
Ты споткнулся не только о наше счастье…
Ты споткнулся на строке
и шёпотом произнёс: «Опа…»,
а я посмотрела на тебя,
но ещё не поняла ничего
и ждала твоего объяснения.
И ты понял,
что я, как и ты,
споткнувшаяся о наше счастье,
ничего не поняла,
потому снял перчатку
и развернул мой подбородок к вывеске,
которая сообщала нам,
что мы подошли…
к музею-квартире
любимого нами Блока.
Я медленно отходила от стихов,
которые только что слышала,
от ветра,
настойчиво подгонявшего нас в спину,
от твоего неожиданного «Опа!»,
которое, как казалось, было совсем не к месту
среди весны,
стихов,
Блока
и нашего счастья.
– Ой…, - еле слышно вырвалось у меня.
– Вот тебе и «Ой…», - произнёс ты и достал сигарету.
Ветер тушил огонь,
ты нервничал,
а я …
Помнится,
я растерянно стояла пред табличкой,
на которой значилось,
что это есть музей –квартира Александра Блока…
Я стояла молча
и пыталась соединить
в себе и для себя то,
что сегодня происходило с нами,
с тем,
к чему мы сейчас подошли…
«Смотри: я спутал все страницы,
Когда глаза твои цвели.
Большие крылья снежной птицы
Мой ум метелью замели. », - стучало в голове…
Мы стояли у входа и медлили,
не решаясь войти,
потому что…
«Потому что так, наверное, не бывает», - думал ты.
«Почему не бывает?» – пыталась понять я?
Мы, конечно, знали, что
«…..в книгах — сказки,
А в жизни — только проза есть.
Но для меня неразделимы
С тобою — ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки…»
Но именно сегодня
всё каким-то образом сложилось:
и ночь,
и дымы,
и рифмы,
и мгла реки,
и потом…
И потом –
весёлые огоньки рифм
привели нас
к Блоку.
Ты загасил сигарету,
опустил голову,
чтобы секунду побыть наедине с собой,
взял меня за руку
и потянулся к тяжёлой двери…
Я оглянулась…
«В этом доме жил… и умер Александр Блок».
«Смотри: я спутал все страницы…»
словно говорил нам поэт,
и верилось,
что в жизни есть не только проза.
О Н
Я проснулся сегодня рано -
счастливым скворцом,
который вернулся домой.
Что приснилось под утро -
не вспомнить,
но вот же - помню:
было чудо,
потому что...
И день открылся
во все стороны света:
такая свобода и вольница...
Свернув с дороги на луг,
я понял самую суть травы -
обычной травы,
оберегающей землю
и собирающей росы и дожди...
я понял: трава бессмертна.
А сейчас над ней
собираются пышные облака -
и будет обильный дождь.
Бессмертна трава,
бессмертны свобода и вольница,
потому что...
Мне стали вдруг
глубоко безразличны враги
и гораздо дороже друзья.
Но враги
всё ещё живы,
а друзья...
Но вечером
на берегу реки времени
я разложу костёр
из самых необходимых воспоминаний...
и сбудется братская встреча,
потому что...
Да, я вернулся
из кромешного забытья.
За душой - только сон
с нераспознанным чудом.
И как на ладони -
твой Питер,
и Поцелуев мост,
и на Дворцовой площади
всё так же воркуют голуби,
потому что...
потому что ты любишь меня.
О Н А
...А ежели назреет очень
И сдерживаться тяжело,
Скажи, как будто между прочим
И не с тобой произошло...
Давид Самойлов
«Мост Поцелуев, белые ночи,
Нам поцелуи, ах, превозмочь бы…»
написала я в начале этого века,
когда белая ночь укрывала нас дымной кисеёй,
а мы с тобой были до глупого счастливы
и приходили на Поцелуев мост,
полные трепа и неги…
Нам казалось, что никого не было рядом,
даже той восторженно - молодой толпы,
взявшейся среди ночи неизвестно откуда
именно на этом мосту …
Мы выходили на любимые улицы ночью
и бродили до утра, совершенно не думая,
куда они нас заведут – приведут – выведут.
Вокруг (и в нас!) было торжественно - тихо,
мы смаковали кисейную тишину и,
боясь нарушить её, говорили шёпотом.
Однажды ты почти повелительно произнес:
– Завтра наденешь другие туфли!
–Почему? – спросила я, поняв тебя прекрасно.
– Чтобы тебя не было слышно, - чуть мягче произнёс ты.
