о человеческое познание, не ведающее корней, вечно блуждающее между верхом и низом...
Герман Брох. «Смерть Вергилия».
Я не то, что со мной случилось, я – то, чем я решил стать.
Карл Густав Юнг. «Воспоминания. Сновидения. Размышления».
неудача завладела всем его существом, несмотря на бедность, богатство, одиночество, постоянное присутствие случайных людей, что бы он ни делал, неудача все окрашивала в свой цвет, это было наваждением, там, в глубине, дымился вулкан и покрывал весь материк черным пеплом, меланхолия все показывала ему в черном свете, в его глазах стоял мрак, смеясь, он обнажал здоровые черные зубы, физически он был здоров, но кровь его была черной, больному человеку не под силу выносить такие приступы меланхолии, только здоровый может испытывать их раз за разом, без перерыва, какие приступы, это было его обычное состояние, он не помнил, когда оно его охватило, после ухода Веры, или до ее ухода, после того, как он получил состояние Элеоноры Чейз или раньше, иногда ему казалось, что он жил в депрессии всегда, все признаки были налицо, ничто его не увлекало, он не способен был радоваться, мучился бессонницей, постоянно думал о времени и явственно слышал, как оно шумит, физически ощущал, как распадаются его клетки, каждый выпавший волос напоминал ему о смерти, да и не нужны были никакие напоминания, он помнил о ней всегда, какая радость жить, если знаешь, что умрешь, посмотрите на звезды, говорит Булгаков (1), посмотрите, почему вы так редко смотрите на звезды? стоит посмотреть на них, и бренность всего земного уже не покажется вам такой мучительной, так он говорил, думая, будто говорит что-то утешительное, что-то правильное, но мы-то знаем, что смотреть на звезды – все равно что заглядывать через особо прочное стекло в установку, где происходит термоядерный синтез, допустим, что такое стекло существует, и вот мы, нацепив защитные очки, смотрим в это окно, где водород превращается в гелий, неужели писатель не знал, из чего состоят звезды, огромные газовые шары, где происходит превращение элементов, вот, значит, что он выдает за пример постоянства, вечности, как и многие до него, но я на такие красоты никогда не велся, не покупался, может быть, это преувеличение, может быть, было время, от года до трех, или от трех до пяти, когда и меня зачаровывал вид звездного неба, где-нибудь в деревне, летом, в июле, никаких фонарей, ясное небо и россыпь огромных звезд, от них и правда веяло чем-то умиротворяющим и в тоже время вдохновляющим, но школьные уроки по физике быстро выбили из меня эту дурь, я учился смотреть на жизнь и небо трезвыми глазами, никакого алкоголя, никаких опиатов, видеть вещи такими, каковы они есть, мне нравилось чувствовать себя бесстрашным героем, все остальные, верящие в единого Бога или множество различных богов, в потусторонние миры, эльфов, вампиров, Ктулху, Ярило, Одина, все они казались мне трусливыми крестьянами, которые годятся только на то, чтобы помогать бесстрашным воителям совершать подвиги познания, в «Героях меча и магии» такие «единички» используют, чтобы отбирать хитпойнты у противника, они годятся на живой заслон, на отвлекающие жертвы, если у них есть вера, смерть им не страшна, а вот герои с мечом и магией знают, что умирая, не воскреснут, и еще знают, что умирают они напрасно, никто им не воздвигнет памятник, а если и поставит, то простоит он недолго, и при этом они отчаянно хотят жить, но не так, как эти робкие крестьяне, а жить на полную катушку, или на полный колчан, совершенствуя навыки, повышая опыт, переходя с уровень на уровень, и не для того, чтобы удивить зрителей и противника, а потому, что иначе они не могут, такой уж у них характер, некоторые из них рождаются с продвинутой атакой, сопротивлением, поиском пути, а некоторые от рождения – эксперты мудрости, чувствуя себя таким героем, жить поначалу легко, жизнь кажется захватывающим приключением, но потом все меняется, вместо травы – камни, вместо лесов – пустыни, алмазы уже не блестят, золото не сияет, во всем ты видишь только химический состав, однообразные элементы, и победы тебя не радуют, тебя охватывает депрессия, ты распускаешь армию, слезаешь с коня и садишься возле валуна, у тебя никаких желаний, ты ждешь, когда какой-нибудь герой прикончит тебя, но ты никакого не интересуешь, какая честь прикончить героя без армии, героя, который сам подставляет грудь, но постепенно это состояние прошло, и он не мог толком объяснить, как это случилось, Грин написал где-то: «я порой недоумеваю: как те, кто не пишет, не сочиняет музыку и не занимается живописью, ухитряются избегать безумия, меланхолии и панического страха, неразрывно связанных с условиями человеческого существования» , вероятно, Грин был тоже героем, но он с ним не встречался, судя по сказанному, Грин был героем продвинутым, опыта у него было гораздо больше, и он решил последовать его совету, заниматься искусством – совсем не то, что верить в загробное существование или звездную вечность, не стоит и объяснять, в чем разница, те, кто сами не занимаются музыкой, живописью, литературой, никогда этого не поймут, они потому и верят в Супермена с терновым венцом и Дракулу, что не способны сами придумать себе богов, но те, кто создает такие образы, в них, конечно, не верят, и так ты достигаешь компромисса – оставаясь трезвым героем, опьяняешь себя выдумками, это допустимо, это не переводит тебя из таверны в деревню, ты по-прежнему герой, просто вместе с колчаном ты возишь с собой еще и лиру, цитру, мандолину, что-то такое, музыкальное, и складываешь стихи, поешь песни, может быть, даже посвящаешь их какой-то возлюбленной, ведь когда-то ты думал, что любовь – это самое важное в жизни, ты всегда был в кого-то влюблен, его привлекали красивые лица, вообще каждое лицо было для него рассказом, повестью, романом, красивые же лица были как бы литературными шедеврами, он глядел на них с тем же восхищением, с каким читал любимые книги, они его так же очаровывали, мужские и женские, безразлично, красивое лицо было чем-то вроде высшей награды, орденом самого почетного из всех легионов, люди с красивыми лицами составляли когорту избранных, они были причастны какому-то иному порядку, не повседневному, не тому, в каком обретался он, и его, конечно, угнетала мысль о собственном облике, какое несчастье иметь некрасивое, неправильное или просто заурядное лицо, а если добавить небольшой рост, маленькие, близко посаженные глаза, легкую картавость, уже это способно ввергнуть человека в депрессию, расплата за чувствительность к прекрасному, обратная сторона восхищения красотой, с этого, наверное, все и началось, с недоверия к своему облику, которое распространилось потом и на его чувства, мысли, что бы он ни делал, чувствовал, мыслил, все было нестоящим, таким же заурядным, неправильным, как и его лицо, и когда он, после всего пережитого, попробовал сочинять стихи, он пытался сделать так, чтобы они были такими же красивыми. как и лица, которые он любил когда-то, чтобы они излучали такой же нездешний свет, так же зачаровывали, и не каких-то там крестьян, а рыцарей, вроде него, и прежде всего – его самого, он давно уже уяснил, что каждый герой идет своим путем и ни в чем не может помочь другому, конечно, он был бы рад встретить рыцаря, чья цитра звучала бы в лад с его собственной, но он таких не встречал, герои, попадавшиеся ему на пути, считали, что стремление к красоте несовместимо с рыцарским достоинством, какой бы эта красота ни была, одни из них сочувствовали крестьянам и пытались говорить так, чтобы их понимали в поселках, другие, наоборот, вели себя и говорили как маги семнадцатого уровня, поэтому Кристиан решил искать красоту в одиночестве, и поначалу он как будто продвигался вперед в своих поисках, иногда он сочинял песню, которая нравилась ему и спустя неделю, но когда прошли месяцы, все изменилось: теперь все, что бы он ни писал, на следующий день казалось ему посредственным, заурядным, как его лицо, или безобразным, как лица крестьян, он понял, что путь, о которым говорил Грин, не для него, для него вообще, может быть, все пути были закрыты, но он еще не сдался, меланхолия его еще не перешла в последнюю стадию, когда не только опускаются уголки рта и плечи, но и мышцы становятся такими слабыми, что человек вынужден все дни проводить в постели, он решил переделать себя, хотя это и выглядело невозможным, как вытащить себя из болота за волосы, он начал с того, что стал постоянно следить за выражением лица и осанкой, если состояние духа проявляется в физическом облике человека, то возможно и обратное воздействие тела на дух, он начинал день с того, что брал зеркальце, лежащее на прикроватной тумбочке, и «поправлял» выражение лица, приподнимал опущенные уголки губ, бровей, расправлял складки, выдающие уныние, заставлял себя даже чуть-чуть улыбнуться, после этого он собирался с силами, чтобы подняться и подойти к большому зеркалу на дверце платяного шкафа, здесь он мог видеть себя с головы до ног, обнаженный, он стоял перед зеркалом, поворачиваясь то одним боком, то другим, расправлял плечи, выпрямлял спину, шею, подтягивал живот, добившись наконец удовлетворительного результата, он прохаживался по комнате, несколько шагов туда-сюда, следя при этом за своим отражением в зеркале, пытаясь сохранить с таким трудом обретенную осанку, после чего ходил, уже не глядя в зеркало, но подходя к нему время от времени, замечая, что нужно снова поправить, приподнять, распрямить, все это давалось ему нелегко, и самая большая трудность заключалась в том, что ему нужно было искать в себе упорство, которое бы помогло ему не прекращать эти попытки, противостояло желанию снова забраться в постель, наконец наступало время умывания, утреннего туалета, и тут его ждали новые испытания, сидя на унитазе, он исполнялся презрения к своему телу, ко всем этим телесным функциям, упражняться перед зеркалом было проще, чем заставить кишечник опорожниться, и если ему это удавалось, утренние проблемы не заканчивались, нужно было бриться, утреннее бритье было чем-то вроде барометра его состояния, оно показывало, насколько он справился со своей меланхолией, сколько ступенек он у нее отвоевал сегодня утром, потому что борьба с этим врагом проходила как бы на лестнице, уходящей куда-то ввысь, они сражались мечами, меланхолия стояла на несколько ступенек выше, и он отвоевывал у нее одну ступеньку за другой, флаг победы можно было поднимать в том случае, если бритье обходилось без порезов, обычно он всегда что-то бормотал, вздыхал, иногда что-то выкрикивал, и почти всегда наносил себе несколько порезов, неумышленно, хотя психотерапевт сказал бы иначе, и его главной задачей во время этой утренней процедуры было свести число порезов к минимуму, конечно, он мог бы воспользоваться электробритвой, и это разом устранило бы опасность порезов, но, решив бороться с духом уныния, он сознательно сменил «филипс» с тремя плавающими головками на классический Т-образный станок, собираясь в будущем перейти на опасную бритву, если удастся приручить эту, полубезопасную, потому что ей легко было порезаться, стоило лишь поддаться на секунду меланхолии, чувству никчемности всего и вся, числом порезов он измерял состояние своего боевого духа, вернее, духа уныния, потому что каждый порез означал минус, и нужна было сверхъестественная (для него) сосредоточенность, поистине героическое хладнокровие, чтобы обойтись без капли крови, в специальном разделе своего дневника он отмечал результаты утреннего бритья, и радовался, когда на протяжении двух недель видел неуклонный прогресс, потом, правда, случались внезапные срывы, он ходил, обклеенный пластырями, но в целом дела шли лучше и лучше, хотя с мыслью перейти на опасную бритву он расстался, не без сожаления, в поединке с меланхолией важно было оставаться реалистом, вернее, вырабатывать в себе чувство реальности, не поддаваться ни пессимизму, ни оптимистической мечтательности, после бритья наступало время завтрака, и с этим тоже были большие проблемы, нужно было не поперхнуться, глотая мюсли, не облить себя кофе, не прикусить язык, и потом, загружая посуду в моечную машину, нужно было все поставить аккуратно, не уронив, не разбив, он не экономил на электричестве и мыл посуду каждый раз после еды, в кухне у него всегда было чисто, он добивался этого месяцами и со временем достиг того, что мог провести несколько утренних часов как нормальный человек, потом ему требовалось не меньше часа отдыха, и тут важно было не растратить обретенное, не вернуться к тому состоянию, в котором он просыпался, а это было легко, будто скатиться с горы, сани наготове, не успеешь оглянуться, моргнуть, а ты уже мчишься по склону, ты уже у подножья, необходимо было сохранять постоянную бдительность, врага нельзя было упускать из виду ни на секунду, компьютер для этого не годился, сидя у компьютера, он незаметно терял жизненный тонус, горбился, да и то, что он читал или видел на экране, вгоняло его в тоску, даже если это были его любимые сайты, он чувствовал себя чуждым этому миру, обоим мирам, и реальному, и виртуальному, не годилась для отдыха и музыка, веселую, мажорную, вроде концертов Моцарта, он не переносил, а минорная была ему противопоказана, в результате он выбрал спокойную «офисную» музыку, под эту музыку он разглядывал прохожих через окно, но и это нехитрое занятие требовало от него больших усилий, поэтому он перешел на разглядывание художественных альбомов, он заказал себе специальную подставку для таких альбомов, чтобы сидеть прямо, не наклоняя головы, конечно, он мог бы рассматривать картины на сайте «Google Arts & Culture», но Интернет искушал его обилием возможностей, поэтому он предпочел альбомы, благодаря своему богатству, он мог не работать, да он и не мог бы работать, даже если бы от этого зависела его жизнь, один в большом доме, он рассматривал иллюстрации, собираясь с духом, чтобы выйти на улицу, водить машину он, естественно, был неспособен, за рулем его охватывала паника, даже если дорога была пустынной, он мог позволить себе только пешие прогулки, хотя правильнее сказать, что позволяла (или не позволяла) их его меланхолия, в его положении, конечно, лучше было бы отказаться от кофе и перейти на зеленый чай, но этого он пока не мог заставить себя сделать, хорошо еще, что он не пил и не курил, итак, он сидит за столом в кабинете на стуле (он отказался от мягкого кресла, потому что все время испытывал на нем соблазн откинуться, развалиться), он рассматривает репродукции картин, известных и малоизвестных, чаще вторых, чем первых, и при этом поглядывает в зеркальце, расположенное рядом с подставкой, проверяя выражение своего лица, и в большое зеркало на стене справа, специально повешенное так, чтобы он мог контролировать свою осанку, и всматривается в картину Каспара Фридриха или Клода Моне, нет, отношения с Клодом Моне у него не сложились, эта текучесть образов, неопределенность очертаний пугала его, он и так чувствовал в себе неустойчивость, неопределенность, и ему хотелось иметь перед глазами что-то противоположное, ясное, отчетливое, поэтому он предпочитал картины старых мастеров, Вермеера, в особенности, исследователи писали, что Вермеер пользовался элементами импрессионистской техники, но это были небольшие фрагменты картин, часть ковра или львиные головы на спинке стула, в такой малой степени мерцание красок было для Кристиана переносимо, оно не нарушало общего впечатление от картины, Кристиан любил пейзажи старых мастеров, в них была ясность, определенность, но ему нравились и пейзажи Каспара Фридриха, выражавшие стремление вдаль, все это он мог воспринять и пережить без угрозы для душевного равновесия, может быть, он воспринимал картины Фридриха не так, как следовало, недостаточно эмоционально, может быть, в здоровом и чувствительном к искусству зрителе эти картины должны были пробуждать неясное томление, острую тоску или что-то в этом роде, но Кристиана они, наоборот, успокаивали и ободряли, они придавали ему силы, которых ему так не хватало, тем временем полдень миновал, пора было совершить новый подвиг – выйти на улицу, для этого нужно было сначала переодеться, если час, проведенный в кабинете, оказывал то действие, на которое рассчитывал Кристиан, то переодевание не составляло большой проблемы, и, выйдя на улицу, Кристиан чувствовал себя достаточно уверенно, трудности возникали позже, когда он удалялся от дома, с каждым шагом его уверенность уменьшалась, силы его убывали, он нарочно проходил мимо витрин, чтобы взглянуть на свое отражение в стекле, иногда он останавливался, чтобы «поправить» выражение лица, но за всем уследить было трудно, вдруг он замечал, что шаркает, хотя только что перед этим выпрямил спину, или ловил себя на том, что бормочет вслух, его меланхолия имела множество лазеек, подземных ходов, выводящих наружу, она то и дело проявляла себя там, куда еще не успело добраться его внимание, или откуда оно только что ушло, это была непрерывная схватка, в лучшие дни ему удавалось обойти несколько кварталов, а в худшие он возвращался домой с первого же перекрестка, если все шло хорошо, он заставлял себя войти в какое-нибудь кафе, чтобы выпить чаю с маффином или круассаном, его целью было дойти до сквера, названного в честь одного поэта, уроженца этого города, сквер находился примерно в восьми кварталах, там стоял памятник поэту, руки скрещены на груди, ноги вытянуты и тоже скрещены у щиколоток, голова слегка опущена, он сидит как бы на выступе скалы и сам как бы вырастает из камня, скверик был огорожен решеткой, и там было несколько скамеек, когда-то Кристиан часто навещал этот сквер, сидел в уголке, думал о своем или читал что-нибудь, но потом такие длинные прогулки стали для него затруднительными, а еще позднее и невозможными, теперь посещение сквера стало для него как бы финишной ленточкой в забеге, гонке с меланхолией, ему важно было оставить ее позади, и он думал о поэте, который ждал его в сквере, о его судьбе, о его стихах, однажды он купил букетик цветов и решил, что обязательно дойдет до сквера и положит цветы у памятника, но цветы пришлось выбросить в мусорник по дороге домой после того, как он повернул обратно, не сумев преодолеть последний перекресток, когда он дожидался