Амбар занялся с трёх сторон. К застрехам змейками ползя,
Взметнувшись, заворчал огонь, щелчками хлёсткими треща.
Средь кровельных стропил взвывая, порывом ветер налетел
И, ввысь спиралью дым взвивая, вкруг языками завертел.
Спеша всей цепью отдалиться от в них несущегося жара,
Бойцы, прикрыв ладонью лица, прочь отступили от амбара,
С которого летели с диким, ужасным хрипом всё сильней
Взывавшие к пощаде крики горящих заживо людей.
Вкруг сельской площади стояли селяне скорбной чередой
И над расправой наблюдали, шепчась в испуге меж собой.
Взмыв из-под огненного пляса зовущим тошноту парком,
Горелый дух людского мяса насытил воздух над селом.
Сложившись, крыша поползла, рывками внутрь опускаясь,
И повалилась, грохоча, фонтаном искры ввысь взвивая.
Неслышно больше было криков – собою кровля погребла
В плен сдавшихся белобандитов штабс-капитана Трояна.
* * *
Шёл по Руси двадцатый год, войной Гражданскою гремя.
Народ, уставший от невзгод, в страданьях ждал её конца.
Советские войска, бросаясь в прорыв всей силою своей,
Сражались с Врангелем в Крыму, а этим временем в тылу,
Среди истерзанных боями российских хлебных волостей,
Жируя в грабежах, гуляли по сёлам банды всех мастей.
И вот, приказом Губчека, чекист и трудовой крестьянин
Степан Иванович Каманин, в разъездах не сходя с коня,
Гонял Орловскими краями за крупной бандой Трояна.
Бандюга этот был из местных: имел его баронский род,
В предместье Ливенском поместье и коневодческий завод.
Прекрасно весь уезд свой зная, троянцы, совершив разбой,
Тотчас бесследно исчезали, скрываясь в местности глухой.
И всё ж, упорство проявив, Степан застал врасплох барона,
Всю его банду враз накрыв броском лихим в селе Затоны.
Пред утренней зарёй ворвавшись в село намётом, эскадрон
Помчался слободой, принявшись разить и шашкой, и огнём
Нетрезвых сонных бандюков, ведя сраженье средь дворов.
Но скоро конников ретивых остановил свинцовый шквал:
На площади вблизи трактира стоял общественный амбар.
Пробив вверху, под крышей, окна, там с пулемётами засели,
Держа округу под прицелом, глаз не смыкая, два расчёта.
И под защитою «максимов» Троян в трактире чутко спал,
Пока баронский сон невинный гром выстрелов не оборвал.
Штабс-капитан, френч надевая, во двор помчался, до коней.
Там, в спешке лошадей седлая, сновал костяк его людей.
Вскочив в седло, он оценил тотчас с него всю обстановку:
Сойдя с коней, вверху слободки отряд чекистский оцеплял
Трактирный двор. Тут пулемёты, ударив дружно с чердака,
Их цепь огнём накрыли плотным. Те залегли, в ответ паля.
Но вот чекисты забросали пункт огневой чредой гранат
И окружать двор мигом стали, стремясь произвести захват.
Тут отворились вдруг врата и шашки вскинув наголо,
из них стремглав коней гоня, рванулась шайка за село.
Степан в погоню взвод призвал, взлетая вмиг на жеребца,
И, вихрем взвившись, от двора вслед за Трояном поскакал.
Назад вернулся он под вечер один. Понуро слез с седла;
Среди лугов погоню встретил шквал пулемётного огня.
Привёл каманинцев в засаду предусмотрительный барон:
Засев в логу, его с отрядом как будто б поджидал заслон.
Лишь чудом удалось Степану из пекла смертного уйти;
Сметённые свинцовым градом, погибли все его бойцы.
Присев устало на крыльце, он, сгорбившись, ушёл в себя.
На крупном, бледном, злом лице сверкали яростью глаза.
Чуть посидев, велел Степан немедля общий сбор трубить.