В следующую ночь мои любимые коралловые туфли с металлическими набойками дожидались хозяйку дома.
Ты был великим выдумщиком. Вот и сегодня вдруг сообщил, что нам нужно съездить на главную почту СПб, чтобы я могла получить письмо «до востребования».
– От кого?
– Терпение, друг мой… Получишь и узнаешь. Если получишь.
Мы вышли на станции метро «Невский проспект» и отправились на почтамт.
Меня на части разрывала интрига, ты же держался подчёркнуто - спокойно, шёл, что-то мурлыкая себе под нос, совершенно не обращая внимания на моё разрывание на части. От твоего спокойствия меня разрывало ещё больше.
Сказать о моём удивлении при получении письма до востребования в чужом городе, это не сказать ничего.
И только когда я опознала на конверте твой почерк…
Я пулей вылетела из зала и… увидела тебя,стоящего в стороне и нервно разминающего сигарету. Ты не курил, что было странно... Стоял и нервно мял длинными пальцами сигарету.
Значит, не только меня разрывало на части любопытство,
когда мы шли за письмом.
Я хотела притвориться полным безразличием, но поняла, что шанс упущен, потому что письмо еще не было прочитано, а потому, не зная его содержания, играть безразличие было бы, по меньшей мере, глупо.
Оставалось одно: возмутиться.
Я и хотела было, но ты не дал мне и этого сделать, предложив прочитать письмо, но сначала...
Но сначала…
«Ваш нежный рот - сплошное целованье...
- И это всё, и я совсем как нищий.
Кто я теперь? - Единая? - Нет, тыща!
Завоеватель? - Нет, завоеванье!..»
***
Когда я распечатала письмо,
там
знакомым нервным почерком
было написано:
«ОБОЖАЮ. Впервые в жизни. ВСЁ. Не сходи с алтаря! »
***
…Души печаль,
очей очарованье,
Пера ли росчерк - ах! –
не всё равно ли,
Как назовут сие уста…
Ночь…
Улица…
Фонарь…
Аптека…
... время от времени я открываю большую старую коробку, чтобы ещё раз…
... и на Дворцовой площади
всё так же воркуют голуби…
О Н
Я не люблю тебя.
Что мне Город твоей мечты?!
Я живу далеко...
степь да степь...
Половецкие истуканы
стерегут тишину,
охраняют покой
и берегут в земной глубине
такое прекрасное,
такое заманчивое
скифское золото.
Они бы сошлись,
они бы сплелись -
твоя причёска,
полная ветра,
и затейливое рукоделье
далёких предков.
Но я не люблю тебя.
И Город мечты,
твоей мечты и Серебряного века,
мне только приснился однажды:
и ты -
паруском -
над Маркизовой лужей
с чайками наперегонки,
и старый трамвай,
дребезжащий на Васильевский остров,
и Поцелуев мост,
на котором поцелуи
перехватывают дыханье
так,
что кружится голова.
Но я же
не люблю тебя.
Да, мечтал -
а это было давно.
Поначалу - Прекрасная Дама,
и стать неземная,
и душа - вся вселенная...
Потом Незнакомка -
из неведомой жизни,
с недостижимого берега...
И скажи,
а не ты ли
приснилась мне юной Донной,
женой каменного Командора?
Сколько жизни прошло...
Я тебя по-прежнему обожаю.
А голуби на Дворцовой площади
напоминают своим воркованьем
забытое
и в чём признаться сам не могу:
- Люблю... люблю...
О Н А
Я помню это письмо от тебя –
то ли ожог,
то ли холодный душ
первой строчкой, -
будто наотмашь.
Письмо,
из которого была прочитана всего одна строка,
валялось на полу в гостиной,
а я курила в открытую форточку
и тупо смотрела на лужи за окном,
на моросящий над цветными зонтами дождик,
на эрдельно - рыжую собаку,
тоскливо сидевшую под козырьком
на крылечке маленького магазинчика,
что был как раз против моих окон.
Хорошо, что осталась пачка сигарет,
некогда забытая тобой в спешке.
«Я не люблю тебя…» -
кувалдой стучало по вискам,
рука с сигаретой дрожала,
ноги подкашивались,
ветер задувал дым в комнату.
Захотелось под дождь.
Захотелось к той самой собаке,
которая одиноко грустила на мокром ветру.
Захотелось не быть одной.
И… позвать собаку в дом…
Позвать и оставить навсегда.