зеленого, вся его прогулка внезапно представилась ему нелепой, и этот букетик цветов, и сам поэт, дожидавшийся его в сквере, нелепое творение какого-то заурядного скульптора, и стихи, написанные этим поэтом, все это ничего не стоило, все вокруг было никчемным, жалким, и таким же никчемным был он сам, ему казалось, что он вот-вот упадет, никаких скамеек поблизости, он доплелся до кафе и сел за столик, когда подошла официантка, он не мог сказать ей ни слова, просто покачал головой и прикрыл глаза ладонью, она о чем-то его спросила, вероятно, хорошо ли он себя чувствует, но он не расслышал, а если бы и расслышал, сил на ответ у него не было, посидев немного, он заставил-таки себя встать и пройти несколько кварталов, отделявших его от дома, никогда еще – с тех пор, как в нем поселилась депрессия, – он не был так близок к достижению цели, посещению сквера, и то, что он сломался в последний момент, не утешало, а, напротив, делало его поражение еще более сокрушительным, весь вечер он провалялся в постели, ему казалось, что он уже никогда из нее не выберется, памятник поэту был для него сейчас не ближе Южного полюса и дальше любой звезды, после этого ему снова пришлось отвоевывать у меланхолии квартал за кварталом, это был настоящий бой в городе, где противник с отчаянным упорством защищает каждый дом и при случае переходит в наступление, забирая обратно то, что потерял накануне, другой фронт был открыт на территории языка, речи, ему трудно было говорить с другими, а если и удавалось произнести несколько слов, то выговор его был неразборчивым, он что-то мямлил, говорил торопливо, проглатывая слоги, и к тому же тихо, вот над этим он тоже начал работать, читая и разговаривая дома вслух, он заставлял себя общаться с кассирами и продавцами в магазинах, официантами в кафе, случайными прохожими, каждый удавшийся контакт заносился в графу «плюс», а те, что не удались – в графу «минус», он вел подробный дневник своих успехов и неудач, рисовал графики, как рисуют графики температуры, и постепенно его настойчивость стала приносить плоды, в таком состоянии настойчивость – главный помощник, главный воин, семя, из которого может вырасти сад, роща, лес, и наступил день, когда он все же добрался до памятника и посидел в сквере, повторяя про себе выученные наизусть стихи, а потом он встал рядом с памятником и прочел несколько стихотворений вслух, громко и отчетливо, так что собравшиеся в сквере ему аплодировали, это была победа, он стал нормальным человеком, его богатство позволяло ему вести праздную жизнь, но он решил найти себе работу, а перед тем – совершить несколько путешествий, он нанял секретаря и вместе с ним обсуждал возможные маршруты, вдвоем они побывали на всех континентах, включая Антарктиду, он летал на самолетах, плавал на кораблях, пересекал страны на поездах и автомобилях, взбирался на горы и спускался в пещеры, он повидал многое из того, что мечтал увидеть, после этого можно было спокойно заниматься работой, он не сразу решил, какой, у него не было специальности, и все же перед ним открывался огромный выбор, его уверенность в себе настолько возросла, что он чувствовал себя способным к любому делу, не исключая и точные науки, единственной областью, где он не мог добиться успеха, был, очевидно, спорт, хотя он успел попробовать себя в гольфе и даже принял участие в нескольких соревнованиях, занимался он какое-то время и в школе верховой езды, но в конце концов выбрал политику, возраст и физические данные здесь не играли роли, и кроме того, политическая деятельность требовала такого характера, который совершенно не походил на его собственный, как до победы над депрессией, так и после, Кристиан поставил себе самую трудную задачу, какую только мог найти, сначала ему нужно было улучшить дикцию, и он сумел это сделать, научившись отчетливо произносить слова и правильно выговаривать «р», он брал не только уроки дикции, но и риторики, он учился и белой риторике, и черной, он не чувствовал себя связанным какой-то политической этикой, моралью, политическая этика, или этика в политике, была для него оксюмороном, он хотел добиться успеха в той области, которую выбрал, и готов был использовать для этого любые средства, он не был отъявленным циником, но главной этической задачей для него было преодоление самого себя, своего характера, своей депрессии, полное исцеление, победа над этим душевным недугом, по его мнению, была бы сродни героическому деянию, к тому же история учила, что великие политики, преобразовывавшие общество, исходили всегда из прагматических соображений, а если и уступали «состраданию», «милосердию», «высоким принципам», то очень редко, и эти поступки заносились в анналы и прославлялись как удивительные, полубожественные, так же прагматично Кристиан выбирал и свою «политическую платформу» с помощью советников, которым он ясно объяснил, чего от них ждет, ему нужно было завоевать часть электората, еще не «охваченного» другими партиями, и переманить у них часть сторонников, Кристиан хотел, чтобы его новая партия прошла в парламент уже на ближайших выборах, после этого он собирался баллотироваться в президенты Республики, по закону, кандидатов могли выдвигать только партии, Кристиан поначалу обдумывал и такой вариант: подкупить большую группу депутатов, чтобы они проголосовали за изменение в законодательстве – так, чтобы стало возможным выдвижение независимых кандидатов, но потом решил, что проще будет создать собственную партию, он умело обошел все ограничения на финансирование предвыборной кампании, и его партия преодолела пятипроцентный барьер, они получили даже больше мест, чем рассчитывали, и Кристиан увидел в этом благоприятное предзнаменование, число его сторонников росло, и когда началась президентская гонка, он постоянно шел в лидерах, здесь, конечно, пришлось потрудиться еще больше, чем во время парламентских выборов, он задействовал хитроумные схемы, позволявшие тратить на рекламу во много раз больше средств, чем это допускалось законом, он вышел вперед, и разрыв между ним и другими кандидатами увеличивался с каждой неделей, Кристиан действовал энергично, решительно, спал всего по нескольку часов в сутки, он опасался, что депрессия вернется, иногда ему казалось, что она уже вернулась, но он легко преодолевал эти приступы, он действительно излечился, его тревога, усталость ничем теперь не отличались от этих состояний у здоровых людей, и когда он победил на выборах, то понял, что одержал и вторую победу, более важную и, как он совершенно уверился, окончательную, теперь он навсегда, до конца жизни останется человеком «сделавшим самого себя», не в смысле карьеры, а в смысле переделки характера, что, между прочим, намного труднее, а по мнению некоторых, и вовсе невозможно, может быть, это и есть самая важная цель в жизни – стать другим, не таким, каким тебя сделали гены, воспитание, обстоятельства, человек обретает подлинную свободу, дишь когда он выбирает самого себя, и Кристиан полагал, что ему это удалось, ошибался он или нет, неизвестно, здесь мы его и оставим, в этой уверенности, с этой гордостью, я нарисовал его образ, чтобы обращаться к нему в трудные минуты, а таких у меня все больше, вместо покоя в согласии с самим собой и своим окружением, звездами, горами, растениями, животными, я чувствую тревогу, неудовлетворенность, раздражение, и все потому, что где-то бродят два беглых преступника, и моей жизни угрожает опасность, неужто я так ценю свою жизнь, почему бы не отнестись к этой угрозе с гордым спокойствием, стоическим равнодушием, вспомнить, как вели себя Катон, Цицерон, и тот древний грек, Сократ, образцов много, и я должен сказать себе: важно, как ты проживешь жизнь, и не менее важно, как ты встретишь смерть, вот я себе это и говорю, и повторяю, но пока не чувствую действия этих слов, величие гор меня угнетает, я уже не понимаю, почему раньше испытывал к ним такое почтение, почему я думал, что у меня с ними есть что-то общее, мертвые камни, какое им дело до меня, а мне – до них? вот я, одинокое существо, знающее о подстерегающем меня конце, не подстерегающем, а разыскивающем, я – дичь, смерть – охотник, и я чувствую то же, что заяц, лиса, не преследующая зайца, а убегающая от собак, все будет продолжаться так, как оно идет, и после моей смерти, моего исчезновения, абсолютно неважно, существовал я или не существовал, если вселенных много, а их невообразимо много, как полагают некоторые космологи, то среди них есть такие, в которых меня никогда и не было, и это почему-то не огорчает, но знать, что ты был, а потом перестал быть, и от этого ничего не изменилось, будто тебя и не было, это другое дело, такая мысль подобна вулканическому пеплу, все приобретает серый цвет, и воздух делается непригодным для дыхания, знали бы эти двое, какое действие их побег оказал на жизнь совершенно незнакомого им человека, они ничего не знают обо мне, даже не догадываются о моем существовании, а вот я о них знаю, один из них молод, ему лет двадцать пять, и он наркоман, руки в синяках от уколов, как будто в заключении можно делать инъекции, почему бы и нет, здравый смысл подсказывает, что варят и колются, и этот бедолага, а все зависимые – бедолаги, так же, как и больные, а в каком-то смысле и все здоровые, он еще до ареста залез в нычку другого наркомана или попытался отнять у него дозу, но не получилось, его застукали, ему сопротивлялись, началась драка, и он всадил противнику шприц в глаз, игла прошла до самого мозга, жуткая смерть, не это ли ожидает и меня, я страшусь не столько смерти, сколько того, что она будет непристойной, мучительной, и такой конец ждет Кристиана, вершины власти, они же пропасти, бездны, рвы и могилы, хотя, если быть последовательным, вопрос в том, не изменит ли он своему новому характеру, не отречется ли от власти, не предпочтет ли частную жизнь, где-нибудь в Шотландии, в замке на берегу, мне всегда казалось, что настоящая, правильная жизнь совершается в уединении, что время, которое мы проводим на публике, среди других, – время потерянное, и я живу здесь в соответствии с этим убеждением, мне не удалось изменить свой характер, да я и не пытался, может быть, раньше я говорил обратное, теперь уже не вспомнить, но я хорошо помню, что всегда искал уединения, возможности жить одному, без чужих лиц, голосов, мне достаточно своего мира, в моей голове постоянно звучит голос, зачем бы мне слушать другие голоса, они только мешают, как и лица, своего лица я не вижу и не очень-то им интересуюсь, каждое утро я смотрюсь в зеркало, когда бреюсь, но не помню своего лица, и меня это не огорчает, я хорошо знаю себя изнутри, и мне нет дела до того, какой я снаружи, лучше бы снаружи вообще ничего не было, лучше бы остался один этот голос, вселенная – это речь бога, голос, логос, и если во мне живет голос, то во мне живет бог, зачем скромничать, я и есть этот бог, мой голос создает мир, стоит ему замолчать, и все рухнет в небытие, и горы, и беглые наркоманы, впрочем, нет, наркоман из них только один, тот, что помладше, а старший – крепкий мужик, весь в татуировках, пьет, но не ширяется, не глотает, не нюхает, человек без колес, и вдобавок без тормозов, пьяная вечеринка перешла в пьяную ссору, и вот кулак уже ломает нос пьяному другу, за этим ударом следуют и другие, их слишком много, граница допустимой самообороны пройдена, мы вступаем в область недопустимого, незаконного, и стремимся все дальше и дальше, не сказать, что эти места безлюдны, то и дело мелькают фигуры, неясные, будто в тумане, и вот мы оказываемся в толпе, по ту сторону добра, здесь другие законы, другие правила, каким-то мы подчиняемся, какие-то устанавливаем сами, постепенно мы привыкаем к этой жизни, и та жизнь, которую мы оставили, начинает манить нас новизной, неизведанностью, но нет, все, как и в тот раз, происходит случайно, снова отказывают тормоза, и ты снова пересекаешь границу дозволенного, может, это и есть твой удел – всегда нарушать границу, ты не можешь укорениться ни там, ни тут, ты человек перехода, вроде кота Шредингера, кто тебя видит там или тут, ничего не знает о тебе, не знает самого главного, что ты, на самом деле, ни там и ни тут, но сейчас ты здесь, в Алтайских горах, после побега, очередного перехода границы, с тобой еще один беглец, одному в бегах трудно, хотя в чем-то и проще, напарник – иногда помощник, а иногда и помеха, блуждают в лесах, вокруг селений, хуторов, добывая себе пищу, рыская аки волки, или другие таежные звери, все ближе к дому, где прячется одинокий, то есть я, может, мне и в самом деле лучше оставить этот край, что я хочу доказать своим упорством? а если они все-таки не изволят явиться? разве они мне это обещали? разве я такая лакомая добыча для них? мой дом на отшибе, самом дальнем из всех отшибов, зачем им забираться так далеко в горы? они пробираются в сторону большого города, чтобы затеряться в толпе, это ясно, по крайней мере, я на их месте поступил бы именно так, но у этих людей головы могут быть устроены по-другому, для меня они вроде инопланетян, так же, как и я для них, мы принадлежим к разным расам, я для них кто-то вроде гептопода, а они для меня самые настоящие чужие, хищники, и прочее в безмерном числе и количестве, как же хрупко было мое благополучие, если оно так легко разрушилось, я ожидал чего угодно, только не этого, не долгих дней и ночей в ожидании, как это называется, незаконного проникновения, нападения, истязания, поначалу я хотел встретить угрозу лицом к лицу, достойно, как и подобает человеку, читавшему о Катоне и Цицероне, положим, Цицерон все же пытался скрыться, но когда пришло время, он встретил судьбу достойно, можно сказать, сам пошел ей навстречу, и вот эта арабская история о том, кто пытался сбежать от своей судьбы, следовало бы потратить жизнь на то, чтобы подготовиться к такому моменту, приходит час, звонит колокол или дверной колокольчик, в общем, что-то звонит, последний звонок, а ты не готов, чем же ты занимался все это время, на что потратил свою жизнь, но, с другой стороны, всех возможностей не предусмотришь, а чтобы к чему-то подготовиться, это что-то нужно предусмотреть, рассмотреть со всех сторон, привыкнуть к его виду, запаху, повадкам, а если тебе этого не дано, если твоя судьба таится в кустах, лесах, прячется в каком-то исправительном учреждении, какая иронии в этом слове, даже могила никого не исправляет, а уж подобные заведения тем более, общественное лицемерие, вот что кроется в этом слове, ложь и самообман лежат в основе совместного бытия, только устроившись вдали от общества, став отшельником, можешь надеяться на то, что перестанешь лгать самому себе, перестать лгать другим нетрудно – достаточно отгородиться от них, но от самого себя не уйдешь, и все же то и другое взаимно связано, перестав лгать другим, получаешь шанс на то, чтобы вообще перестать лгать, задача, следовательно, в том, чтобы а, обрести этот шанс, и б, этим шансом воспользоваться, к сожалению, я уже не помню, что стало с моим характером, в результате каких таких переделок, трансформаций я очутился здесь, следует ли мне, чтобы остаться верным своему характеру, поступать здравомысляще, так, как поступил бы любой средний человек, или поступить необычно, держа в уме Катона и Цицерона, я, кажется, путаю Цицерона и Сенеку, вот кто проявил завидное хладнокровие, вот кто выдержал характер до конца, Сенека, Цицерон по малодушию пустился в бега, те двое бежали не из малодушия, в тюрьме их жизни ничего не угрожало, к тому же их собирались выпустить – одного раньше, другого позже, а вот нарушив закон, перейдя границу, совершив подкоп, перекусив проволоку, и так далее, они поставили себя вне закона, преследователи могут их теперь застрелить, у них появляется повод, чтобы покончить с нарушителями человеческих и государственных установлений, Цицерон же спасал свою жизнь, но довольно примеров, почему я не могу разобраться сам с собой, зачем я смотрю по сторонам, ко мне возвращается, уже вернулась моя мнительность, и в связи с этим нужно кое-что предпринять, где мое спокойствие, мой новый характер, я уверен, что прибыл сюда другим человеком, не таким, каким был раньше, я изменил себя, а сейчас я себе изменяю, разрушаю то, что далось с огромным трудом, поэтому издаю распоряжение: сохранять спокойствие, не паниковать, держать под рукой заряженное ружье, а голову занять каким-нибудь делом, например, историей Кристиана, мое альтер-эго, попытаюсь рассказать о нем подробнее, в спокойной манере, с точками и заглавными буквами, и ввести диалоги, будет чем заняться, Катон в последний вечер читал книгу по земледелию, а я буду рассказывать историю и растяну ее на несколько вечеров, чем занять себя днем, почему бы не тем же самым, слишком утомительно, тогда прогулки с ружьем, патроны в стволах, патронташ полон, ушки на макушке, мое преимущество в том, что я знаю о возможности их появления, а для них встреча со мной будет неожиданностью, преимущество первого хода, вроде «тактики» или «первой скорости» в «Третьих» , вот еще чем можно себя занять – пройти заново все кампании, компьютер создаст новые карты, все будет выглядеть иначе, неизведанные края, приключения, но я понимаю, что в таком увлечении есть что-то детское, несерьезное, я же собираюсь встретить свой конец достойно, то есть серьезно, и потому приступаю к рассказу о Кристиане
– Хватит на сегодня, – сказал Кристиан.
Еще минуту назад он собирался сыграть все лунки, но сейчас, когда нужно было переходить в следующую зону, решил прекратить игру. Неудачу в гольфе нужно было возместить удачей в другой игре. Кристиан уже не раз замечал, что проигрыш в гольф или карты оживляет его, наполняет энергией. Уступив в чем-то малом, он чувствовал нетерпеливое желание взять верх в чем-то большом.
– Доиграем завтра? – в вопросе Александра слышался и ответ, утвердительный. «Неужели для него это важно? – подумал Кристиан. – Пяти очков ему мало».
– Начнем новую. И своди куда-нибудь Эльзу.
Он не мог удержаться от маленькой мести. Александр нахмурился, и его хмурое, недовольное лицо Кристиану понравилось больше.
– Знаю, у тебя дела. И все же. Развлеки ее как-нибудь. Эти дни я буду чертовски занят.
– Она и сама прекрасно развлечется. Не маленькая.
– Вот именно. Присмотри за ней. Это просьба.