И здесь к нему явился зам, спросив, как лучше поступить
С повязанными беляками: с собою взять иль здесь стеречь?
Комэск, играя желваками, ответил сиплым рёвом: «Сжечь!»
Труся на пегом жеребце, Степан с высот седла взирал,
Как, расплываясь в синеве, в лес опускался красный шар,
Прозрачной поволокой алой подёрнув гладь воды в Оке,
Которая дышала паром, как будто б кровь текла в реке.
Нежданно, в думы погружая, комэску в душу заползла,
От тягот службы отвлекая, о Брянщине родной тоска.
Там, где в полнеба полыхала заря в преддверии ночи,
Средь чащ глухих лесов стояла его деревня Родники.
Пять лет назад с своих краёв он на германскую войну
Ушёл с десятком земляков, оставив в Родниках семью:
Жену, детей – Катюшу, Нюру, любимчика-сыночка Юру…
От русых девок отличал мальчишку рыжий цвет волос.
Он за сестёр горой стоял: бесстрашным малым Юрка рос.
Всё схватывая на лету, был с ранних лет знаком с трудом
И постоянно льнул к отцу – ходил за ним везде хвостом.
Вплоть до семнадцатого года Степан с германцем воевал,
Раненье получил под Гродно и в Питер в лазарет попал.
Каманин вдохновенно принял свершившийся переворот,
Вступив в ВКП(б), брал Зимний, свергая буржуазный гнёт;
Став командиром эскадрона, громил под Омском Колчака;
Теперь вот за другим бароном гонялся голову сломя.
Степана день и ночь манило желанье дома побывать,
Но служба свой расклад вносила в судьбу Каманина:
Нагнать и истребить Трояна ему приказывала власть.
Народ в Затонах потеряв, надолго присмирела банда.
Должно, зализывали раны разбойнички, засев в лесах.
Но вот себя вновь проявил Троян в местечке Волчья Падь:
Налётом дерзким разгромил красноармейский продотряд.
С особым зверством бандюки свершили этот свой разбой:
Вспоров обозным животы, набили внутрь зерна с горой.
А через день в окошко хаты, где на постой Каманин встал,
Влетел донос, в комочек смятый, в котором некто сообщал:
«Разбила банда лагерь свой вокруг заимки, за Окой».
Расставив в цепь свой эскадрон, по дебрям леса векового
В тиши красноармейцев вёл комэск к пристанищу барона.
Но вот, вдаль разбредаясь эхом, взметнулась редкая пальба:
Увидев красных, из секретов в свой лагерь спешно отходя,
Из тёмной чащи бандюки стрельбу по конникам вели.
Заслышав выстрелы вдали, тотчас сквозь моховые топи
Бандиты к берегам реки направились тропой в болоте.
Чредою, в повод взяв коней, они почти прошли трясину –
И тут взлетел, разя их в спины, гром залповых очередей.
Цепь красных с берега болота без промаха пальбу вела,
Прицельно, словно на охоте, громил барона в топь валя.
И скоро средь болотной зыби остались только пузыри:
Тех, кого пули не убили, с тропы в топь кони увлекли.
И только лишь один бандит из-под огня уйти сумел.
Вскочив на лошадь, во всю прыть напропалую полетел
Он через гибельные мхи и мигом скрылся за леском.
Степан, коня взяв под уздцы, подался вслед за беглецом.
Ступая средь болотной тины по чёрной топкой борозде,
Он враз преодолел трясину и взгорком выбрался к реке.
Бандит уж переплыл реку с конём, в чащобы ив входя.
Комэск, винтовку сняв с седла, восстал на топком берегу,
Нацелившись бандиту в спину, и плавно на курок нажал.
Тот дёрнулся, истошно крикнув, и, корчась, на колени пал,
Хватаясь за концы ветвей. В бок поползла, с него спадая,
Его папаха, обнажая копну из рыжих, в медь, кудрей.