Мысль уже заработала в другом направлении,
в нормальном направлении заработала мысль:
если пригласить собаку в дом,
то её надо накормить,
а потому:
кухня,
холодильник,
морозилка…
Есть!
То ли рёбра, то ли рагу.
И что-то из курицы.
Годится!
Дождь идёт,
а собаки сидит на крылечке.
Только спокойно!
И чёрт с ним!
И с его дурацким письмом – чёрт!
Отомстил?
Не пережил ссору?
Ну да, как же, где уж!
«Я не люблю тебя»…
Подумаешь, господи!
И не люби!
(Но чем больше думалось именно так,
тем настойчивее текли слёзы)
Я напяливала на себя старые джинсы и смотрела в окно:
только бы не ушла собака,
только бы она не ушла…
Молнию заело!
Вот так всегда, когда надо быстро. ..
Ладно, потом разберёмся с молнией,
а пока можно застегнуть на пуговицу,
под свитером не видно.
Вот так всегда.
Накинув куртку и выскочив в подъезд,
я скатилась с третьего этажа
и распахнула дверь в осень.
Дождь шёл,
зонты, покачиваясь разноцветными полусферами,
плыли под серым небом,
трамваи отстукивали время,
а собаки…
моей собаки на крылечке магазина уже не было.
Не было моей собаки на крылечке!
Осталось только «Я не люблю тебя»
и этот затянувшийся дождина.
Как же она?..
Где, куда?
Почему?
Ведь сидела на крыльце, долго сидела…
Может, ждала хозяина и ушла с ним?
В это хотелось верить меньше всего.
Неожиданно самым ужасным оказалось …
отсутствие одинокой кудрявой собаки,
которая была мне необходима сегодня, сейчас, навсегда.
«Может, никакая она не одинокая, погулять вышла», -
думалось мне, пока я медленно, спотыкаясь на ступеньках, возвращалась домой, обнаружив, что дверь квартиры осталась распахнутой.
Более идиотской мысли, чем про собаку, вышедшую погулять в дождь, мне сейчас представить было трудно.
Письмо лежало на полу и дразнило.
Как дождь, который не кончался вторые сутки,
как собака,
сидевшая на крыльце и вдруг куда-то исчезнувшая.
«Я не люблю тебя»…
***
Сейчас уже не вспомнить, что заставило меня поднять письмо и, прежде чем оно было бы разорвано на очень мелкие кусочки, потрудиться прочитать его.
Сейчас уже и не вспомнить, но что-то заставило…
«Я не могу сказать тебе это слово: «Люблю!».
Даже в разыгравшемся воображении, хотя в «Феврале» мелькнуло.
Всё началось с самого первого впечатления, которое усиливалось, несмотря на случавшиеся разногласия. Не спрашивай, по каким причинам, всё равно не смогу ответить. И вот наткнулся на точное слово: обожаю. И сразу всё про себя понял. И про тебя всё понял для себя. После всего, что сплёл из слов, после всего, что случилось с нами и пережилось, после разных настроений и мыслей – Ты.»
А дальше были твои стихи, которые полюбила ещё раньше, чем узнала тебя.
Между «Я не люблю тебя» и пронзительным «Люблю… люблю…» целая жизнь уместилась, вместе с осенью, дождями и светом, который настойчиво пробивался сквозь серую пелену сентября.
«Я тебя по-прежнему обожаю…
Сколько жизни прошло...»
Я посмотрела в окно:
на крылечке
под козырьком
сидела золотая собака,
что была одного цвета с осенью.
Сидела и ждала.
Больше она не должна была исчезнуть,
не должна была!
Не должна!
Я бросилась в дождь.
О Н
Я помню -
и память пока спасает
от весеннего наважденья.
Помню:
придумал тебя...
давно...
романтик и фантазёр,
словно саженец,
у которого нет ещё памяти,
но есть мечты...
А мечты совершенно по-птичьи
расселились в моей юной кроне -
и среди них
была мечта о тебе,
самая певчая.
Верил:
мечта надёжна,
как земля под ногами.
Так премудрый царь Соломон
придумал Возлюбленную
и спел ей Песню всех песен -
и Возлюбленной молятся,
потому как это ж безбожно -
не молиться Любви.
Так тихий Петрарка
явил себя скульптором:
из нежнейшей материи
он придумал Лауру...
она стала Небесной Невестой
всех влюблённых и поэтов.
Кто-то придумал Изольду,
кто-то - Донну Анну,
кто-то - Ассоль...
твой Поэт - Незнакомку.
С годами
во мне
образ дерева...