вот, значит, как это будет написано, просто, ясно, короткими предложениями, любовная линия, политика, интрига, то, что интересует людей, что привлекает их в книгах, я знаю людей, и я знаю книги, из всех книг, которые я прочел, сюда, в мое убежище, я взял только две, убежище от людей, их пристрастий, их вкусов, я настолько разочарован в современных авторах, что читаю только умерших, да и среди них – двоих-троих, а здесь, в уединении, даже меньше – одного, то, что этот один когда-то существовал и писал, помогает мне выносить жизнь, этот автор существовал, и его печатали, как ему это удалось, пробиться к издателям, наверное, написав что-то простое, всем понятное, вот так он заморочил им голову, выдав себя за кого-то другого, автора, которого читают и покупают, покупают, чтобы читать, а потом, уже создав себе имя, превратившись в бренд, он стал писать тексты темные, непонятные, без интриги, любви, политики, ничего, что могло бы заинтересовать читателей, и оно их не интересовало, но имя есть имя, и книги расходились, старые и новые, старые лучше, чем новые, и это позволяло ему жить безбедно, хотя и скромно, на бренди ему хватало, сделавшись брендом, не будешь испытывать недостатка в бренди, ну а я в положении более выгодном, я обеспечен, мне нет дела до публики, мне не надо ее завоевывать, я сражаюсь с самим собой и, может быть, с тем автором, подобно ему, я хочу написать что-то ясное и простое, кажется, поначалу у меня для этого были другие причины, теперь уже не вспомнить, неважно, не стоит доискиваться до причин, все равно что подкапываться под корни, а начало неплохое, по крайней мере, для человека, которого разыскивают убийцы, тон ровный, ритм энергичный, не скажешь, что над автором нависла тень, кажется, будто это написано солнечным днем, на поляне для гольфа, вот он, автор, сидит в белом кресле, рядом белый столик с напитками, на авторе белый костюм, а к спинке кресла прикреплен солнечный зонт, на автора падает тень от зонта, конечно, а вы думали, у него проблемы? ничего подобного, иначе ему не написать бы такого фрагмента, Кристиан здесь точно живой, не правда ли? вы будто уже знаете, какого он роста, какого цвета его волосы и его глаза, хотя об этом еще ничего не сказано, но такова суггестивная сила текста, привет, тебе, Кристиан, но вместе с ним явился и Александр, вот уж неожиданность, никак не думал, что мне удастся привести к читателю не одного, а сразу двоих, если Кристиан – мое альтер-эго (моя мечта, мои Гималаи), то Александр, возможно, моя тень, в каждом человеке уживаются эго и тень, а кроме того, множество других сущностей, огромная толпа, ну, если не толпа, то компания, и они, бывает, ладят между собой, но чаще дерутся, как пауки в банке, я наслышан об этой теории, но никогда не вникал в нее, не погружался в ее глубины, сомнительно, что я вообще погружался в какие-то глубины, когда-то, возможно, в далекие времена, еще до того, как переделал себя, итак, Александр уже здесь, с Кристианом его связывают какие-то (пока неясные) отношения, они не только партнеры по гольфу, возможно, они партнеры по бизнесу, и есть еще Эльза, откуда она взялась? я встречал это имя в литературе, но ни одной знакомой с таким именем, тем интереснее будет что-то о ней узнать, пока я не знаю о ней ничего, я нахожу, что сочинять истории увлекательно, и даже весьма занятно, персонажи выступают из мрака – вроде того, как в «Третьих» на карте выступают из мрака различные объекты, в начале игры вся карта покрыта мраком, герой видит только на четыре клетки в любую сторону, по мере его продвижения, область видимого расширяется, все это создает тревожную атмосферу, ведь в темноте притаился враг, и ты можешь на него наткнуться, или он может броситься на тебя из темноты, он видит тебя, потому что у него есть навык «разведки», увеличивающий радиус обзора, и он давно уже наблюдает за твоими перемещениями, выжидает, и как только ты останавливаешься и передаешь ход, он бросается на тебя и, разумеется, побеждает, как же иначе, в рассказе, однако, самому рассказчику ничего не угрожает, и этим литература отличается от жизни, неприятности в рассказе могут случиться лишь с персонажами, вымышленными существами, за которых как-то нелепо переживать, а вот реальному автору ничего не угрожает, даже если он пишет от первого лица и пытается создать впечатиление, что в конце истории покончит с собой, нет, мы знаем, что если он и наложит на себя руки, то за пределами рассказа, да и это вряд ли, самое большее, что ему грозит, – это отказ в публикации, коммерческий провал, критический разнос, насмешки рецензентов, презрение жены, проклятие детей, если же он не собирается ни лишать себя жизни, ни публиковаться, то ему не приходится ждать от своего рассказа каких-то неприятностей, разве что переутомления, писатели имеют привычку подбадривать себя кофе и крепкими напитками, а то и сигаретами, как будто это так важно – написать за день еще пару-другую страниц, как будто это важно – вообще что-нибудь написать, вот, например, Александр, для него важно совсем другое, мы еще не знаем, что именно, хотя и можем строить предположения, у него, судя по всему, есть еще какое-то занятие, помимо гольфа, и, надо думать, это его главное занятие, что ж, подумаем о его главном занятии, вероятно, он крупный промышленник или хлеботорговец, возможно, коннозаводчик или владелец фабрики по производству музыкальных инструментов, какие инструменты производят на фабриках? вероятно, большие, те, что поменьше, производят, скорее всего, в мастерских, производят ли скрипки на фабрике? а тромбоны? барабаны? дьявол прячется в подробностях и смеется, и сверкает оттуда белками, Александр загадочен, как древний лик, выкопанный из песка, или голограмма, полученная из космоса, между прочим, он мне более симпатичен, чем Кристиан, хотя поначалу казалось, что именно тот – мое альтер-эго, не знаю, с чего я взял, что в истории должно присутствовать мое отражение, пусть искаженное, измененное, я интересовался собой в давние времена, до того, как переменил свой характер, сейчас времена другие, но я чувствую некоторый регресс, я как бы теряю завоеванные позиции, отступаю, так что не исключено, что один из двоих, Кристиан или Александр, представляет меня или мою тень, задача рассказа – показать автору его тень, большинство писателей описывают и показывают что-то другое, не имеющее к ним отношения, считается, что это правильно, что именно в этом задача писателя – писать о том, что интересует других, а свои собственные интересы прятать подальше, на чердаке или в подвале, в результате писатели изображают персоны, я говорю языком Юнга, то есть маски, социальные клише, иногда кому-то удается изобразить чье-то бледное эго, кусочек еще какой-то психической сущности, не помню уж, как они называются, но редко кто отваживается показать свою тень, для этого, конечно, нужна особая техника, особые приемы, они делают текст странным, неудобочитаемым, его отвергают издатели, а если какое-то издательство и решится его опубликовать, его отвергнут читатели, я же пишу, не имея в виду публикацию, и мне не нужно думать об этих проблемах, у меня развязаны руки, вернее, развязан язык, мне не нужно думать о том, что я хочу сказать людям, мне нужно лишь раскрыть то, что я утаиваю от самого себя
Кристиан с удовольствием разглядывал свое тело. Накачать мышцы проще, чем изменить характер, но все равно – достижение. Темная поросль на груди, спине, руках, ногах, даже ягодицах теперь смотрится по-другому. При таких мышцах эта волосатость добавляет что-то к образу, делает его еще убедительнее. Как все изменилось за какие-то пять лет! Он был на краю пропасти, на грани самоубийства. Смешно подумать. Но тогда было не до смеха. Главная из его побед. О которой никто не знает. И никогда не узнает. А жаль. Может быть, потом, позже, он расскажет о себе, о том, какую битву выиграл против себя самого. Против себя ли? Его меланхолия была чем-то чуждым. Врагом, который оккупировал его душу и тело. Тогда он не различал в ней «чужого». А теперь это ясно, как дважды два. И маленькие победы нужны ему не для того, чтобы напомнить о главной победе, удержать завоеванное. После того, как он одержал главную победу, маленькие победы сделались естественным проявлением его нового характера. Можно сказать, обычным отправлением его нового естества. Борьба и победы – для него это теперь естественный образ жизни. Может быть, нужно было взять новое имя? Навсегда разделить прошлое и настоящее? Но ему не хотелось забывать о преодоленных препятствиях, пройденном пути. Сумрачное прошлое добавляет блеска его настоящему. Вот он, Кристиан А., тридцати двух лет, в полном здравии, облеченный высшей властью в Республике, той самой, где нельзя было баллотироваться в президенты гражданам, которым не исполнилось сорока, но он добился того, чтобы это стало возможным, а потом и реализовал эту возможность, и второе было не труднее первого, но и первое и второе было трудным.
что скрывается за инициалом А.? Абендрот? Акселен? Аманатидис? Кристиан – распространенное имя, так звали королей Дании, правителей Саксонии, так звали президента Федеративных Штатов Микронезии, не случайно я дал ему это имя, не то чтобы у меня была какая-то ясная мысль относительно его происхождения, рода занятий, мысль становится ясной, лишь когда она выражается в языке, отношение между мыслью и словом то же самое, что между раной и шрамом , писать эту историю так, чтобы каждая мысль была раной, а каждое слово – шрамом, только такая литература имеет право на существование, рана есть у каждого, однако не у всех достает сил, чтобы ее излечить, у большинства эта рана так и не затягивается, она начинает гнить, почти все написанное – гниющая рана, надеюсь, у меня получится по-другому, хотя манера, в которой я обычно пишу, напоминает о незаживающей ране, да, теперь мне это ясно, историю о Кристиане я пишу по-другому, в надежде, что она будет похожа на шрам, как я ошибся, большинство писателей, несомненно, здоровые люди, хотя и покрытые шрамами, но именно шрамы указывают на их здоровье, они пишут рассказы, похожие на аккуратные, симпатичные рубцы, а то, что пишу я, когда пишу не о Кристиане, далеко от этого, нескончаемое предложение, неисцелимая рана, я похож на короля Амфортаса, бедный рыбак, вся жизнь – в мечте о Граале, вот, значит, что, я тут занимаюсь, рыболовством, грибы, ягоды – для прикрытия, настоящая моя страсть – рыбалка, я укололся о ядовитый шип рыбы, и с тех пор болею и не исцелюсь, пока не выловлю эту рыбу, выловить и съесть сырой – единственное средство, до чего же она увертлива, эта рыба, хитра, и близко не подплывает, бедный рыбак, в какую мифологическую чащу уводит меня эта история, там, в этой чаще, спрятана чаша, когда-то я считал жизнь непрерывным странствием, я всегда был в пути, но это было ошибкой, я заблуждался, странствие мое было бесцельным блужданием, и поэтому я сам себя изменил, сделался домоседом, жителем Алтайских гор, мне казалось, что это уж навсегда, и вот поди ж ты, говорю как живущий вдали от людских поселений и городской литературы, а Кристиан живет в самой гуще, есть люди чащи, и есть люди гущи, что-то мне не по себе, тяжесть в голове, кто меня заставляет писать? я завидую Кристиану? имя рифмуется со словом рана, но Кристиан излечился от своих ран, даже шрамов не осталось, ему это удалось
Он слегка отжал короткие волосы на голове. Быстро провел руками по телу, стряхивая воду. Потом проделал то же самое в обратном направлении, чтобы убрать воду, оставшуюся между кожей и волосами. Большим белым полотенцем принялся вытирать тело. Тщательно промокнул область лобка. Натерся увлажняющим кремом. Надел бордовый халат с поблескивающей окантовкой. Быстро высушил голову под феном. После этого переоделся в свой обычный костюм и поднялся на вертолетную площадку.
когда они вломятся сюда, их встретит Кристиан, сюрприз, неожиданность, они думали найти дрожащего от страха старика, впрочем, почему я решил считать себя стариком, это не вяжется с предыдущим, упоминал ли я о своем возрасте, как будто я его знаю, нет, он мне не известен, могу только предполагать, и самое правдоподобное из этих предположений – чуть-чуть за сорок, примерно того же возраста, что и Кристиан, или ему слегка за тридцать? встреча с тридцатилетним Кристианом будет для них большой неожиданностью, он начеку: ружье под рукой, нож на поясе, познакомьтесь – выдающийся метатель ножей, чемпион по стрельбе, мастер кикбоксинга, к такому лучше не соваться, и вообще с ним лучше не связываться, но вот затруднение: если один из беглецов – наркоман, то как же он переносит наркотический голод? как он может бродить по лесам две недели? вероятно, они подались в ближайший город, где можно раздобыть то, что нужно этому торчку? или расстались? похоже, я ошибся, когда решил, что второй – ширяльщик, чалдон, нет, он здоровый парень, эти двое примерно одного возраста, тот, что постарше, конечно, за главного, Кристиан не будет их долго разглядывать, все произойдет быстро, лунная ночь, дожди кончились, небо ясное, поляна, на которой стоит дом, освещена, видно все, до самой опушки, если кто посмотрит на западную кромку леса, он увидит, как от нее отделились две тени, сначала они покажутся тенями, а потом, в ярком свете луны, примут человеческий облик, два человека, один на голову выше другого, он идет впереди, идут, не скрываясь, неподалеку от дома – хозяйственная постройка, из камня, и другая, баня, колодец, два столба с электрическими фонарями, фонари потушены, а когда они зажигаются? ни изгороди, ни собаки, все тихо, хрустит ветка под ногой, начинает свою песню козодой, если этот отвратительный треск можно назвать песней, двоим, что подходят к дому, ночные звуки уже знакомы, они не обращают на них внимания, их взгляды прикованы к дому, подойдя вплотную, они заглядывают в окно, и видят спальню, кровать, и на ней – фигуру, покрытую одеялом, заворачивают за угол, дверь на южной стороне, прислушиваются, все тихо, козодой умолк, высокий достает нож и кивает другому, тот тянет тихонько дверь, она заперта на крючок, высокий просовывает лезвие и поднимает крючок, путь свободен, тот, что пониже, открывает дверь, высокий делает шаг и видит устремленное на него дуло, Кристиан сидит в кресле напротив входа, в руках у него ружье, так все заканчивается, пуля пробивает высокому сердце, второму удается бежать, Кристиан его не преследует, полиция заберет труп, попытка вооруженного ограбления, защищаясь, он, может быть, и вышел за границы дозволенного, но обвинение предъявлено не будет, второго поймают в одном из поселков, и жизнь Кристиана пойдет своим чередом, все будет по-прежнему: грибы, ягоды, горы, леса, закаты, крик козодоя, песня малиновки, да, с Кристианом им не справиться, но что будет, если на его месте окажусь я? оружие у меня есть, и я неплохо умею с ним обращаться, можно раздобыть и метательные ножи, протянуть по периметру проволку с колокольчиками, придумать какую-то сигнализацию, выкопать ямы, устроить ловушки, приготовиться к обороне, а может быть, лучше выйти им навстречу? пуститься на розыски? кто кого выследит первым, или просто забыть о них, положиться на судьбу, чего никогда не сделал бы Кристиан, есть люди, которые объезжают свою судьбу как норовистую лошадку, ковбои, способные выдержать скачку на самом храбром и прыгучем быке, но я не из таких, я поселился здесь именно ради того, чтобы не принимать больше участия в повседневной борьбе за существование, в ежедневных стычках, в этом непрекращающемся родео, мои бойцовские качества заржавели, я их утратил, охота на зверей – совсем не то, что поединок с человекообразными, тут нужны особые навыки, не знаю, сумею ли я их восстановить или приобрести, для этого нужно время, а неизвестно, сколько его у меня осталось
Александр вынул мобильник, собираясь позвонить сестре, но, подумав, сунул его обртно в карман. Настойчивая просьба Президента – это уже не просьба, а распоряжение. Но он не служащий, не подчиненный. Всего лишь (всего лишь?) его шурин. И у него есть свои дела. Эльзе он позвонит позже. Совсем игнорировать распоряжение Президента тоже не годится. Нужно соблюдать меру. Кристиан согласен проигрывать ему в гольф, потому что ценит честную борьбу (в играх, только в играх!). Но за пределами поля – другие правила. Он это знает. И все же сегодня он летит в Шотландию. Можно было бы послать Стюарта. И благоразумно выполнить высочайшую просьбу. В знак преданности. Лояльности. Стю во всем бы разобрался. Но к черту благоразумие. Это была деловая поездка. В Шотландии Александр собирался купить обстановку большого замка. В Республике пошла мода на старину. Произвести оценку, заключить договор мог бы и его помощник, но Александр хотел проявить независимость – ослушаться Кристиана, пусть в малом, а еще – выбраться на какое-то время из страны.
когда-то все это было и у меня – замки, особняки, угодья в разных частях света, может быть, какими-то я владею до сих пор, кто знает, может быть, мое состояние за это время умножилось, я передал его в управление толковым и надежным людям, но с условием, чтобы мне не присылали никаких отчетов, меня не интересует, как идут дела, хотя однажды могут и заинтересовать, тогда я нагряну с неожиданным визитом, без предупреждения, как пуля, пущенная Кристианом в грудь грабителя, я сказал, что здесь, в глуши, у меня нет Интернета, а есть ли он в том городке, где я закупаю товары? каким образом я за них расплачиваюсь? есть ли у меня кредитная карточка? без Интернета – она никчемный кусок пластика, может быть, мне доставаляют переводы по почте? выплачивают наличными? как-то сразу появилось много вопросов, я сам себе устраиваю допрос, глупое занятие, разбираться в этих мелочах – попусту терять время, мне следовало бы поупражняться в стрельбе и метании ножа, Кристиан стоит передо мной образцом ловкости и уверенности, нужно подтянуться, вот и задание на ближайшие дни, патронов достаточно, сколько бы я ни упражнялся, оставшихся хватит, чтобы прикончить не одного-двух, а целую банду, человек десять, если буду стрелять без промаха, а я собираюсь стрелять именно так, что ж, берем ружье, коробку с патронами, выходим на поляну, ставим мишени, или стреляем по деревьям? нет, так можно понапрасну прикончить птицу, значит, ставим мишени, банки, бутылки, упаковки, отходим на пятьдесят шагов, попадаем, на шестьдесят шагов, попадаем, на семьдесят, восьмдесят, девяносто, задача – поразить все мишени с первого выстрела на расстоянии в сто шагов, больше не потребуется, если следовать плану Кристиана, то упражняться вообще ни к чему, но как знать, может быть, они нападут днем, во время прогулки, завяжется перестрелка, и вот тут опыт стрельбы на большой дистанции пригодится, поэтому стоит поупражняться, чередуя стрельбу с метанием ножей, не забывать и о поддержании боксерских навыков, вот так человек думает противостоять судьбе, этим все занимаются – ищут оружие, надеются защитить форт, выгадать несколько лет, а то и десятилетий, самые амбициозные хотят остаться в веках, можно пойти на предательство и сдать форт, взорвать его вместе гарнизоном, имя твое вознесется к облакам вместе с пороховым дымом и будет оттуда сиять, подлинно существует лишь тот, чье имя осталось в истории, такие люди и творят историю, помогают бытию вломиться в существование, нарушая заведенный порядок, когда-то и мне хотелось стать воротами, через которое в мир ворвется нежданное, пусть даже окном, через которое оно заглянет сюда, в скучный мир повседневности, и я делал все, чтобы стать таким окном, такими воротами, все, что, по-моему разумению, следовало для этого делать, это был бунт, я бунтовал против размеренного, предначертанного, ограниченного, преходящего, мелкого, бессмысленного, я представлял себя лонгфелловским горнистом, поднимающимся к снежной вершине, а потом что-то во мне перевернулось, я сам повернул и пошел обратной дорогой, спустился в долину, отстроил себе дом и зажил в нем так, как живут все люди, разве что без семьи, но и среди обычных людей многие живут без семьи, сейчас в этом нет ничего необычного, я выучился ремеслу – стал часовщиком, забавно, из одной крайности в другую, моей профессией стало – отлаживать механизмы, следящие за порядком, вернее, устанавливающие порядок, я удивлялся, почему традиционные часы так популярны, почему их окончательно не вытеснили часы с электронным табло, но так или иначе, это был мой шанс, и я им воспользовался, есть много занятий, цель которых – поддерживать порядок, но я выбрал именно часовое дело, так называют не только конструирование часов, но и их дизайн и починку, а чем занимался я? конструированием, разумеется, я был достаточно состоятелен, чтобы выбрать такое хобби, выбирал ли я его? не помню уже, как оно ко мне пришло, это решение заняться часовым делом, часовыми делами, стать часовых дел мастером, я ездил по всему миру и рассматривал часы, в Лондоне, Москве, Праге, Берлине, Вене, несколько лет я сотрудничал с Венским музеем часовых механизмов, меня пригласили на работу в этот музей, и я согласился, по правде, я долго добивался этого места, начал с должности младшего консультанта и поднялся до старшего, в мои обязанности входило разыскивать и покупать старинные часы с кукушкой, Kuckucksuhren, кроме того, я должен был поддерживать в порядке уже имеющиеся часы такого типа, моей мечтой было найти знаменитые часы Августа, курфюрста Саксонского, о которых упоминает Филипп Хайнхофер, несколько раз мне казалось, что я близок к цели, но часы так и не нашлись, выходит, я и после перемены характера стремился к недостижимому, жил мечтами, надо же, я понял это только сейчас, может быть, я и сейчас так живу, может быть, перемена, которой я так гордился, выдуманная, кажущаяся, другой моей мечтой было встретить красивую девушку, очень красивую, обычные девушки меня не привлекали, настолько, что я жил чуть ли не в полном воздержании, то есть у меня были только редкие и непродолжительные отношения, от случая к случаю, и случаи эти выпадали не часто, я это тоже уяснил только сейчас, раньше мне такой образ жизни казался естественным, но теперь я вижу, что он был далек от нормального, мечтательность, словно лиана, оплела все ветви моего дерева, то есть древа моей жизни, и, по-видимому, мне так и не удалось ее сорвать, может быть, и эти двое, которых я жду со страхом, всего лишь выдумка моей мечты, моего былого стремления к приключениям, деяниям, чему-то героическому, необычному, никаких беглецов нет, и мне ничто не угрожает, я скрылся здесь, в безопасном месте, чтобы мечтать об опасностях и красивых женщинах, не только красивых, но и так себе (2), теперь я могу мечтать о любых женщинах, по крайней мере, чего-то я все же добился, власть мечты уже не так сильна, мне удалось высвободить кое-какие ветви, я забился в эту глухомань, чтобы окончательно разделаться с мечтами, когда живешь в мире, шумном, густонаселенном, хотя бы и в особняке с прекрасной звукоизоляцей, предаешься мечтам о том, о сем, мир вынуждает тебя мечтать, и поэтому, решив покончить с мечтательностью, ты выбираешь глушь, Сибирь, Алтайские горы, здесь можно как-то ужиться с действительностью и покончить с мечтами, не сразу, пусть постепенно, сколько я уже тут живу? год? два года? но успех налицо, я могу мечтать о женщинах не только красивых, но и о красивых тоже, мечтаю свободно, я владею своими мечтами, а не они – мною, для человека вроде меня такая перемена может стать целью всей жизни, как оно и случилось
– Добрый вечер, Лео, – ответила Эльза на приветствие. – Чем удивишь сегодня? – Шеф-повара звали Леонид, и он был родом из Греции.
