В прошлой жизни я был поэтом, жил в мансарде в кирпичном доме, в воскресенье ходил в походы, вечерами пил чёрный чай. Больше осень любил, чем лето – ведь со мной засыпало море. Только я и обломки лодок, только я и пустой причал. Среди первых бежал на Запад, когда люди открыли стену, когда люди, смеясь и плача, стали сотней балтийских волн.
Я привык постоянно падать, стоя в Нордзее по колено, потому, что не мог иначе – этот берег и был мой дом. Я сплетал из верёвок сети и ловил по ночам русалок, когда те, заплутав в глубинах, называли маяк звездой. Может, там я тебя и встретил – среди неба под цвет металла, севшим голосом от ангины говорил, что всегда с тобой, говорил – возвращайся снова, есть то место на свете этом, где тебя обещают помнить и – как глупо – навечно ждать, но ты знала четыре слова:
никогда
не
люби
поэтов.
И, став частью моих историй, запрещала тебя искать. А я вправду тебя запомнил. И тебе посвящал рассветы, когда море прозрачным зверем заплеталось у ног в клубок. Может, это синдром стокгольмский – нам не свидеться в мире этом, всё твердил и твердил – и верил, только, знаешь, забыть не мог. В этой жизни я не романтик, боже, даже не видел моря… Но твой образ со мной по следу то бежит, то крадётся, и я рисую цветы герани, этот город, покрытый флёром, сидя горьким, безбрежным летом у обломков своей стены.