Постоянно приходит ко мне, просит: "Господи, помоги,
Ну позволь ему выбраться, выплыть. Вот что тебе - трудно, что ли?
Прояви сострадание, надо заботиться о других".
Приглядишься внимательней - там совершеннейший алкоголик,
Забулдыга, забросивший напрочь работу, семью и быт,
Разменявший, что было действительно важным, на ахинею.
А она говорит: "Да, я знаю, что люди, увы, слабы,
Ты намного сильнее их, Господи, в тысячу раз сильнее.
И поэтому сжалься над ним, отмени высшей волей казнь,
Отложи до Последнего дня исполнение приговора:
Пусть всё то, что ещё сохранилось, не выставят с молотка,
Пусть хотя бы на время исчезнет проблем неподъёмный ворох.
Да, я знаю: он лгал ради выгод, сдавался, других сдавал,
Мог бы выйти когда-нибудь в люди, но вот никуда не вышел.
Ты зато посмотри, как небрежно он в песни сплетал слова,
Даже чудится: кто-то крылатый ему нашептал их свыше".
"Слышишь, Господи, - просит она, - ты же добр и безмерно мудр".
Сядет рядом, заглянет в глаза и настойчиво повторяет:
"Так не будь понапрасну жестоким, не действуй под стать тому,
Изначальному богу, изгнавшему Еву за грех из рая".
Позже снова тихонько приходит, и поступь её легка,
Ждёт, когда я возьму и вмешаюсь, на час завязав с делами.
Ей мучительно жаль беззаботно порхавшего мотылька,
У которого ныне осталась одна лишь дорога - в пламя.
"Невозможно, - я ей объясняю, - и этих спасти, и тех,
За всё зло, совершенное ими, расплачиваться не мне же?
Ты подумай, он сам это выбрал, он сам на огонь летел..."
А она улыбнётся в ответ, и на сердце светло и нежно...
И тогда я встаю, развожу облака, надеваю нимб.
"Ну, действительно, - с ней соглашаюсь, - по сути, такая малость.
Я же ведь, - говорю, - всемогущий, а значит, и чёрт бы с ним.
Пусть живёт, не печалится".
И про себя добавляю: "Мама".