– Флореттский салат, красный перец, картофель, лангуст, корнуоллский краб, лобстер, белужья икра, трюфеля, спаржа… Я назвал этот салат «Брак Моря и Земли».
– Жаль разрушать такой прекрасный брак.
– Он только и ждет, чтобы вы его разрушили, госпожа.
– Вино мы сначала попробуем. А потом уж ты расскажешь о нем.
– Как вам будет угодно, госпожа.
Поклонившись, Лео отошел от столика.
– Ты позволяешь ему называть тебя «госпожой»? – спросила Кира.
– Почему бы и нет? Я устала от своих титулов. Здесь я от них отдыхаю. И не только от них.
– Нелегко быть первой дамой Республики. А со стороны кажется, что ты счастлива.
– Наверное. Со стороны все кажутся счастливыми.
– Почему бы тебе не съездить куда-нибудь? Таиланд, например. Южная Америка. Говорят, новые впечатления – новое настроение.
– Поехать я могу только с Кристианом. И это всегда официальная поездка.
– Он не отпускает тебя одну?
– Говорит, что не может без меня и дня. На самом деле он просто хочет не выпускать меня из виду. Я – будто пленница в замке Синей Бороды.
– Он тебе не доверяет?
– Подозрительность у него в крови.
– И никаких оснований?
– Смеешься? Мне нравится быть с Кристианом. Я не хочу никого другого.
– Ты могла бы взять в поездку брата.
– У него тоже дела. Нет, Кира, я брожу по темному замку и знаю, что лучше не открывать никаких дверей. Но мне так тоскливо. Ты не представляешь. Вся радость – вот так посидеть с подругой.
– С которой ты не виделась уже год.
– Прости. Я была сама не своя, когда ты уехала. Решила, что между нами все кончено. Глупость, я знаю.
– Я же не могла оставить Дана.
– Конечно. Я не винила тебя. Просто думала, что судьба отбирает у меня все, чем я живу.
– У судьбы твоей, между прочим, есть имя – Кристиан. Он ведь подыскал Дану эту должность. Может, ему не нравилось, что мы так много времени проводим вместе? С него станется.
– Не знаю. Он ни о чем таком не говорил. Наш брак – это брак ручья и камня.
– Ну, теперь я снова здесь. Будет повеселее. Как в добрые старые времена. Что придумаем на завтра?
– Сделай мне сюрприз. Вот как Лео с этим салатом. У нас с ним уговор. Он каждый раз придумывает что-то новое.
– Но я же не знаю, что ты видела, где была.
– Неважно. Мне будет приятно, если тебе это покажется интересным. Я буду смотреть твоими глазами, словно в первый раз.
добивался ли я власти? мечтал ли о ней? нет, никогда, власть – это потеря свободы, властвуешь ты или подчиняешься, так трудно устроиться, чтобы не властвовать и не подчиняться, отказался от многого, в том числе и от женщин, с ними всегда так – либо ты властвуешь, либо подчиняешься, третьего не дано, хотя почему же, бывает, возникает и третий, или третья, мечтаешь о всех красивых женщинах, не удовлетворяясь ни одной, власть мечты – самая жестокая, но теперь с этим покончено, по крайней мере, отчасти, а если я выдержу еще пару лет, то и навсегда, некоторые, может быть, многие, рождаются как бы трезвомыслящими, ясновидящими, в том смысле, что видят ясно свою ситуацию, не приукрашивая, не камуфлируя ее мечтами, если они и мечтают, то в пределах разумного, трезво оценивая свои шансы, если и случается им увлечься каким-то неосуществимым проектом, то ненадолго, скоро они возвращаются к действительности и находят что-то не такое великолепное, но достижимое, со мной все иначе, ничто из достижимого меня не привлекало, я мечтал только о недостижимом, и прикладывал много усилий, чтобы его достигнуть
– Какие будут предложения?
Наступило молчание. Никто не решался заговорить первым. Никто не решался что-то предложить, потому что знали: решение уже готово. Но просто сидеть и молчать тоже было неправильно. Кому-то следовало отважиться. Принять огонь на себя. Это мог быть и огонь Громовержца, и ласковый свет Благодетеля. Все зависит от настроения. И они напряглись, пытаясь понять, в каком настроении сейчас Президент. Это было видно по их лицам. По их взглядам. Быстрым взглядам, которые они бросали в его сторону. Опасаясь встретить ответный взгляд. И мгновенно опуская свой, когда такое происходило.
наконец-то я сообразил, откуда у меня деньги, – я охочусь и продаю дичь в соседнем поселке, зарабатываю на жизнь охотой, если точнее, охочусь на пушных зверей, главным образом, белок, выхожу рано утром с пневматическим ружьем и брожу по лесу, прислушиваясь, белку можно отыскать по звукам (цоканью, падению шишки), тут нужен хороший слух, зрение и слух у меня в порядке, а белка – существо беспечное, поэтому охота дается мне легко, я всегда возвращаюсь с добычей, охотяться на белку осенью и зимой, летом ее шкурка ничего не стоит, кроме белок, я охочусь на горностая, куницу, соболя, рысь меня не интересует, слишком много хлопот, вот таким образом я и получаю деньги, занимаюсь пушным промыслом, несколько месяцев в году, за это время успеваю настрелять столько, что выручки хватает на год, потребности у меня небольшие, мясом я обеспечиваю себя сам, в детстве я любил перечитывать историю о Робинзоне, и сейчас мой образ жизни можно назвать робинзоновским, многие мечтают о такой жизни, но немногие отваживаются реализовать свою мечту, наверное, я ошибаюсь, сказал, не подумав, любителей уединения очень мало, раз, два и обчелся, по правде, я обчелся бы и на раз, я знаю только одного такого любителя, самого себя, как хорошо вдали от людей, их взглядов, голосов, их мнений, их споров, когда живешь с людьми, то постоянно мысленно споришь, доказываешь, возражаешь, даже если не раскрываешь при этом рта, я жалею, что не захватил с собой маленькую библиотечку из сочинений по дзен-буддизму, эти парни, кажется, тоже не любили споров, я имею в виду дзен-буддистов, на миг мне самому почудилось, что я говорю о тех двоих, кого ждал Кристиан, и кого я уже не жду, окончательно решив, что они – призрак моего воображения, сколько я ни трудился, как ни старался, но мое воображение осталось при мне, оно уже не столь изобретательно, как в юности, но действие его налицо, все мои беды от воображения, сколько я себя помню, а помню я себя чуть ли не младенцем, я жил в воображаемом мире, описать его было бы трудно, это был смутный мир, в нем было больше чувсств, настроений;чем предметов, ясно ли я говорю, неопределенные предметы воображения затрагивали каким-то образом чувства, пробуждали чувства, не то чтобы они затрагивали слух и зрение, или, например, обоняние, нет, но чувства, порожденные ими, не мог породить никакой реальный предмет, я воображал что-то смутное, и чувства испытывал очень смутные, но по остроте, силе ощущения, они превосходили многие обычные чувства, если я выражаюсь неясно, то это даже к лучшему, это дает представление о моих смутных чувствах, о том смутном мире грез, в котором я пребывал до тех пор, пока не изменил свой характер, я думал, что покончил с воображением и его смутными отпрысками, удачно ли будет так сказать, скорее, нет, неудачно, назвать их продуктами будет еще смешнее, подумать только, продукты моего смутного воображения, смутные продукты, а что же это было, чем же они являлись, больше всего они напоминали чернильные пятна, выпущенные какими-то сказочными осьминогами, не темные, а наоборот, сверкающие, мерцающие, видимые не обычным взглядом, а потаенным взглядом души, вот как я заговорил, а тогда я не только так говорил, но и чувствовал, думал, жил, в таком вот роде, такой манере, какая удача, что мне удалось справиться со своим воображением, хотя бы отчасти, тогда-то я думал, что избавился от него полностью, обрубил все щупальцы, оказалось, нет, стоило появиться угрозе извне, причем угрозе неопределенной, и то смутное, что обитает во мне, проснулось, а, проснувшись, принялось за дело, населило местные леса жуткими призраками, раньше оно показывало мне манящие миражи, а теперь – пугающие видения, кошмарные тени, и спасти меня может лишь Кристиан с его твердостью, трезвостью, смелостью, решительностью, вот уж кто не знает иллюзий и миражей, кто в ладах с реальностью, рассказывая о Кристиане, я будто вызываю духа, приди и защити, тебе это ничего не стоит, для тебя это лишь забавное приключение, развлечение, одно из многих, так не задерживайся, явись и покончи с этими тенями, этой тревогой, глядя на тебя, я и сам почувствую прежнюю уверенность, все станет четким, определенным, я сделаюсь властелином самого себя, высящихся надо мной гор и обступающего меня леса
– Если позволите… – начал Уоррен, куратор этого региона. Кому же как не ему. Кристиан чуть заметно кивнул. – Острова не так уж важны для нас. Даже если расчеты верны, и запасов много, большого значения это не имеет. У нас есть другие источники. Вполне надежные. Нефти нам хватает с избытком. Мы могли бы не спорить за это месторождение, а подарить его Британии. (Присутствующие переглянулись.) Британцы – наши союзники. Когда-то, если вы помните (куратор слегка улыбнулся, показывая, что шутит, и эта шутка – из разряда тех, которые уместны при обсуждении серьезных вещей), наши отношения складывались иначе, и они могут снова измениться. Я не буду углубляться в детали. Но, по-моему, сейчас самое подходящее время доказать британцам, как высоко мы ценим их лояльность, показать, что они могут на нас рассчитывать.
Кристиан откинулся в кресле, и куратор умолк, хотя по его тону было видно, что он собирался продолжать.
– Спасибо, Билл, – сказал Кристиан. Уоррен облегченно вздохнул. – Кто-то еще?
После нескольких секунд тишины, слово взял ван Диленбек, советник по экономике.
– Кто владеет нефтью, тот владеет миром. Это аксиома современной политики. Нефтью должны владеть наши компании, а не компании союзников. Пусть прибыль невелика, но это все-таки прибыль. Вклад в нашу казну. И соответственно, недобор в казне врагов и союзников. Что, в общем-то, одно и то же, учитывая, насколько относительны эти понятия, и как все быстро меняется. Я предлагаю сделать все возможное, чтобы острова остались за нами. Давление по всем каналам, включая силовую угрозу. Демонстративное перемещение флота, например.
Ван Диленбек посмотрел в сторону Кристиана. Такая агрессивная речь могла понравится Президенту, но нельзя быть уверенным… Поэтому его взгляд остановился где-то на уровне груди Кристиана.
– Других предложений нет? – тон Кристиана подсказывал, что с предложениями покончено. – Тогда я скажу, что я думаю.
Все лица повернулись к нему.
– Безусловно, острова и нефть должны принадлежать нам.
Ван Диленбек энергично кивнул головой.
– Но нам нужен повод. Просто захватить острова было бы слишком… – он остановился, подыскивая слово. Все ждали. Каждый пытался угадать, каким будет выбор Президента. – …Бесцеремонно. Нам нужен повод.
Кристиан замолчал. Он вдруг подумал об Эльзе. Правильнее сказать – ему подумалось. Ему вспомнилась Эльза. Ей нужно больше внимания. Но как успеть все. И он не может быть достаточно нежным с нею. Нежность теперь не в его характере. Когда-то было иначе. Еще до Эльзы. Этого «иначе» она не знает. Да и сам он уже забывает прошлые времена.
Кристиан очнулся и оглядел собравшихся. Вероятно, он «отсутствовал» какую-то секунду. Все по-прежнему смотрели на него, в его сторону. Но при этом, возможно, думали о своем. Так же, как и он.
– Мы не будем ждать, пока этот повод появится. Мы создадим его сами.
Снова пауза. Лица присутствующих изобразили напряженное внимание. Кристиан вдруг заскучал. Все было так предсказуемо. Кем нужно быть, чтобы находить удовольствие в такой покорности и восхищении на протяжении многих лет? Поначалу это воодушевляет, радует. А потом становится привычным. Интерес может вызывать только дело само по себе. То, что ты делаешь. Но и тут со временем все становится предсказуемым. Воодушевить может только серьезный соперник. А такого пока нигде не видно.
стоит ли продолжать эту историю теперь, когда угроза рассеялась, ко мне вернулось былое спокойствие, я снова уверен в себе, трезво оцениваю шансы, не поддаюсь эмоциям, мне не нужно воображать Кристиана, я чувствую его в себе, и все же, сейчас не охотничий сезон, делать мне нечего, сочинять историю – не самый худший способ провести вечер, днем я, как всегда, гуляю по окрестностям, уже без ружья, нож, однако, при мне, на всякий случай, этим ножом удобно срезать грибы или ветки, можно выстругать себе палку или вырезать из сосновой коры курительную трубку, помню, как развлекался таким способом в детстве, по правде, тогда это казалось серьезным делом, выстругать красивую длинную палку, вырезать большую красивую трубку, я воображал себя моряком, волосы у меня были рыжие, копна рыжих волос, рыжая борода, голубые глаза, крепкая шея, широкие плечи, огромные кулаки, наверное, я был боцманом, или гарпунщиком, или капитаном, а когда попадалась подходящая ветка, и удавалось сделать не обычную палку, а меч, тогда я чувствовал себя рыцарем, без лошади, шлема, лат, без щита, но с настоящим мечом, современные игры меня не интересовали, хотя постойте, я же увлекался компьютерными играми, проводил за экраном часы, как быстро улетучивается из памяти то, что, казалось, останется в ней навеки
– Матиас, – обратился Кристиан к руководителю ДПА, – у вас, конечно, найдется несколько патриотов, готовых отправиться на острова и водрузить там флаг Республики? Вернее, вы сами найдете таких патриотов и поможете им добраться до острова. Конечно, это будет их собственная инициатива. Экстремисты, готовые на все ради Республики. Похвально. Однако нужно соблюдать меру. Политика – искусство компромисса. Мы это знаем. А они – нет. Они уверены, что борются за правое дело. И это действительно так. Дело их правое. Вот только методы они выбирают неподходящие, – Кристиан замолчал. И продолжал после долгой паузы, во время которой не было слышно даже покашливания.
– Итак, группа патриотов-радикалов прибывает на остров, водружает там флаг. Все это снимают иностранные телеоператоры. Новость расходится по всему миру. Британцы требуют, чтобы они покинули остров. Как бы не так. Они клянутся, что скорее погибнут, но не оставят эту землю, по праву принадлежащую Республике. Кстати, – он повернулся к Бодле, советнику по юридической части, – у нас есть хоть какие-то аргументы, чтобы оспаривать эти острова?
– Боюсь, их очень мало, господин Президент, – с выражением глубокого сожаления ответил советник.
– Мало – это все же кое-что. Нафантазируйте еще столько же. Нужно, чтобы ситуация выглядела неоднозначной. Это будет нашим прикрытием. Отвлекающим маневром.
– Будет сделано, господин Президент, – торопливо заверил Бодле.