нет, не засох,
но как бы истлел,
оставив грустное знанье:
я придумал тебя.
И жила душа -
как в безвоздушном пространстве.
Но - на мосту Поцелуев - весна.
Воздух пронизан пьянящим эфиром
слов и строчек Поэта.
И я впервые услышал,
как звонки твои каблучки.
Но я же придумал тебя!
А ты - вот.
И смеёшься
своей загадке, щекочущей душу,
солнечным рыбкам,
мельтешащим по ряби Невы,
голубям,
навечно обжившим Дворцовую площадь...
но больше смеёшься
моей растерянности и забывчивости
и пальцем выводишь в воздухе
букву за буквой - строку...
и снова смеёшься,
когда я не распознаю стиха.
Но я,
замирая от нежности,
выдохну слово
в завитки на твоём виске...
и проснусь?
О Н А
…и проснёшься…
и меня разбудишь
ещё одной тихой сказочкой своей,
которую
разве забудешь когда-нибудь?
А потом окно распахнёшь в утро,
забелённое невским туманом…
Солнце ещё далеко-далеко где-то
то ли прячется,
то ли пока не проснулось,
может,
выглянет из-за тучи,
может,
подразнит нас
деньком пасмурным и ветром промокшим,
прилетевшим через ночь с Ладоги…
Ты придумал меня,
под себя вылепил,
вместе с алтарём.
И сам же мучаешься,
потому что на алтаре удержаться – как?
Да и нужно ли?
«Не сходи с алтаря!»
Но я так благодарна тебе и за алтарь,
и за вымысел чудный …
« И ни слова!
Чтобы ни алтарь, ни моё воображение не испарились!
Ни слова, прошу тебя!
Спокойной ночи!»
Приказ?
Просьба?
Заклинание?
«Обещанное письмо я отправил тебе, а ты его почему-то не получила…»
Я получила.
Вчера
и сегодня –
получила,
и получу завтра.
Ты придумал эту игру с письмами,
потому что…
Я получала письма от тебя почти каждый день,
хотя ты был рядом,
но тебе казалось,
что не всё можно сказать-высказать,
даже произнести вслух можно не всё.
Ты придумывал свои удивительные сказки и говорил со мной через них.
Ты нашу жизнь превратил в один незабываемый сюжет, который, казалось, жил отдельной от нас жизнью, разве что дышал одним воздухом с нами.
«… Но я готов каждое утро писать тебе хотя бы пару строк. Вот сегодня…
Ночью мороза вроде бы не было, а с утра срывается снежная крупа.
Хочется тепла, но и без погоды будем жить…
Будем?»
«Не сходи с алтаря!»
Я стараюсь,
но кажется мне,
что выходит всё хуже и хуже.
И алтарь трещит по швам,
и я теряю равновесие,
потому что всё, что ты придумываешь, -
совершенно, но…
к а к
удержаться
на твоей
высоте?
О Н А
Она до сих пор жива –
эта старая,
с подбитым крылом,
большая чёрная птица,
которая время от времени
прилетает к нашим окнам,
садится на карниз
и сидит долго-долго,
нахохлившись,
будто пытается вспомнить то,
что ей никак не удаётся забыть.
Когда ты открываешь форточку
и бросаешь ей хлебные крошки,
она улетает,
не желая принимать твоей милости.
Однажды ты написал о ней Сказку,
может быть,
одну из лучших своих волшебных сказок,
но она улетела из неё
и до сих пор болтается по миру
в поисках придуманного тобой счастья.
.
– Какая странная птица…
– Потерянная, - поправил ты.
– Почему?
– Она отбилась от стаи.
– Верни её в свою сказку.
– Она не умеет жить в сказках.
Как-то осенью мы встретили её в Летнем Саду,
Птица сидела на голове статуи Ночи и смотрела по сторонам.
Увидев нас, она слетела вниз
и прошуршала по осенним листьям прочь,
иронично демонстрируя нам своё полное безразличие.
– Что она хочет?- спросила я, поёживаясь.
– Ищет то, что ей никогда не удастся найти.
О Н
Вся жизнь, как строка,
а в строке – всего одно слово:
– Люблю.
О Н А
... я возьму это единственное слово,
чтобы в озябших ладонях
вынести к солнцу,
и укрою от ветра,
тёплого, но порывистого,
который легко сможет вырвать его из рук
и унести куда-то далеко-далеко…
Ищи потом, если сможешь найти…
Всего одно слово,
в котором Вселенная сжимается до выдоха «Люблю…»,
и тихо становится на Планете,
потому что, когда «Люблю…»,
не может быть шума,
иначе разволнуются ночные фиалки,
и бабочка упорхнёт с голубого цветка,
а ты,
утонув в земной суете,
не услышишь,
о чём прошептал полуночник осенний дождик,
неожиданно заглянувший в гости к бабьему лету.
