Сичень взялся за дело.
Вьюга, встав на крыло,
завывает, умело
покрывает село
рифмой-речитативом,
заунывным стихом.
И стоит сиротливо
на окраине дом.
Дым срывается книзу,
чуть взойдя над трубой.
Повторяет репризу
дворик с рваной губой
чуть живого забора.
Где калитка – дыра.
В поле смотрит с укором
глаз пустого ведра.
Вьюга воет с волками.
И смыкается лес
над дорогой, клыками
достигая небес,
разрывая на клочья
туч кромешную мглу.
Что же будет здесь ночью?
Плачет мальчик в углу
за натопленной печью,
плачет, глупый, о том,
что январскою речью
околдован их дом,
что уснет он, а в среду
поутру – никого,
ни бабули, ни деда,
ни его самого.
Никогошеньки. «Боже!» -
мальчик спорит со сном.
Чьи-то гнусные рожи
ржут за черным окном,
там, где мама … когда-то…
а теперь никогда…
Воет ветер над хатой,
сердце рвут провода.
Непосильная мука.
Крест нательный в горсти.
Гладит бабушка внука:
«Спи сиротка мой, спи!» -
и целует, и тешит.
Дед некстати ворчит:
«Понеси ее, леший,
эту вьюгу в ночи!»
И задвинул заслонку:
«Протопилось вполне».
Засыпает мальчонка,
сжав свой крестик во сне…
Вьюга во поле бродит,
но уже не страшна.
И стоит в огороде
одиноко сосна,
и, качая ветвями
на притихший восток,
шепчет голосом мамы:
«Спи, не бойся, сынок!»