что такое ДПА? стараюсь, но не могу вспомнить, неужели я придумал эту аббревиатуру? текст становится самостоятельным, как и полагается хорошему тексту, я уже не все в нем понимаю, кто-то пишет его за меня, всегда приятно, когда находится кто-то, согласный сделать твою работу, потрудиться за тебя, хотя этот труд мне в удовольствие, но все равно, приятнее, когда тебя катают на карусели, чем когда ты работаешь карусельщиком, тянуть сюжет, продумывать детали, создавать видимость реальности – все это довольно-таки скучно, когда Бог творил мир, он отчаянно скучал, он предпочел бы, конечно, чтобы кто-то создал мир за него, он поручил это Люциферу, но тот отказался, и был наказан, Бог создал мир и сослал в него Люцифера, мир – это темница, исправительная колония, прописная истина, колония, где истины записывают зубьями на спине, кто-то об этом уже писал, моя мысль улетела в Прагу и в прошлый век, столетие – за один взмах крыльев, писать стандартную сюжетную прозу – это все равно что брести по суше, по берегу, бурлаком тянуть бечеву, иногда хочется скинуть ярмо и полетать птицей, вот почему я никогда не напишу обычного романа и не проживу обычной жизни, идти бечевой, тянуть лямку и там, и тут – не по мне, в каком-то смысле я конченый человек, потому что покончил с человеческой любовью к понятному, упорядоченному, актуальному, животрепещущему, к проблемам выживания и продолжения рода, так ли, еще недавно я переживал за свою жизнь, когда верил в реальность угрозы, как все запутано, стоит только сделать какое-то утверждение, как выясняется, что равным образом верно и его отрицание, лучше ничего не утверждать, кроме того, что видишь и слышишь, например, крик козодоя, странный механический треск, обрывающийся потом так, будто порвался приводной ремень, и голоса других птиц, сова, малиновка, многих, имени которых я не знаю, и эти закаты, нежные закаты над величественными горами, и запахи леса, и спокойный блеск звезд, к чему что-то утверждать или отрицать, это человеческая слабость, то есть слабость, свойственная большинству, избавиться от нее непросто, мне до сих пор не удалось, а что удалось? ночь так тиха, что кажется: прислушайся и услышишь, как в темноте шуршит еж, кажется, какое дело человеку до ежей? птиц, гор, закатов? но стоит ему попытаться говорить о чем-то другом, как он тут же увязает в утверждениях и отрицаниях, не буду и пытаться, продолжу начатое, мне, кстати, пришло в голову, что если уж воображение так могущественно, то оно вполне может обмануть меня, представив ситуацию, зеркальную к реальной: может быть, это я скрываюсь от правосудия в Алтайских лесах, меня разыскивают, если не здесь, в России, то по всей Европе, я объявлен в международный розыск, может быть, я – террорист-одиночка, вроде Унабомбера, и прячусь здесь, потому что у России нет договора с Интерполом о выдаче разыскиваемых, или все-таки есть? тогда я прячусь не только от международной, но и российской полиции, что же я натворил? но я притворяюсь перед самим собой, разыгрываю спектакль для самого себя, воображение мое не убито, но и не настолько оно в силе, чтобы я не мог отличить реальность от фантазии, просто ночь эта как-то по-особенному темна и тиха, вот я и пытаюсь населить ее призраками, иногда остатки воображения могут сослужить службу, чем была бы ночь на земле, не будь у человека воображения? мертвее всякого кладбища, пой в ней хоть сотня малиновок и козодоев
– Мы заявим, что острова должны принадлежать нам, и при этом выразим несогласие с таким самовольным захватом. Британцы в конце концов решатся на силовую операцию. Они попытаются арестовать всю группу. Им это удастся, само собой. У ребят не будет никакого оружия. Они смогут обороняться только камнями. Камень в руках решительных людей – мощное оружие, – Кристиан остановился. Никто не улыбнулся. – Но британцы что-нибудь придумают. Резиновые пули, газ или что-то другое. Обычные щиты. Словом, захватчики буду схвачены, – Кристиан не сразу понял, что сказал каламбур. Он осознал это лишь по реакции слушателей: чуть заметное покачивание головой, брови лезут вверх, губы слегка кривятся. Он улыбнулся, показывая, что снизошел до шутки. Остальные тоже заулыбались. – Всех схватят живыми. Кроме одного.
Кристиан умолк. Сумеют ли они продолжить его мысль? Не вслух, конечно, а про себя. Признаки понимания он заметил лишь на лице Руэды.
– Смерть нашего гражданина, пусть и вторгшегося на спорную территорию, но безоружного, беззащитного, – это повод занять более жесткую позицию. Да и сама операция по зачистке острова представляется нам незаконной, если уж мы считаем, что спор об островах не решен. Так ведь? – Все вздрогнули, от прямого вопроса, обращенного, казалось, к каждому лично. – И тут в действие вступает наш флот. Наша авиация. На остров высаживается десант. Теперь это уже не безоружные патриоты, а патриоты вооруженные до зубов. Союзники будут рады, если отделаются только островами. Мы потребуем от них принести извинения. А если они их не принесут… – Кристиан замолчал. Про себя он добавил: «Sapienti sat».
Ему вспомнились занятия латынью. Запах книг, словарей. И то, как учитель рассуждал о Romani virtutibus, римских добродетелях. Римской доблести. Как давно это было. Будто в другой жизни. Той, которую следовало бы забыть. Чтобы она не мешала его новой жизни. Но он не мог, не хотел этого сделать. Он гордился тем, как преодолел, изменил себя. Гордился больше, чем всеми другими своими успехами. Это был его главный успех. О котором пока знал только он. Когда-нибудь узнают и другие.
некоторые мои слова можно истолковать так, будто я когда-то занимался литературой или подумывал о том, чтобы ею заняться, но это все выдумки, игра воображения, кем я только себя не воображал, исследователем морских глубин, спортсменом-альпинистом, водителем локомотива, пилотом авиалайнера, удачливым брокером, талантливым художником, партизаном в какой-то неизвестной стране, мы бродим по лесам, то и дело меняем лагерь, за нами охотятся, мы ведем войну, непонятно, за что, за справедливость, лучшую жизнь, рай на земле, торжество добра, ради этого мы тренируемся, совершаем набеги, вступаем в стычки, похищаем заложников, расстреливаем предателей, еще я воображал себя прыгуном с шестом, век спортсмена недолог, я имею в виду продолжительность спортивной карьеры, но за это время ты успеваешь испытать то, чего другим не испытать и за целую жизнь, волнение перед стартом, собранность, решимость, разбег, прыжок к сияющему солнцу или облакам, иногда – в холодное серое небо, но в любом случае – вверх, над стадионом, зрителями, нет времени насладиться этим мгновением, нужно сосредоточиться на управлении своим телом, но это мгновение все равно остается в тебе, и потом ты можешь его пережить заново, и крики, аплодисменты, и неподвижная планка, и мысль: я это сделал, и поздравления, и награды, медали в специальном шкафу за стеклом, фото на пьедестале, и можно отдохнуть, повеселиться, девушки крутятся вокруг тебя, словно пылинки в свете луча, такое сравнение, простое и точное, но то, что ты получаешь от своей славы, не сравнится с тем, что ты получаешь от самой победы, и еще я воображал себя капитаном ледокола, космонавтом, высадившимся на Марс, астрономом, открывшим новую галактику, да мало ли кем, в том числе и литератором, дюжина стихотворных сборников, десятки романов, мои рассказы во всех антологиях, интервью во всех известных журналах, но главное, конечно, то, что мне удалось написать opus magnum, слово, тень, призрак, мысль, исторгнувшая из беккетовского персонажа такой дикий стон (3), мне это удалось, я перечитывал текст несколько раз, честно говоря, я перечитываю его каждый год, и он по-прежнему кажется мне совершенным, хотя трудно ожидать совершенства от текста такого объема, но он именно таков, совершенен в каждой строке, каждом слове, и в самой композиции, помню, как долго я выбирал название и в конце концйов решил так и назвать: Opus Magnum, разумеется. мне пришлось выдержать долгую борьбу с издателями, мой труд казался им слишком странным, неинтересным даже той горстке читателей, которая интересуется всякими странностями, но я был уверен, что написал выдающуюся книгу, и продолжал искать издателя, конечно, в то время я был уже достаточно богат, чтобы издать свой опус самостоятельно, но я считал, что это было бы недостойно по отношению к моему шедевру, лучше уж выложить его в Сеть для свободного доступа, в разговоре с одним знакомым издателем я пригрозил этим, и он решился на публикацию, оговорив, правда, что тираж будет небольшим, я согласился, мое имя было уже достаточно известным, и книга, даже выпущенная малым тиражом, привлекла бы внимание критиков, так оно и случилось, но что удивительнее, книгу раскупали и рядовые читатели, через месяц нужно было уже печатать второй тираж, а потом и третий, и четвертый, издатель пожалел, что не купил у меня права на эту книгу, текст был такого рода, что экранизация казалась мне невозможной, и тем не менее ряд кинокомпаний обратились ко мне с предложением о сотрудничестве, я достиг всего, о чем может мечтать человек, занимающийся литературой, нобелевскую премию я не получил, но известно, что людям моложе сорока ее не присуждают, впереди у меня была долгая жизнь, и хотя главное мое достижение было позади, я смотрел в будущее с оптимизмом, главный праздник закончился, но меня радовали и мелкие удачи, мечта о литераторстве не была моей любимой мечтой, я быстро о ней забыл и вспомнил только недавно, сочиняя историю о Кристиане, сейчас она кажется мне нелепой, как, впрочем, и все мечты, название одного из романов Беккета начинается словом «мечты», а все его творчество – это сожаление о несбывшихся мечтах и насмешка над мечтателями, я заговорил как литературовед, не удивительно: я мечтал и о том, чтобы стать литературоведом, выдающимся критиком, отделяющим зерна от плевел, козлищ от овнов, верховным арбитром вкуса, почетным судьей, жалкую жизнь я тогда вел, теперь я вижу это ясно, конечно, мое зрение в этом отношении уступает беккетовскому, он видел еще яснее, и этот стон Джона Харта, услышавшего собственные слова «Shadows of the opus . . . magnum», в тексте пьесы, кстати, не указано никакого стона, никакой ремарки, лишь через несколько слов – «смешок», и это говорит о том, что Джон Харт – великий актер, он понял характер персонажа лучше самого автора, он понял автора лучше самого автора, Shadows of the opus . . . magnum – и громкий продолжительный стон, не смешок, нет, а стон из глубины души, из нутра, актер нутром почувствовал муку этой мечты, и выразил ее в стоне, который автор пьесы почему-то забыл отметить, обычно откровенный даже в самых непристойных подробностях, тут он спасовал, или просто отвлекся, мяукнул кот, хлопнула ставня, послышалась сирена, раздался стук в дверь или выстрел, сначала стук, а потом, когда он отворил дверь, выстрел, все идет своим чередом, и будет всегда идти именно так, и ничего тут не поделаешь, ничего не попишешь
– На сегодня все, – Кристиан тронул большой серебристый мобиль, стоявший на столе. Кольца пришли в движение. Он следил за ними, пока зал не опустел. Потом закинул руки за голову и закрыл глаза.
вот что я решил под утро бессонной ночи: закончу историю Кристиана и уеду отсюда, вернусь в Европу, навещу все свои имения и выберу какое-нибудь, переселюсь, благо есть куда, здесь мне уже надоело, грибы, ягоды, белки, козодои, что за чушь, я соскучился по цивилизации, довольно этой глуши, будем считать время, проведенное здесь, передышкой, отдыхом, неизвестно от чего, приятной переменой обстановки, я оказался здесь, потому что хотел переменить обстановку, я человек перемен, не люблю однообразия, сколько ни пытался привыкнуть к рутине, не получается, для меня рутина то, что для других – праздник, и я, видимо, хотел поменять плюс на минус, или минус на плюс, кому как нравится, решено: дописываю историю и отправляюсь, пока пишу, можно собирать чемоданы, как будто у меня много вещей, как будто я хочу увезти отсюда с собой что-то на память, небольшой чемодан – этого хватит, полчаса в зале ожидания, и вот я уже в салоне, пилот запускает двигатели, выруливает на дорожку, я с интересом смотрю в окно, иллюминатор по правую сторону, я лечу, разумеется, бизнес-классом, и куда же я направляюсь? пусть об этом беспокоится тот, кто ведет самолет, мне, по правде говоря, все равно, неважно, с чего начать, какой страны, города, у меня недвижимость по всей Европе, я везде дома, на всех континентах, кроме Гренландии, которая вовсе и не континент, кроме Антарктиды, которая хотя и континент, лежит как бы вне зоны моих интересов, хотя не исключено, что мне придет в голову повторить путь Скотта, может, мне захочется повидать море Росса, спуститься во впадину Бентли, подняться на пик Бориса и Глеба, но сейчас меня эта часть света не интересует, самолет доставит меня в одну из европейских стран, там меня встретит личный шофер и отвезет в особняк, маленький замок, так, пустячок, ничего примечательного, в галерее есть, правда, несколько «рубенсов» и «рембрандтов», а в библиотеке – шкаф с инкунабулами, и еще – рыцарский зал с коллекцией оружия и доспехов, и концертный зал, где для меня выступают лучшие музыканты, и так далее, ничего особенного, только то, что должно иметься у каждого уважающего себя человека, а именно к таким людям я отношу себя, и, как человек, исполненный уважения к самому себе, я обязан закончить историю о Кристиане, впрочем, не только о нем, я называю ее так ради удобства, для сокращения, названия еще не придумано, это история о Кристиане и Александре, раз уж они появились вместе, конечно, неспроста, Александр – полноправный участник этой истории, персонаж на полную ставку, вот только образ его несколько размыт, возможно, в дальнейшем он станет четче,
Облака походили на гигантский ковер из овечьей шкуры. Но Александра этот однообразный пейзаж не интересовал. Сразу после взлета, он включил компьютер. Мир, появившийся на экране, был для него интереснее, чем тот, что лежал (висел, парил) за бортом. Сначала он побродил по виртуальной галерее, потом запустил видео о музее старинной мебели, только что открывшемся в Москве. Александр никогда не бывал в России. Возможно, думал он, пришло время там побывать. Русский антиквариат не пользовался спросом. Но этот спрос можно создать. Нужно уметь не только обращать желания людей в свою пользу, но и создавать у них новые желания. Этому он научился у Кристиана. Александру не нравилось манипулировать людьми. Сознательно, по крайней мере, он испытывал к этому отвращение или, скорее, брезгливость. Когда-то он хотел стать художником. В то время он презирал прагматиков, дельцов. Но мечта его так и не осуществилась. Не хватило таланта или, может быть, упорства. А потом все вокруг быстро переменилось. И он внезапно оказался шурином самого могущественного человека в стране. Не только шурином, но и напарником по гольфу, советником по вопросам, связанным с искусством, и чуть ли не главным доверенным лицом. Хотя Александр себе в этом и не признавался, но заниматься антиквариатом ему нравилось больше, чем рисовать. В этой области он чувствовал себя экспертом. К этому он, вероятно, и стремился, пытаясь стать художником, – он хотел быть мастером своего дела, экспертом. Каким бы делом он ни занимался, он всегда хотел добиться в нем совершенства. Включая гольф.
жизнь писателя, зарабатывающего своим трудом, – вроде плавания по бурному морю, в молодости он голодает, живет в дешевых комнатушках, слоняется по барам, пишет, пишет, рассылает, получает отказы, снова пишет, утешается со шлюхами, иногда у него появляется подружка, но ненадолго, и вдруг – успех, похвала знаменитого критика, очереди в магазинах, премия за лучшую книгу года, после этого жизнь становится совсем другой – просторные апартаменты, состоятельные друзья, интервью, съемки, подсчет доходов, гонорары, роялти, по утрам – чтение рецензий, выбор невесты, и новые книги, ожидание известий от издателя – продается/не продается, и вдруг – провал! неуспех! плохие отзывы, сочувствие жены, злорадство тайных и явных недругов, снова по барам, снова за работу, я им еще покажу, но следующая книга оказывается хуже предыдущей, он и сам это чувствует, и начинается борьба за выживание, с переменным успехом… жизнь, полная приключений, вроде кругосветки под парусом, настоящая суровая жизнь, не сопоставимая с той, которую ведут любители от литературы, имеющие должность в страховой компании, рекламном агентстве или пароходстве, не говоря уже о сыновьях успешных отцов, наследниках богатых тетушек, будь благословенна страна, где упорный труд, соединенный с осмотрительным вложением капитала, всегда вознаграждается, а где живет Александр? он живет в Утопии, стране, не отмеченной на карте земного шара, и это неожиданно, история задумывалась так, чтобы читателю не приходилось уноситься на крыльях воображения куда-то вдаль, а в результате я поселил своих персонажей неизвестно где, Еревон, Едгин, как трудно сделать вымышленную историю похожей на действительную, наполнить ее реалистическими подробностями, усмирить воображение, похоже, здесь, в одиночестве, оно разыгралось еще больше, очевидно, что так и должно быть, люди, окружающие тебя, сдерживают твою фантазию, ставят решетки, подрезают ей крылья, а в безлюдье она носится и парит свободно, кувыркается как хочет, поселившись здесь, я хотел испытать, насколько мне удалось изменить свой характер, насколько прочно то изменение, которое, как мне казалось, я в себе замечаю, и вот оказалось, что ничего прочного, все построенное разрушено первым же порывом ветра,
В этот раз он не взял с собой Лайнса. Ему хотелось побыть одному. Стю отличный компаньон, но иногда хочется обойтись без компаньона. Кроме него, на борту были два пилота и стюардесса. Александр допил виски и попросил принести еще. В обязанности стюардессы входило оказывать пассажирам и дополнительные услуги. Александр знал, что попозже воспользуется этой возможностью. Но сейчас он с увлечением рассматривал на экране русский антиквариат. Как заинтересовать им покупателей? Самый простой способ – показать, что русским антиквариатом интересуется Президент. Но Александр уже прибегал к этому приему, и не раз. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше выбрать другой путь. Но какой?
Самолет резко просел, и к горлу Александра подкатился комок со вкусом виски. За бортом уже потемнело. Александру подумалось (как обычно, когда он глядел в иллюминатор): «Здесь, наверху, все кажется таким единым, а там, внизу, все разделено». Он знал, конечно, что разделено и воздушное пространство (до какой высоты?), но здесь, наверху, это разделение казалось смехотворным, нелепым.
Александр нажал кнопку и вызвал стюардессу.
Кристиан обладает властью, но при этом он обычный человек, все люди в этой истории обычные, и сама история должна быть обычной, с обычной лексикой, обычной интонацией, обычным сюжетом, я хочу написать что-то такое, что пишут тысячи и читают миллионы, я хочу доказать себе, что стал обычным человеком, влился, наконец, в человечество, разделяю его мысли, чувства и настроения, пусть это не человечество, а то, что умники называют массой, пусть так, я хочу стать массовым человеком, мне надоело мое одиночество, я говорю новое (для себя) слово «en masse» , привет, ребята! я надеваю джинсы, кроссовки, посмотрите, как мне идет этот джемпер от Topman и куртка от Adidas, деньги, власть, любовь, ревность, месть, какие-то из этих мотивов, а может быть, и все сразу, может быть, моя история вырастет в эпопею, opus magnum, когда-то я жил в его тени, а сейчас я живу в тени гор, не случайно я выбрал горы, эта тень преследует меня по пятам, если так можно сказать о том, кто живет на одном месте, совершая только недальние прогулки, задуманное не удалось, потому что я не довел дело до конца, нужно было поселиться в овраге, неглубоком, на равнине, где рощи и леса скрывают горизонт, ничего крупного, большого, ничего, что напоминало бы об opus magnum, тогда, возможно, моя трансформация завершилась бы, я сделался бы рядовым человеком, таким же, как все, это было бы избавлением, да, я мог спасти самого себя, и сейчас еще не поздно, не все потеряно, потеряно время, но не возможность,
– Разочарована?
– Пока не знаю. Я была здесь в прошлом месяце.
– Сегодня премьера. Ты этого спектакля не видела.
– Моцарт?
– Вагнер. Тебе понравится.
– Ты уже видела?
– Я была на генеральной репетиции.
– А если у нас разные вкусы?
– Не в такой степени.
И действительно, Эльза была захвачена спектаклем – настолько, что забывала читать бегущую строку либретто.