Люблю …
в молитвенном свете луны, *
и в аромате вечерней ветки сирени,
и в романсе для двоих, *
когда по сказке –
с конём красным,
осенью очарованный, -
Люблю …*
Бесконечная дорога –
как один верлибр.
И ты идёшь по этой дороге один,
долго идёшь,
плутая по переулкам памяти и ухабам её,
и вся жизнь твоя –
как монолог,
и каждый твой день –
полувыдох единственным словом
«Люблю…»,
которое возвращает эхо
рассветной дымкой,
или полуденная синева
вдруг принесёт тебе отзвук его
на крылышке голубого мотылька,
или ковыль в закатном солнце
пропоёт для тебя свою вечернюю песню,
а где-то,
далеко-далеко,
неизвестная звезда,
почувствовав трепетность твоего «Люблю…»
навсегда упадёт
в бархатную ночь августа…
О Н
Ты – мой случай. Или есть всё же судьба? Но молодость права: мечты надёжны, когда они в твоей крови, когда душе без них не дышится.
=
Было ли… да кто же вспомнит, кто скажет?! А если это один из случаев воображенья, так что же – не было? Но болела и волновалась душа, разум копошился сам в себе, не находя необходимого слова… то душно, то озноб, даже походка меняется так, что подчас на щиколотках вырастают крылышки – или не могу шаг шагнуть, окаменевая истуканом в уличной толчее.
Нет, не бред… наверное, время… весеннее наваждение, томление духа…
И что же – не было? если и случилось в воображении…
=
Красной путеводной ниточкой тянется твой след из моей ранней молодости в нынешнюю весну. Так как же хоть кто-нибудь посмеет сказать, что тебя не было, если ты есть?
=
Всегда рассчитывал прежде всего на себя. Был уверен: случись что, я схвачу себя за шиворот и выдерну из любых обстоятельств. И так жил.
Но сегодня… да, жил мечтой, а сейчас – не верится… даже когда ты осторожно трогаешь моё плечо своей маленькой ладошкой и читаешь стихи Блока.
=
Молодая, ты мудрее меня: если хочешь спасти себя – спаси хотя бы пса-бродяжку без рода-племени… накорми, обиходь… придумай псу биографию, подари ему общение как судьбу… вот и спасение – если не от одиночества, то от безнадёги.
=
Заметил, что в дневнике я стал часто ошибаться, думая о тебе: вместо «себя» у меня выписывается «тебя» - «у тебя, для тебя, к тебе»…
Неужели даже одна буква может о чём-то свидетельствовать? И я спасаюсь в тебе?
=
Показалось: ты мелькнула вдоль решётки Летнего сада. И повеяло весной…
О Н А
Э.Григ - Одинокий странник
http://www.youtube.com/watch?v=TR3oWsxy_CY
Оторвался
от ветки осенней
листок,
и понесла его голубиная почта
песней лебединой
через реки-моря
да Фугу февральскую,
многоголосием обрамлённую,
что на посиделках баховских
испивалась ночью снежной
в веке давешнем
при свечах оплывающих…
В март-апрелью синь
наземь его опустило…
когда пробуждающееся многотравье
во степи шальной уже соком наполнялось.
Листву осеннюю сжигают по весне...
В жаркий костёр угодил листок,
оторвавшийся
от ветки осенней,
прилетевший
через Фугу февральскую
в март-апрелью синь...
20.04.2017
Рихард Вагнер "Листок из альбома"
http://www.youtube.com/watch?v=6nmkC2RzUb4
-----------------------------
* «… Какая музыка была,
Какая музыка звучала…
Она совсем не поучала,
А лишь тихонечко звала…»
Юрий Визбор
* И так много солнца
в холодной,
почти ещё зимней воде... Парафраз на " Немного солнца в холодной воде" Ф. Саган
----
М. Цветаева: Из цикла «Комедьянт» - «Ваш нежный рот – сплошное целованье…»
А. Блок: « Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…»
Е. Феодоров:
http://www.stihi.ru/2017/04/08/9115
«…и на Дворцовой площади
всё так же воркуют голуби…
2011 – 2017
Ростов-на-Дону
Рязань