Степана нервной лихорадкой дрожь охватила. В голове
Мелькнула страшная догадка. Он бросился бегом к реке,
Нырнул и быстро, что есть сил, без устали гребя, поплыл.
Оку мгновенно переплыв, комэск по зыби вверх взбежал
К ивовым зарослям – и сник, приняв судьбы жестокий дар.
Не зря на этот брег Степана, заплакав, сердце призвало:
В нетронутых косою травах нашёл он Юрку своего…
Он взглядом в небо окунулся, встречая ранний свой конец,
Узнав Степана, встрепенулся, с улыбкой прохрипев: «Отец!»
Не веря жуткому виденью, встав перед сыном на колени,
Каманин, застонав, изрёк: «Прости меня, прости, сынок!..»
Тут Юрку взялось дрожью бить, на скулы белизна легла,
И парень начал отходить, ртом вздох последний свой ловя.
Разверзла синью небеса, качнувшись под Степаном, твердь…
Он в выси закричал: «За что?!.. За что явил Ты мною смерть
Дитя родного моего?! Будь проклят Ты, коль Ты там есть!!!»
Тут многократно возглас «Есть!!!» вдаль гулко эхо понесло.
И, вздрогнув, увидал Степан Того, Кому он слал проклятья.
В одеждах белых, Он восстал над голубою водной гладью.
Лучился, всполохом слепя, прозрачный нимб над головой,
А нежно-синие глаза Его светились добротой…
Он с укоризной на Степана направил свой прекрасный лик
И лишь глазами несказанно с ним стал печально говорить:
«Сын Мой, возвёл ты на Меня в проклятьях гневную хулу
С упрёком, что Я не отвёл твою, нацеленную в сына, руку!
Но чем он лучше тех, кто в муках от ней без время умирал?
Кто тебе, сын Мой, право дал людские жизни отнимать?»
Степан ответил: «Убивать ко мне взывала справедливость,
Чтобы навеки утвердилось на свете равенство и братство!
Чтоб у богатых их богатства отнять и беднякам раздать
И чтоб жил счастливо народ, не зная больше царский гнёт!» –
«Ты возжелал дать людям счастье насилием, лишеньем, злом?..
В своём безумье ты не властен постичь, что осквернён грехом!
Несёт насилье вновь насилье, ввергая в бездну бед людей,
Но справедливость дать не в силах разгул раздоров и смертей!
Ты равенства желаешь? Но не могут жить на равных люди.
Так Мирозданьем воздано, что наделяются их судьбы
Стремленьем первенство своё трудом и разумом вершить.
И всякий здравый волен быть богатым или жить в нужде.
Несправедливости ж рождает гордыня с пустотой в душе.
На долгие года Россия обречена погрязнуть в мгле
Бесправья, бедности, неверья, во власть царей-временщиков,
Живя средь тягот искупленья своих кощунственных грехов.
На протяженье многих лет, из века в век, из года в год,
Средь тьмы неисчислимых бед, вели сквозь тернии народ
Монархи, видя цель одну: дать процветание ему.
Им с малолетства прививалась всемерно истина одна,
Гласившая, что посвящалась их жизнь, с начала до конца
Отпущенных им небом дней, служенью Родине своей,
Заботам о насущном хлебе, о твёрдом духе, чистой вере,
О ниспосланье благ земных для верноподданных своих.
В глазах российского народа цари беспрекословно были
Опорой, данной ему Богом, и люди шли вперёд за ними
Через победы и лишенья, в сердцах своих стремясь беречь
Свет высочайшего знаменья: Престол, Отечество и Честь!
И здравый смысл живою верой вернёт всё на круги своя:
В столетьях не иссохнет древо – оплот наследного венца.
Оно вросло в судьбу России навечно древними корнями!
Настанет светлый час – и в храме Успенья явится Мессией,
Взойдя надменно на амвон дать клятву крестную на трон,
Законный Государь Руси, приняв в руце бразды правленья
Во имя счастья и цветенья его призвавшей вновь страны!»