ох уж эти обычные люди, если бы на свете не было никого, кроме обычных людей, не стоило бы и жить, все было бы так предсказуемо, даже случайные беды и радости, какие сваливаются на обычного человека, и те предсказуемы, а если и случится что-то необычное, то, внимательно его рассмотрев, находишь то же самое, скука – это знать, что все теоремы сводятся к аксиомам, математики ломают голову над доказательствами, но самое большее, что они могут доказать, это то, что утверждение или его отрицание сводится к аксиомам, или не сводится – ни то, ни другое, так и в жизни, есть кое-что, ускользающее от обычного, но попадается оно крайне редко, когда-то мне казалось, что смысл жизни придает именно редкое, но потом я осознал, что в этой непокорности обычному проявляется бунтарство юности, и что бунт против обычного удается очень немногим, для остальных же самое правильное – вовремя отступить, и я отступил, приладился к обычной жизни, управлял компанией, капиталом, следил за рынком, конечно, у меня были помощники, и я мог бы назначить управляющего, и не одного, но я хотел заниматься этим сам, пусть это было не совсем обычно для богатого человека, вроде меня, но я знаю, таких людей тоже немало, обычное не совпадает с распространенным, общепринятым, каждое утро я начинал с просмотра докладов и деловых бумаг, этим же начинают свое утро и короли, в тех странах, где они хоть что-то значат и на что-то влияют, поначалу меня просто воротило от этих бумаг, цифр, графиков, но постепенно я втянулся в управленческую рутину, не самая худшая из рутин, почему я не выбрал рутину оперного рецензента? ответ прост: у меня не было музыкального образования, я мог бы, конечно, подучиться, основать новую газету и писать в ней под каким-нибудь псевдонимом, разбирать новые постановки, хвалить дирижеров, художников, исполнителей, или, наоборот, выговаривать им, и все это ловким, остроумным языком, хотя и достаточно серьезным тоном, я стал бы звездой музыкальной журналистики, такая звездная рутина, это было бы интереснее, однако я хотел настоящего испытания, суровой проверки, чего-то такого, что приходится выносить стиснув зубы,
Декорации изображают цирк: пустые скамьи поднимаются амфитеатром; Валькирия, Зигмунд и его возлюбленная – внизу, на воображаемом песке. Вверху – плоский экран, и по нему медленно движется надпись: Willkommen im Tod . Цвет экрана и букв меняется: черные буквы по зеленому фону, зеленые по черному, золотые по черному, золотые по красному. Бесшумное движение этих букв в вышине, над головами героев, как бы порождает неслышимый обертон. Лейтмотив судьбы повторяется снова и снова, и Эльза чувствует, как в ней поднимается обжигающая волна. Она жалеет этого светловолосого парня, которого бог-отец предал во имя справедливости и закона. Чтобы удержать слезы, Эльза переводит взгляд на зал. Но этого мало. Волна поднимается все выше и выше. И тогда она снова смотрит на экран, читая медленно ползущую строчку Willkommen im Tod Willkommen im Tod Willkommen im Tod. Пусть звучит обертон. Пусть ее захлестнет эта волна. Звучит рог. На арену выходит высокий крепкий мужчина с копьем. Он в рубашке и брюках на помочах. Вся постановка поначалу казалась Эльзе нелепой. Но сейчас она не обращает внимания на одежду героев. Вместо надписи Willkommen im Tod на экране загораются знаки 0:0. Поединок начинается. Бог-отец является в решающий миг и ломает меч своего сына. Копье пронзает Зигмунду грудь. Он медленно падает. Ноль на экране сменяется часто мигающим крестом Х:0. Но поединок продолжается. Под взглядом Бога, скорбящего о смерти сына, на землю валится и победитель. Теперь мигают два креста – Х:Х. Схватка окончена. Аплодисменты. Третий акт начнется через двадцать минут. Но Эльза его не увидит. Она не останется. Ей достаточно того, что она увидела. Валькирии будут хохотать без нее. Тела героев они будут подбирать без нее. Клара, сидящая в машине рядом с ней, довольна. Она угадала: спектакль замечательный; сюрприз удался, и Эльза не скучала.
я не хотел обманывать себя, притворяться, что оперная рутина – это что-то особенное, да, особенное, но лишь в ряду остальных рутин, любое занятие быстро превращается в рутину, если подумать, оно таково с самого начала, может быть, жизнь в Раю была чем-то другим, нерутинной, но здесь, за оградой Сада, на этой земле, среди этих гор, полей и рек, в этих городах и селах, она всегда рутинна, люди крутятся в ней, как белки, кто придумал этот аттракцион? я имею в виду не мироустройство, а белку в колесе, кто первый сделал для нее барабан и заточил ее в нем? это был, безусловно, мудрый и жестокий человек, а вот тот, кто посадил нас в колесо жизни, был просто жестоким, чудовищно жестоким, маркиз де Сад перед ним – приготовишка, ребенок в штанишках на помочах, поначалу я думал, что единственный способ противостоять ему, творцу колеса, – использовать силу воображения, ту способность, которая не дана животным, но потом я понял, что именно этого он и хочет, для этого он нам ее и дал, и высший героизм будет состоять в том, чтобы отказаться от нее, стать белкой в колесе добровольно, он предоставил нам выбор: бежать из колеса на крыльях фантазии или остаться в нем, убегая, мы все равно остаемся пленниками, не могу обосновать это утверждение, но это так, а вот если выберешь колесо, то победишь злодея, сделаешь не по его, а по-своему, но что же, выходит, большинство людей – это герои? ведь они так и живут – принимают колесо за данное, нет, с чего я это взял, все они стремятся вырваться из него, верят в воскрешение, переселение душ, пришельцев, полеты к другим галактикам, верят в Последний День и Последний Суд, верят, что когда-нибудь все переменится, перестанет быть рутиной, они настолько в этом уверены, что могут полностью отдаться рутине, погрузиться в нее с головой, уверенные, что рано или поздно вода схлынет, они вынырнут, и все это произойдет само собой, произойдет непременно, вот что делает их такими стойкими, ловкими, приспособленными, и я решил стать одним из них, но без этой веры в грядущие перемены, этим я хотел возвыситься над ними, стать таким же и остаться все-таки исключением, как непоследовательно, если бы не свалившееся на меня богатство, сумел бы я выбиться в люди? то есть стать одним из всех этих людей? сумел бы я выжить среди них? вряд ли, ведь у меня не было той веры, которая позволяет им выносить рутину и устраиваться в ней наилучшим образом, или не наилучшим, кому как повезет, мне бы точно не повезло, не повезло с богатством – не повезет и в остальном, к чему я все это говорю, мысль крутится белкой, мало того, что я сам представляю собой белку в колесе, squirrel in the wheel, Eichhoernchen im Rad, l'ecureuil dans la roue, суть-то в том, что колесо это существует само по себе, никто его не изобретал, и мы, люди, просто часть этого колеса, колесо рождения и смерти, и никакой возможности для побега, но если колесо никто не устраивал, то некому и что-то доказывать, геройствовать можно только перед самим собой, вот этим я, наверное, и занимаюсь: пытаюсь стать героем в собственных глазах, для этого выдумал и беглых убийц, и чего только не выдумал, даже то, что ничего не выдумываю и живу без иллюзий, трезвейший из трезвых, если такие вообще существуют, а если нет, то единственный в своем роде, и вот пожалуйста – Алтай, глушь, леса, закаты, грибы, ягоды, козодои, прогулки с ружьем, неужели все это выдумки? где же я тогда нахожусь? в какой стране? городе? чем я занимаюсь? кто мои работодатели? мои друзья? мои враги? а ведь есть люди, и много людей, которым все это доподлинно известно – кто они и где они, наверное, это мой способ убежать от рутины – забыть реальные обстоятельства, смешать их с вымыслом, сбежать от рутины – значит устранить различие между вымыслом и реальностью, рутина основывается на этом различении, стоит провести границу – и все делается рутинным, а если ты отказываешься от этого размежевания, тогда, может быть, у тебя остается шанс, призрачный, как и все в этом мире, где стерты границы, может быть, это еще одна ловушка, еще один поворот колеса, так или иначе,
Дверь открывается. Кристиан входит в лифт и через несколько секунд оказывается под землей. Здесь расположено его тайное убежище. Тайный музей. Он идет по коридору. Еще одна дверь. Открывается сама собой. Он перешагивает через порог. Останавливается, закрыв глаза. Если бы можно было воспроизвести запахи. Их нельзя вспомнить умышленно. Они приходят, когда хотят. Всегда неожиданно.
Кристиан открывает глаза. Он в прихожей. Вешалка для верхней одежды. Шкаф. Столик. Велосипед. Он подходит к велосипеду и обхватывает пальцами рукоятку руля. Ладонь сразу вспоминает это ощущение, шершаво-резиновое. Эти пупырышки. Кристиан кладет другую ладонь на седло. И она тоже сразу вспоминает его изгибы. Ладонь хорошо помнит то, что, казалось бы, должна помнить другая часть тела.
Сразу после прихожей, направо, была комнатка для прислуги. Кристиан помнит ее не так хорошо, как другие помещения в доме. Ему не разрешалось туда входить. Да и служанки менялись. Каждая украшала комнатку по-своему. Кристиан воспроизвел ее такой, какой она была при Юлии. Ему было тогда восемь лет. Она пробыла в доме недолго. Он до сих пор не знает, почему.
Пройдя еще несколько шагов, Кристиан выходит в просторную гостиную. Она же столовая. Длинный стол посередине, два диванчика, кресла, стулья, картины по стенам. Он, как всегда, радуется тому, что картины те самые, подлинники. Это произведения малоизвестных художников, и найти их было непросто. Александр постарался. Как ему это удалось?
Кристиан садится в кресло у окна. Окно фальшивое. Кристиан поначалу собирался сделать его настоящим – с видом на улицу и дома на противоположной стороне. Но передумал. Он не хотел воспроизводить внешний мир, город. Ему нужен был дом, где он вырос. Если бы можно было вспомнить все! Например, книги в шкафу. Кристиан смотрит на шкаф. Он помнит его содержимое на три четверти. Может, чуть больше. Места, где стояли незапомнившиеся книги, он оставил пустыми и теперь с сожалением смотрит на провалы в рядах корешков. Заполнить чем-нибудь? Чем-то, чего там точно не было, но что запомнилось. Тем, что он читал и перечитывал.
На тумбочке у стены – старый проигрыватель. Кристиан встает, переводит рычажок. Головка звукоснимателя опускается на пластинку. Кристиан снова садится в кресло и закрывает глаза. Фортепьянный концерт Шопена. Не опасно ли вспоминать прошлое? Достаточно ли он укрепился в своем новом «я», чтобы так погружаться в себя прежнего? Именно это и хочет выяснить Кристиан. Какую дозу прошлого он может перенести без ущерба для настоящего? Можно было бы провести здесь несколько дней. И посмотреть, что получится. Но это рискованный эксперимент. Уже сейчас он чувствует, как в нем растет неуверенность. А пианист и оркестр еще не добрались до коды. Музыка была для него и благословением, и проклятием. Без музыки он бы не выжил. Но с музыкой он никогда бы не смог прожить настоящую жизнь. Ароматная отрава. Сладкий яд. Он так бы и провел всю жизнь музыкальным наркоманом. И эта его жизнь была бы лишь тенью его настоящей жизни. Которую он тогда и не надеялся найти. Как будто она была где-то спрятана. Если бы не Марго… Встретив Маргариту, он как бы заново родился. Его душа, заточенная в слепом кроте или раке-отшельнике, переселилась в птицу. Он мог летать и смотреть на мир с высоты. Стены рухнули. Кольцо горизонта неимоверно расширилось. Можно сказать, исчезло. Он почувствовал, что ему теперь доступно все. И когда с Маргаритой все было кончено, это чувство осталось с ним. Из него и выросло его настоящее «я». Именно оно и помогло ему обрести настоящую жизнь. Уверенность в себе минус сентиментальность. Вот она, формула успеха. Его добивается тот, кому удается найти настоящую жизнь. Настоящего себя. То и другое нераздельны. Невозможно прожить настоящую жизнь с фальшивым «я». И невозможно обрести настоящее «я», ведя фальшивую жизнь.
Кристиан вынырнул из прошлого. Он снова в настоящем. Финал концерта вызывает у него раздражение. Да и сама музыка. И эта комната, этот дом. Вот за этим он сюда и спускается – чтобы зарядиться энергией. Сначала прошлое забирает у тебя энергию. Но потом возвращает ее вдвойне. Не само прошлое, а сила твоего настоящего «я». Реальность твоего настоящего «я». Реальность побеждает все тени и призраки. И возвращает тебя к самому себе (4).
сначала послышался лай собак, а потом я увидел людей, выходящих из леса, это были нанятые охотники, вместе с полицейскими они разыскивали беглецов, значит, все это не выдумки, не игра моего воображения, убийцы действительно бродят по лесу и, как сказали преследователи, где-то в этих краях, недалеко от моего дома, меня, конечно, расспросили, не видел ли я кого-нибудь, не слышал ли что-нибудь, тень, шаги, голос, нет, ничего, мне советуют быть осторожным, само собой, у меня есть все для обороны, я бывалый охотник, а что у вас с рукой, да так, ерунда, напоролся на гвоздь, когда работал по хозяйству, они уходят, лай собак все дальше и дальше, если беглецы тут, рядом, они знают, что преследователи недалеко и попытаются сбить их со следа, все зависит от их хитрости, я мог бы им подсказать, как это сделать, мне почему-то кажется, что если они и явятся ко мне, то по-дружески, попросят еды, одежды, ночлега, грабить меня им нет никакого смысла, если им нужны деньги, я охотно им помогу, ну, может быть, и без особой охоты, но и без сопротивления, о том, что они здесь, уже известно, и я не смогу рассказать полиции ничего нового, так что никаких причин для насилия, нападения, но это если рассуждать трезво, на здоровую голову, а ведь парни не из таких, им может взойти в голову что угодно, головы у них дырявые, а преследование утомило их, они на пределе, готовы на что угодно, сделают что угодно, не подумав, это у них выйдет само собой, поэтому все мои рассуждения бесполезны, ну что ж, будь что будет, я-то здоров, не утомлен, я начеку, у меня преимущество, единственная досада – эта царапина от гвоздя, я не смог найти пузырек с йодом, облил рану водкой, но заживает все равно плохо, надо бы съездить в город, на чем я езжу в город? на велосипеде? мотоцикле? внедорожнике? или добираюсь пешком? мое положение остается неопределенным в мелочах, в главном все ясно, но мелочи расплываются в тумане, и это раздражает, выводят из себя, иногда я в раздражении резко жестикулирую, машу руками, вот так я и поранился, злость, неосторожность, где мое хладнокровие? но в конце концов не беда, всего лишь царапина, к тому же на левой, нажимаю на курок и бросаю ножи я правой, с этим все в порядке, пусть только явятся незваные гости, кто-нибудь с дурными намерениями, ему сюда не войти, а если войдет, то не выйдет, так я успокаиваю самого себя, что-то вроде аутотренинга, так же, как и рассказ о Кристиане, думая о нем, я становлюсь спокойнее, увереннее, сильнее,
Полицейские заранее расчистили путь. С левой стороны дороги стояли машины. Водители и пассажиры провожали взглядом небольшой кортеж. Автомобили проносились мимо в тишине – молчаливое воплощение власти. Потом кортеж свернул на дорогу поуже. Здесь скорость уменьшилась. Александр с любопытством смотрел по сторонам. Ему нравились холмистые пейзажи.
Автомобиль двигался к замку, а мысли Александра бесцельно кружили в шотландском небе. Ему не хотелось на чем-то сосредотачиваться. Он наслаждался чувством свободы, сознавая, что он вдали от Республики. Хорошо бы остаться здесь навсегда. Александр вздохнул. Сейчас он мог признаться себе, что предпочел бы никогда не знать Кристиана. Он снова вздохнул. С Кристианом невозможно порвать. Республика настигает тебя везде; от нее не скрыться.
Западная часть холма, на котором стоял замок, круто, а кое-где и отвесно, спускалась к морю. Обращенная к подъезжающим сторона здания имела симметричную форму с двумя башенками по углам и двумя выступаюшими полубашнями между ними. Эти полубашни разделяли стену на три части. Тыльная сторона замка, обращенная к морю, выглядела иначе, она была более разнообразной. Над морем, в начале крыла, изгибающегося буквой L, высилась главная башня. Александр изучил замок по фотографиям.
Первым во двор въехал автомобиль владельца. Через несколько секунд рядом с ним остановился автомобиль Александра. Служба безопасности уже проверила помещения. Александру все эти предосторожности казались излишними. При желании любой, у кого есть подходящее оружие, может сбить взлетающий или идущий на посадку самолет, взорвать машину. Захватить его живым труднее. Но известно, что Республика не ведет переговоров с террористами. Вряд ли Кристиан сделает исключение ради него. Скорее, наоборот: не упустит случая показать свою принципиальность. Все эти меры предосторожности напрасны.
как бы я хотел продолжить эти заметки, рассказав, что моя рана нагноилась, началась гангрена, и мне пришлось отрубить сначала палец, а потом и кисть, и в это время, когда мое сознание мутилось от жара и боли, в дом вломились те, кого я так долго ждал, не их самих, а их появления, и как мужественно я сопротивлялся, и вышел победителем, но ничего подобного не случилось, рана благополучно зажила, а гостей (после тех, с собаками) не было, все идет своим чередом, вот только запасы водки и виски подходят к концу, видно, я давно не пополнял запасы, ленился, можно сказать и так: здесь я не то чтобы вел мудрую созерцательную жизнь, а просто-напросто предавался лени, а лень, с обычной точки зрения, большой недостаток, она делает человека слабым, но человек, если он хочет называть себя человеком, должен быть сильным, он должен быть постоянно в действии, чем-то себя занимать – делом или развлечением, ленивый человек – конченый человек, поэтому думать о себе как о лентяе мне бы не хотелось, разумеется, нет, я вел здесь размеренную жизнь самодостаточного человека, в обычном порядке вещей есть место и самодостаточным людям, так вот, я один из них, на какое-то, недолгое, время я перестал им быть, меня смутило сообщение о бежавших заключенных, я не был к такому готов, хотя побеги обычное дело, как и те дела, за которые попадают в заключение, и все же я на несколько недель утратил свое обычное расположение духа, тихое, сосредоточенное, я боялся, что эти беглецы окажутся где-то рядом, что мне придется с ними встретиться, и может быть, их лица будут последними лицами, которые я увижу, я не верил, конечно, что унесу память об этих лицах в мир иной, но и не верящему в загробную жизнь как-то неловко при мысли о том, что последним, что он увидит, будут лица его убийц, большое значение придают последним словам человека, но редко интересуются тем, что он видел в последнюю минуту, может быть, потому, что слова остаются с нами, а виденное он уносит с собой, если уносит, по мне, так это конечная станция, и везет тому, кто может оформить зал ожидания по своему вкусу,
Выйдя из машины, он услышал шум прибоя. Море было совсем рядом. Александр уверенно обогнул угол замка и вышел на смотровую площадку. Остальные последовали за ним.
Глядя на море, он вспомнил, как в детстве хотел стать моряком, капитаном большого корабля. Он даже не думал тогда о том, каким будет этот корабль: военным, торговым, пассажирским. Это был просто корабль, и Александр был его капитаном – в белом кителе, белой фуражке, с кортиком на боку. Если с кортиком, значит, военный корабль? Да, скорее всего это был военный корабль. Но Александр никогда не представлял себе морских сражений. Стоя на мостике, он любовался закатами, а не высматривал врага.
– Прекрасный вид, – сказал он, не глядя на владельца замка. Тот начал что-то объяснять, но Александр, не дослушав, отошел от барьера. Он не хотел выказывать пренебрежения к человеку, с которым собирался заключить сделку, но ему хотелось поскорее увидеть интерьер.
живешь в горах и мечтаешь о море, селишься на берегу моря и мечтаешь о степях, воображение всегда машет крыльями и летит вдаль, пока ему не подрежут крылья, непоседливое существо, и помощник ему в этой непоседливости – язык, потому что в языке есть слова «иное», «другое», «там», «далеко», не будь этих слов, воображение было бы слепо, куда бы оно полетело? но эти слова открывают перед ним простор, и ведь есть еще слово «всё», соединив его с «иным», получим «иное ко всему», а это уже «ничто», может быть, это и есть тот край, куда стремится воображение, не удовлетворяясь ничем из существуюшего, так приятно размышлять под резкий крик козодоя, он снова кричит, лишнее доказательство, что вокруг все спокойно, ни беглецов, ни преследователей, никаких других зверей и птиц, никого, кроме козодоя, с его странным криком, таким же странным, как название этой птицы, может быть, он начинает кричать вечером, когда пора доить коз? а сколько раз в день полагается доить коз? и не доят ли в это же время и коров? если так, то почему название включает в себя козу, а не корову? какие пустые вопросы приходят на ум, когда уходит опасность, место в уме заполняется лишь по-видимости, оставаясь пустым, нужно время, чтобы вернуть себе спокойное, сосредоточенное настроение, этому мешает и рана, я поторопился, убедив себя, что заживает она хорошо, ничего подобного, кисть снова распухла, потемнела, иногда я чувствую дергающую боль, все признаки гангрены, человек, который привозит мне продукты из магазина, почему-то задерживается, его нет уже три недели, может быть, его вообще не существует, может быть, я его выдумал, скорее всего, я сам ездил в город за покупками, но теперь я не нахожу никакого средства передвижения, может быть, его у меня украли, это самое правдоподобное объяснение, беглецы все же появились возле моего дома, но не стали вламываться внутрь, а просто увели мой велосипед, мотоцикл, лендровер, что там у меня было, и я остался без колес, до города же, как мне припоминается, путь неблизкий, вряд ли я одолею его пешком, по дороге может случиться всякое, не придется ли мне и в самом деле пустить в ход топор или бензопилу? я шучу, но в действительности мне не до смеха, похоже, мне предстоит далекое и трудное путешествие, хорошо еще, что здесь одна дорога, и заблудиться невозможно
Давно такого не случалось. И не вспомнить, когда. Эльза положила руку на бедро Кристиана. Обычно он быстро уходил. Но сегодня почему-то задержался. Почему? Какая разница. Эльза привыкла не задавать вопросов. Не только вслух, но и про себя. Кристиан лежал, глядя в потолок.
– Как, по твоему, относится ко мне твой брат?
Эльза не сразу поняла, о чем ее спрашивают.
– Что?
– Я думаю, он меня ненавидит. Тихо. Иногда яростно.
– Что ты выдумал? Он тобой восхищается.
– Восхищение, замешанное на страхе и ненависти.
– Ты не прав, – Эльза убрала руку с бедра Кристиана. – Он очень хорошо к тебе относиться.
– Что он обо мне говорит?
Эльза задумалась.
– Он всегда на твоей стороне.
– А ты?
Эльза вздрогнула. Внутри себя. Тело ее оставалось неподвижным.
– Почему ты спрашиваешь?
– А почему ты не отвечаешь?
– Милый, ты же знаешь…
Эльза умолкла. Ее вдруг охватило чувство бессилия. Он никогда не поймет меня. И не поверит. Как можно верить в то, чего не понимаешь.
Она думала, что Кристиан сейчас встанет и уйдет. Но он остался рядом. И голос его был неожиданно мягким.
– Я ему доверяю. Никому больше. Только вам двоим.
Сердце в груди Эльзы будто выросло вдвое. Она повернулась и поцеловала Кристиана. Прижалась к нему.
Кристиан по-прежнему лежал, закинув руки за голову, глядя в потолок.
– У меня есть для него кое-что. Хватит ему бездельничать.
Разве он бездельничает? Эльза не сказала этого вслух.
– Скоро многое переменится. Ты даже не представляешь…
Кристиан оборвал фразу. Ее голова лежала у него на груди. Он поцеловал ее в темя и слегка оттолкнул. Потом быстро встал.
набив рюкзак провизией и водой, а затем опустошив его наполовину, решив, что оставшегося хватит, не пройду я и четверти пути, как меня подберет кто-то из проезжающих, рейсовые автобусы здесь не ходят, и я плохо представляю, где можно оказаться, если отправиться в противоположную сторону, но дороги проложены для того, чтобы по ним ездили, поэтому рано или поздно меня кто-то нагонит, лучше бы рано, ведь поздно в моем случае означает слишком поздно, итак, взяв самое необходимое на два дня, я спустился по склону и вышел на дорогу, теперь мне предстояло решить, в какую сторону двинуться, к своему удивлению, я не помнил, в какой стороне лежит город, удивляться тут, собственно, было нечему, я не помнил, каким способом добирался до города, поэтому можно было ожидать, что забуду и остальное, и все же меня это удивило, точнее, расстроило, огорчило, я не был готов к тому, что мне придется выбирать путь, и шансов на успех будет ровно половина, я прикинул, нельзя ли увеличить шансы в мою пользу, какими-то окольными рассуждениями, логическими умозаключениями, но скоро оставил эти попытки, солнце уже подбиралось к точке верхней кульминации, другими словами, скоро должен был наступить полдень, я и так потерял много времени, пора было делать выбор, и я решил направиться в ту сторону, откуда донесется первый крик птицы, то есть туда, где запоет козодой или другой, более умелый певец
– Пора.
– Всего лишь восемь, – не удержалась Эльза.
– Уже восемь. Встретишься сегодня с Кларой?
– Наверное. Если ты будешь занят.
– Да. Дела, как всегда.
Дела Республики. Интересы Республики. Я ведь знала это с самого начала. Но так и не привыкла. Не смирилась. Накинув халат, Кристиан вышел из спальни. Я хочу его всего, целиком. Только для себя.
Эльза перевернулась и зарылась лицом в подушку. Она лежала так, пока не стала задыхаться. Ты выбираешь Республику, а я выбираю тебя. Она ударила кулаком по подушке. Потом нажала на кнопку для вызова горничной. Когда девушка вошла, Эльза в пеньюаре стояла у зеркала, и лицо ее было совершенно спокойно.
минут десять я простоял на дороге, но так и не услышал птичьего голоса, все было тихо, лес с одной стороны подступал к самому полотну, листья не колыхались, день был безветренный, небо затянули серые облака, погода не очень-то веселая, но благоприятная для долгого перехода, если бы только твердо знать, в какую сторону идти, возможно, это безразлично, дорога наверняка ведет от одного города к другому, и тот, другой город, может быть, находится еще ближе, чем тот, куда я собираюсь, может быть, именно в тот, другой город я и ездил за покупками, следовательно, мне нужно переменить решение и направиться не в ту сторону, куда я хотел идти, а в обратную, я чувствовал, что рассуждаю как-то путано, хотя, по-видимости, и логично, не начинается ли у меня жар? я положил руку на лоб, и он показался мне горячим, в растерянности я поворачивался из стороны в сторону, вглядываясь в уходящую дорогу, прислушиваясь, не донесется ли какой-нибудь звук, птичий крик или шум автомобиля, один раз я поднял голову вверх – мне послышался шум самолета, но все было тихо и неподвижно, ни одного знака, который помог бы мне выбрать направление, решив бросить монетку, я порылся в карманах, и ничего не обнаружил, ну, кое-что я конечно нашел, только не монеты, есть ли у меня с собой деньги? неужели я покупаю все в кредит, а мой управляющий оплачивает счета? ну хорошо, пусть у меня нет монеты, есть и другие способы обратиться к случаю, призвать его на помощь, я вспомнил о детской игре: нужно было, закрыв глаза, соединить два вытянутых указательных пальца, я загадал, куда пойду, если пальцы соединяться, и уже развел руки, закрыл глаза, но тут мне пришло в голову, что вероятность промаха гораздо выше, шансы не равны, я заранее отдаю примущество одной стороне, подумав немного, я вспомнил другую детскую игру: кружиться, закрыв глаза, до тех пор, пока не потеряешь всякую ориентацию, а потом остановиться и, я не помнил, как продолжалась игра, что нужно было делать потом, но в моем случае этот вопрос решался сам собой, я так и сделал, кружился долго и в разные стороны, при этом успел обдумать тот вариант, когда, остановившись и открыв глаза, я увижу себя стоящим боком на дороге, и мой взгляд будет образовывать точный перпендикуляр по отношению к ней, случай представлялся невероятным, но мне нужно было чем-то занять мысли, пока я кружился, ничего толкового не придумывалось, и я решил просто сделать вторую попытку, если первая не удастся, но хватило и первой, одев рюкзак (я снял его, чтобы он не мешал кружению), я быстро зашагал на восток,
Замок возвели в пятнадцатом веке и с тех пор часто перестраивали. От первоначального здания почти ничего не осталось. Самая важная переделка была произведена в конце восемнадцатого века. Замок, можно сказать, выстроили заново. После этого менялись уже только незначительные детали.
Главным архитектурным элементом была большая круглая башня на северной стороне, выходящей к морю. С обеих сторон к ней примыкали два крыла. Между ними, на месте внутреннего дворика, была построена большая крытая лестница, соединяющая все части замка. На южной стороне между восточным и западным крылом протянулся внушительный «фасад». К восточному крылу примыкало еще одно строение в виде буквы Г, положенной горизонтально.
Александр ознакомился с планом замка еще до поездки. Но архитектура его интересовала меньше, чем интерьер. Он знал, где находится столовая, и сразу направился к ней. Стены в столовой были украшены портретами членов клана, владевшими этим замком на протяжении нескольких сотен лет. Всему приходит конец. Из картин только две принадлежали выдающимся мастерам. Остальные не представляли собой ничего особенного. За исключением того, что они были старинными. Древность прибавляет вещам цену. Даже самым обыкновенным.
Александр осмотрел мебель в столовой, перешел в гостиную, поднялся в библиотеку. Иногда он останавливался перед портретом, вазой, зеркалом, шкафом и делал вид, что прикидывает ценность предмета. На самом деле вся работа была проделана заранее под руководством Стюарта. Александр знал приблизительную стоимость всех вещей. И сейчас он не думал о коммерции. Он просто наслаждался атмосферой старины. Жить здесь. Рисовать. Рядом море. А Кристиан пусть проваливается к чертям.
Владелец замка шел позади Александра. Поначалу он пытался рассказывать о замке, обращал внимание Александра на те или иные предметы. Но потом сообразил, что лучше помолчать. Он был одиннадцатым графом в древнем роду, но держал себя как простой управляющий. Александр считал это само собой разумеющимся. Другого он и не ожидал. Все казалось предсказуемым. Но ему пришлось встретиться с неожиданностью.
быстро шагая по дороге, я был готов к тому, что скоро узнаю местность, но мне не попадалось на глаза ничего особенного, что могло бы остаться в памяти, самым примечательным, пожалуй, была сама дорога, ее покрытие – оно было совершенно новым, и разделительную полосу как будто провели недавно, я даже специально шаркнул по нему ногой, а потом посмотрел на подошву – никакого следа краски, а на полосе остался след моего башмака, но не считая этого, только что появившегося, пятна, она была абсолютно чистой, по бокам дороги был насыпан гравий, дальше зеленела трава, а еще дальше – деревья, это был не густой лес, а что-то вроде подлеска, кусты и отдельные невысокие деревца, настоящий лес начинался выше с левой стороны и ниже – с правой, дорога шла примерно по середине холма с небольшим уклоном вниз, если этот уклон сохранится, думал я, дорога приведет меня в долину или на берег реки, вот там и стоит город, я словно увидел этот город, большой и красивый, хотя знал, что в этом краю таких городов быть не может, за мечтами я забыл о руке, но она напомнила мне о себе острой, дергающей болью, нужно было спешить, и я шел без отдыха до самого вечера, погода была прохладная, а к вечеру сделалось еще холоднее, кажется, я уже говорил, что стояла поздняя осень, трава и деревья, которые я чуть раньше назвал зелеными, вовсе не были такими, трава побурела, а многие деревья уже потеряли все листья, солнце поднималось невысоко, темнело быстро, на руке у меня светились цифры электронных часов, точнее, светился экран, и светился он тускло, заряд батарейки был на исходе, часы показывали семь вечера, я думал пройти еще несколько часов, а потом устроиться на ночлег, но почувствовал, что отдых мне нужен прямо сейчас, я натер левую ногу, по дороге я кое-как разгладил складку на стельке, но вскоре она снова появилась, мне хотелось есть и пить, но еще больше хотелось спать, я решил, что ужин меня подкрепит, и сон пройдет, так оно и случилось, я передохнул, поел, и на какое-то время испытал прилив сил, их хватило, чтобы пройти еще около часа, стало уже совсем темно, нужно было подыскать место для сна, я не взял с собой спального мешка, потому что был уверен, что поймаю попутку, но странное дело – за весь день я не видел ни одной машины, дорога была пуста, безлюдна, как и местность вокруг, хотел я сказать, но окружающий лес, конечно, не был пустым, безлюдным, да, но в нем жили разнообразные существа, и теперь, собирая траву, чтобы соорудить себе что-то вроде ложа, я слышал их голоса, некоторые я узнавал, а некоторые казались мне незнакомыми, я нашел целебное растение и обмотал больную кисть его листьями, это несколько уменьшило боль, и я смог заснуть, проснулся я среди ночи от того, видимо, что почувствовал прикосновение к своему лицу, я проснулся с ощущением, будто по моему лицу провели чем-то легким и мягким, я сел и огляделся,
11-й граф Кэррик, виконт Кромдейл, маркиз Броди и Феттеркарн, барон Таннинг, а для близких просто Майкл, не удивился, когда виконт Фолкленд, маркиз Ньюдоск и Кинкардайн, баронет Келли поделился с ним своим планом. Нет, он не удивился – он был изумлен, поражен. Прежде всего он изумился тому, что его старинный приятель участвует в такого рода делах, а затем – просьбе Уилла устроить ему встречу с Александром во время осмотра замка. Граф, хотя и принадлежал к высшей знати, держался в стороне от политики. Лишь однажды он принимал участие в заседании палаты лордов. Зависимость страны от Республики его, конечно, раздражала, и он хотел бы, чтобы в самой Республике все шло иначе. Но об этом, думал он, пусть заботятся другие люди. Устраивать тайную встречу двух политиков – это было что-то немыслимое, такое графу Кэррику не могло и присниться. Александр, конечно, не был настоящим политиком. Но все знали о его близости к Кристиану. Виконт Фолкленд не объяснил, о чем пойдет речь на переговорах, да граф его и не спрашивал. Изумившись поначалу тому, что он услышал, Майкл почувствовал тревожное, но приятное волнение. В его жизни могло произойти что-то необычное. Почему бы и нет? Виконт предупредил его, что инициатива исходит не из правительственных кругов. Какая разница? Он доверял Уиллу. Они вместе учились. И остались друзьями после того, как получили дипломы.
– Да, – сказал Майкл. – Это можно устроить. Но согласись, в этом есть что-то от шпионского триллера.
«А ведь ты угадал», – подумал Уилл.
ночь застает тебя в лесу, полном загадочных шорохов, ты осматриваешься, и повсюду тебе чудится движение, мелькание, ты чувствуешь тревогу, темнота таит в себе что-то опасное, ты знаешь, что в этом лесу водятся хищники, но не крупные, тебе, в общем-то, ничего не угрожает, но в темноте мерещится что-то невероятное, чудится даже такому бывалому охотнику, как ты, сердце твои стучит, ты слышишь свое дыхание, но к нему примешивается шум чужого дыхания, кто-то дышит у тебя за спиной, и напрасно ты пытаешься отпугнуть его веселым криком, голос не повинуется тебе, он звучит хрипло, в нем нет веселого задора, таким криком никого не напугаешь, а только выдашь свой страх, твой нож при тебе, а вот ружье ты оставил дома, зачем в дороге лишняя тяжесть, те двое, которых ты опасался, – лишь призраки воображения, так же, как и чудища, прячущиеся в темноте, почему бы тебе не рассеять их усилием воли, здравым рассуждением, как ты проделал это с беглецами, но тогда ты был дома, в удобном кресле, и ружье лежало рядом, на столе, и там же – графин водки, и стакан, а в камине горел огонь, и это был твой дом, твоя крепость, пусть только сунутся, в такой обстановке легко убедить себя, что ты в безопасности, разрядить ружье, распахнуть ставни, а вот когда ты в лесу, без ружья, ни стен, ни ставен, лишь ствол сосны за спиной, проделать такой фокус сложнее, и он не удается, ты вскакиваешь и выходишь на дорогу, она рядом, не хватало еще потерять ее в темноте, но нет, вот она, небо ясное, над головой звезды, и боль в руке утихла, все хорошо, можно продолжать путь, и ты продолжаешь его, оглядываясь по сторонам, все еще не доверяя лесу, прислушиваясь к нему, прислушиваясь к дороге – пора бы уже услышать шум мотора, ночной ездок, мало ли какие у него дела ночью, он едет в ту же сторону, куда спешишь и ты, и охотно подберет тебя, вместе ехать веселее, да и не годится бросать человека одного на ночной дороге, человек человеку – друг, попутчик и собеседник, он расспрашивает тебя, зачем ты направляешься в город, и ты показываешь ему помертвелую кисть, и попутчик, вздрогнув, отворачивается, нет, он сочувственно кивает и прибавляет газу, он торопится доставить тебя в отделение скорой помощи, в травмпункт, на худой случай, в дежурную аптеку, а может быть, в военный госпиталь, ведь в этом городке размещена воинская часть, и это вовсе не городок, а огромный город, почему же на дороге никакого движения, спрашиваешь ты, разве не должны здесь сновать автобусы и легковушки, даже ночью, по ночам большой город не спит, и это должно как-то проявляться, немыслимо, чтобы дороги к нему были такими пустынными, как эта, да точно ли она ведет в город, спрашиваешь ты, охваченный внезапным сомнением, конечно, а водитель молчит, и профиль его напоминает голову птицы,
Остров походил на шатер посреди океана: из воды отвесно вставали стены бурого цвета, переходившие в конус, – пологие склоны покрытые зеленью; вершины у конуса не было – ее словно срезали ножом.
– Понятно, почему он необитаем, – сказала Энн. – Ни деревьев, ни кустов. Одна трава. Там, наверное, и животных-то нет. А птицы? Какие-нибудь водоплавающие?
Катер огибал остров против часовой стрелки. Энн и Том стояли у поручней. Спросив о птицах, Энн взглянула на Тома.
– Чайки, крачки, поморники… Вряд ли их там много. Я пока ни одной не вижу, – сказал Том.
Катер вышел к северной части острова. Ветер здесь дул сильнее. Энн пожалела, что не надела под куртку свитер. Она собиралась второпях. Утром ей позвонили из редакции и сказали, что есть срочное задание. Какое? Отправляйся немедленно на причал, найдешь катер с таким-то названием, там будет оператор, если опоздает, дождись, поплывете на остров, там какие-то ребята проводят акцию, имитацию захвата, а может и не имитацию, демонстрацию, в общем, нужно их снять и взять интервью.
Том не был тем оператором, который отправился вместе с Энн. Оператора звали Виктор. Том был внештатным корреспондентом. Оператор стоял на корме и снимал остров. Энн и Виктор работали на столичное телевидение, Том – на французскую газету. По-настоящему его звали Тома. Его тоже разбудили утром звонком, и теперь он вместе с Энн разглядывал необитаемый остров, где вчера высадились какие-то чудаки (Том мысленно употребил другое слово).
– Здесь вроде и причалить-то негде, – сказала Энн.
– Может, их сбросили с вертолета? – предположил Том.
– Нет, мне сказали, они добрались сюда на катере, как и мы, – Энн приняла шутку Тома всерьез.
– А катер вернулся? Или он где-то здесь? – спросил Том.
– Не знаю, – Энн стянула куртку у горла.
– Холодно? У вас нет свитера? Хотите, я дам вам свой? – спросил Том.
– Ничего. Спасибо. Вот уже солнце выглядывает, – сказала Энн.
– Вы здесь родились?
– Нет. Я из Манчестера. А здесь примерно полгода. Что-то вроде затянувшейся командировки.
– Ждете, когда появится место в Англии?
– Я сама сюда попросилась. Хотелось чего-то нового. Но теперь пора обратно домой.
– Полгода – немало. Случай мог бы и поторопиться, чтобы свести нас вместе.
– Французская учтивость?
– Как это по-английски… галантность? куртуазность?
Энн рассмеялась. Ветер тут же унес ее смех за корму.
– Что вы думаете о нашем задании?
– Я скажу, что я думаю об этих ребятах. Они дураки. Мы сделаем свое дело, и публика получит маленькую сенсацию, но завтра ее забудут. На месте властей я бы оставил их в покое. Не будут же они сидеть там месяц.
– А если им наладят подвоз продуктов?
– А если сюда явится флот Республики?
На этот раз Энн улыбнулась, представив флот Республики, окружающий маленький островок.
– Мне тоже нужно сделать несколько снимков, – сказал Том. Он навел объектив на остров и быстро защелкал фотоаппаратом.
– Я одного не понимаю, – сказала Энн. – Как ваша редакция узнала о том, что тут происходит. И почему мы оказались на одном катере? Они что, сговорились?
– Заговор на небесах, – сказал Том. – Давайте вечером куда-нибудь сходим, Энн. У нас еще останется время.
– Вот они! – воскликнула Энн, показывая на небольшое судно, стоявшее у берега.
я проснулся продрогший от ночного холода и утренней росы, встать мне удалось не сразу, суставы закоченели, шея затекла, тело меня не слушалось, сквозь просветы деревьев я видел дорогу, но не мог двинуться с места, на один миг мне представилось, что я так и буду сидеть, глядя на дорогу, проезжающие мимо автомобили, пока не умру от жажды, у меня не будет сил даже для того, чтобы достать фляжку с водой, я подумал о том, что человеку приходится напрягать волю, совершая мельчайшие действия, не то что дереву – тому не нужно двигаться (и оно не двигается), пища добывается без усилий, хотя откуда мне знать, может, дерево напрягает все свои силы, протягивая корни, раскидывая ветви, я поймал себя на том, что думаю какую-то чепуху, плохой знак, нужно перебороть себя, я пошевелил пальцами правой руки, потом поднял ее и опустил, подтянул и разогнул ноги, повертел головой, на левую руку мне смотреть не хотелось, она не слишком болела, но я чувствовал, что ее вид лишит меня с таким трудом обретенной решимости, нужно было выбираться на дорогу, едва я сделал первое движение, как послышался шум мотора и по дороге промчался пикап, он двигался в нужную мне сторону, я крикнул ему вдогонку, но, разумеется, этот крик не имел никаких последствий, шум мотора быстро стих, и снова наступила тишина, лесная тишина, с голосами птиц и шелестом листьев, ночные призраки исчезли, лес выглядел обыкновенно, я встал и вышел на дорогу, посмотрел в обе стороны, и справа, и слева дорога делала поворот, и справа, и слева вдалеке высились вершины гор, у меня внезапно закружилась голова, и я испугался, не потерял ли я ориентировку, точно ли я помню, откуда шел, куда направлялся, в растерянности я поворачивал голову, на глаза не попадалось ничего, что помогло бы мне выйти из затруднения, я снова оказался перед выбором, какая непредусмотрительность, нужно было сделать какие-то заметки, зарубки, выложить стрелу из камней и шишек, а теперь я снова в неизвестности, и мне придется выбирать дорогу наугад, а это сводит мои шансы попасть в нужное место к минимуму, точнее, к одной четверти, я почувствовал одновременно и гнев, и отчаяние, надо же быть таким глупцом, и вдруг меня осенило: дорога шла под уклон, это я помнил совершенно отчетливо, и левая сторона была выше правой, как я мог забыть такую простую вещь, на часах была уже половина девятого, радость придала мне силы, и я быстро зашагал по дороге,
– Как мне к вам обращаться? Господин маркиз? Господин виконт? – Александр не скрывал иронии.
– Будем называть друг друга «сэр», – предложил виконт.
– Согласен, – сказал Александр. Он не стал продолжать, спрашивать: «О чем же вы хотели со мной поговорить?» Вытянув ноги, он смотрел на огонь. Два кресла стояли у камина так, что сидящие могли выбирать, смотреть ли в лицо собеседнику или на огонь. Александр предпочитал, чтобы виконт заговорил первым.
– Прежде всего, – сказал виконт Фолкленд, – я хотел бы объяснить, что Майкл, то есть граф Кэррик, ничего не знает… и ничего не узнает о содержании нашего разговора. Он выполняет в этом деле роль гостеприимного хозяина… и только.
Александр молчал.
– Я не представляю правительство, – продолжал виконт. – Но действую и не в одиночку.
Александр слегка покачал скрещенными ступнями.
– Я буду говорить напрямую, – сказал виконт.
– Да, прямее и покороче, если можно, сэр, – отозвался Александр.
– Хотя дело такого свойства, что приступить к нему напрямую очень нелегко.
– Попытайтесь, там увидим.
Виконт откашлялся и отпил из бокала, стоявшего на столике рядом с креслом.
– Думаю, вы знаете, что и в нашей стране, и в Республике, есть люди… не совсем, скажем так, удовлетворенные нынешним положением дел.
Александр взглянул наконец на собеседника, но ничего не сказал.
– И у нас, то есть у них, есть основания полагать, что вы тоже близки к такому образу мыслей.
Виконт снова отпил из бокала. Александр заметил, что поставил он бокал медленно, рука его не дрожала. Пауза затянулась, и Александр решил ее прервать.
– У вас не может быть никаких оснований для таких предположений, – сказал он. – Поэтому, полагаю, дальнейший разговор излишен.
– Подождите, – виконт сделал жест, как будто удерживая собеседника в кресле, хотя Александр ничем не показал, что собирается встать. – Речь идет об очень важных вещах.
Александр молчал, ожидая продолжения.
– Что бы вы сказали, если бы узнали, что Президент Республики ушел в отставку… допустим, по болезни… и передал свой пост вам?
– Я сказал бы, что бывают сказки поинтереснее.
Ответ Александра как будто приободрил виконта. Он ожидал, по-видимому, услышать что-то более резкое.
наконец-то я осмелился взглянуть на свою левую руку, и что же? моя рука поздоровела, никаких следов гангрены, я сжимал и разжимал пальцы, не ощущая ни малейшего неудобства, кисть приобрела свой естественный цвет, суставы двигались послушно, не было никаких причин искать врача, я не мог предъявить ему никакого заболевания, ничего серьезного, какое-то время я стоял, пораженный этой мыслью, выходит, я проделал весь путь напрасно, разумеется, нет, я проделал его ради исцеления, тот лист, которым я обернул свою руку, оказался чудодейственным, я знал о целебных свойствах этого растения, но не предполагал, что его исцеляющая способность заходит так далеко, возможно, это было не то самое растение, а его близкий или дальний родственник, еще более чудотворный, так или иначе, не было никакого повода продолжать мой путь, мне следовало повернуть обратно, но я стоял, размышляя, я чувствовал себя бодрым и уверенным, уверенным и любопытным, мне хотелось узнать, что за город лежит там, впереди, и правильно ли я выбрал дорогу, узнаю ли я этот город, когда пройдусь по его улицам, или признаю, что он совершенно мне незнаком, это было бы даже лучше, незнакомые города всегда представлялись мне сказочными, они таили в себе сюрпризы, они сами по себе были сюрпризом, здания в них были необычные, и улицы причудливо извивались, и на балконах сидели красивые девушки, и всюду пахло цветами, позади каждого дома был разбит сад, и в этом саду, словом, я решил продолжать свой путь, вернуться будет нетрудно, я найму такси или сяду в рейсовый автобус, должны же по этой дороге ходить какие-то машины, иначе незачем содержать ее в таком порядке, тратить большие деньги на новое полотно, очевидно, этого потребовали от властей жители города, автомобилисты, каждое утро уезжающие в соседний город на работу, которую они не могли найти в своем городе, два потока машин в обе стороны, я их не видел, но, возможно, сейчас уик-энд, возможно, вчера была суббота, а сегодня –воскресенье, и те жители этих городов, у которых была работа по месту жительства, они тоже высказались за обновление полотна, потому что в соседнем городе у них были родственники, и они навещали их каждые выходные, я их, правда, тоже не видел, ни автобусов, ни машин с наклейкой «ребенок на борту», не знаю, почему, дорога была пуста все время, пока я шел, это факт, один раз, утром, промелькнула машина, и все, тем важнее добраться до города, подумал я, чтобы узнать, почему вчера и сегодня дорога так безлюдна, пустынна, тиха, и я снова зашагал под уклон, не обращая внимания на боль в ноге, я натер мозоль и шел прихрамывая, но эта неприятность была пустяком по сравнению с недавно угрожавшей мне гибелью от заражения крови или потерей руки, положение переменилось: тогда меня подталкивал страх, а теперь меня толкало вперед любопытство, поскольку, однако, необходимость в спешке отпала, я часто делал привалы, давай отдохнуть ноге, во время этих остановок я продолжал свой рассказ о Кристиане, этот рассказ, как я с интересом наблюдал, превращался постепенно в рассказ об Александре, в нем было много персонажей, число их росло, и это меня радовало, с ними я чувствовал себя не так одиноко, да, мне было не по себе на этом свежем асфальте, таком неестественном среди леса и гор, как будто его положили специально для меня, этим и объяснялось отсутствие машин: дорога предназначалась для меня одного, а если так, то очевидно, что сотворил я ее сам, в своем воображении, и все мое путешествие мне привиделось, может быть, я сейчас умираю в углу своего дома, может быть, я уже умер, и все это предсмертно-посмертные видения, вроде тех, которые Бирс приписал повешенному на мосту, так, кажется, его звали, автора, о книгах которого я, бывало, вспоминал, сидя у камина и в сотый раз перелистывая не помню уж что, одну из тех книг, которые я взял с собой, должно быть, я уже говорил, какие книги я взял, я сознательно ограничил свое чтение полудюжиной книг, возможно, и меньше, но вспоминал я о многих книгах, когда-то у меня была большая библиотека, да она есть у меня и сейчас, только находится далеко, вне моей досягаемости, так сказать, принадлежит ли тебе то, что находится вне твоей досягаемости, мог бы спросить случайный прохожий, встретившийся мне на этой дороге, и что бы я ему ответил? не знаю, так сразу не скажешь, мы остановились бы и обстоятельно обсудили этот вопрос, может быть, он так бы увлекся, что продолжил путь вместе со мной, я нарочно не стал бы расспрашиваеть его о городе, из которого он вышел, чтобы не лишать себя возможности удивиться, вот чего я хотел – удивления, к этому я стремился – испытать что-то новое, поразиться чему-то невиданному, поэтому я торопливо перебивал своего спутника, когда он начинал рассказывать мне о городе, он приступал к рассказу несколько раз, но мне всегда удавалось его вовремя перебить, так, в разговорах, мы добрались до развилки, здесь наши пути разошлись, мой товарищ (мы так много сказали друг другу, что между нами установились товарищеские отношения) выбрал ту дорогу, которая уходила вверх, а я двинулся вниз, на прощание мы крикнули что-то, я не разобрал, что, и вот я снова остался один, на пустынной дороге, не с кем словом перемолвиться, а я уже так привык к собеседнику, поэтому снова берусь за рассказ, оборвавшийся на диалоге, забыл уже, между кем и кем, немало времени пройдет, прежде чем я восстановлю в памяти ход разговора и подхвачу упущенную нить,
– Вы не входите ни в Правительство, ни в Совет, но все знают, что Президент прислушивается к вашему мнению, и что вы в курсе всего, что он затевает.
– Затевает?
– Простите. Всего, что он собирается предпринять. Кроме того, вы пользуетесь популярностью… среди населения.
Александр поднял брови.
– Я думаю, вам это хорошо известно. Учитывая все эти обстоятельства, не будет ничего странного в том, что вы… займете место Президента.
– Но пока оно не освободилось, – сказал Александр. «Нужно подыграть и выведать, что у него на уме», – подумал он.
– Всякое может случиться. Президент может заболеть. Или получить травму. Например, во время игры в гольф.
– Я думал, мы говорим серьезно.
– Я рад уже тому, что мы с вами об этом говорим. Нет, конечно, я не имел в виду, что буду обрадован, если с Президентом что-то случится...
– О чем же речь?
– Прежде чем входить в подробности, я хотел бы заручиться обещанием, что все останется между нами.
– Разумеется, – Александр постарался сказать это как можно убедительнее.
как долго я смогу продолжать этот рассказ? хотелось бы думать – до окончания перехода, можно было бы начать новый или бросить его и не начинать ничего, постараться привыкнуть к тишине, молчанию, одиночеству, как мне это уже удалось в незапамятные времена, то есть те времена, о которых не забудешь, даже если бы захотел, я не ставлю себе в заслугу эту способность переносить одиночество, никакой заслуги, потому что никакого усилия, я говорю о прежних временах, когда я обитал у себя в доме, а не на пустынной дороге, черт дернул меня пуститься в путь, несомненно черт, я помню эту дергающую боль, фантом моего воображения, вот она-то меня и дернула, я мог бы преспокойно оставаться на месте, если бы не воображаемая рана, возможно, я визиуализировал свою внутренню боль, она явилась мне в виде гангрены, как до этого явилась (или собиралась явиться) в образе двух варваров, двух убийц, можно подумать, что я ищу своей смерти, суицидальные намерения, знаем мы эти песни и поем их, как умеем, тоже работа воображения, до чего же оно неугомонно, угомонись, пусть явится реальность! но нет, вместо нее мне являются какие-то призраки, как, например, этот спутник, где-то он теперь, существует ли он, пропав из моего поля зрения, может ли мысль о нем придать ему хоть частицу существования, еще бы, мысль так же могущественна, как и воображение, прохожий был, вне всякого сомнения, шпионом Республики, его задача, его задание состояло в том, чтобы разузнать, где скрывается Александр, шурин президента решился-таки избавиться от президентской опеки, гражданства Республики и всех, связанных с этим гражданством неудобств, через виконта он попросил убежища в России, и оно ему было предоставлено, он сам выбрал тихое место в Алтайских горах, не очень, правда, представляя, каково оно на самом деле, но оно оказалось даже лучше, чем он предполагал, интерес к антиквариату испарился, как роса, рассеялся, как утренние облака, и Александр зажил той жизнью, которую я описал раньше, выдавая Александра за себя, что, впрочем, не является художественной уловкой, потому что я и есть Александр, но вернемся к разговору с виконтом, я могу передать его в подробностях, потому что был участником беседы, не все детали, конечно, сохранились в памяти, но уцелело немало, учитывая, как переменилась моя жизнь, то есть жизнь Александра, ведь это было своего рода геологической катастрофой, вроде тех, о которых говорил Кювье, удивительно, что какие-то воспоминания уцелели, и еще удивительнее, что их хватает на большой рассказ,
– Главное, – начал виконт, – в том, что вам самому, собственно, ничего не придется делать. От вас только требуется… простите, от вас только ожидают, что вы… останетесь в стороне, не заметите того, что без нашего разговора непременно заметили бы.
– И что же это будет?
– Допустим, это произойдет на новом поле для игры в гольф. В один из моментов, в конце или в начале игры, некоторые черты лица Президента и, возможно, голос, покажутся вам незнакомыми, но вы продолжите играть как ни в чем ни бывало… Это лишь пример. Я изложу вам план в самых общих чертах. Подробности вы узнаете позднее – конечно, если мы придем к соглашению.
– В том-то и дело, сэр, что мы к этому соглашению не придем. Меня удивляет, что вы могли думать иначе.
– Вы хотите сказать, что поддерживали разговор только для того, чтобы узнать подробности?
– Именно так.
– И обещание держать все в тайне было уловкой?
– Само собой.
– В таком случае, сэр, – голос виконта изменился, – мне придется прибегнуть к другим аргументам.
агент Республики, без сомнения, узнал меня, я изменился, но не настолько, чтобы человек, изучивший множество моих снимков, не узнал меня с первого взгляда, во всяком случае, со второго он узнал меня наверняка, но ничем не выдал своего удивления, а он, конечно, удивился, встретив на пустынной дороге того самого человека, которого ему было поручено разыскать, да, ничего другого ему не поручалось, никакого насилия, возмездия, ничего подобного, только выяснить местоположение, чтобы другие могли выполнить то, что будет поручено им, непонятно, однако, почему он так легко расстался со мной, позволив мне продолжать свой путь, кто знает, куда этот путь приведет, и где я окажусь завтра, послезавтра или через неделю, никаких гарантий, что я вернусь в свой дом, а значит, никаких гарантий, что посланные найдут меня в этом доме, что-то здесь не складывается, неужели этот человек мог в точности предугадать мои будущие перемещения, неужели он знает, куда ведет эта дорога, и где меня искать завтра, послезавтра или через неделю, скорее всего, он передал наблюдение за мной кому-то другому, так обычно ведется слежка – оперативники сменяют друг друга, я никогда не соприкасался близко с этой деятельностью, и тем не менее уверен, что правильно представляю ход оперативно-разыскной работы, то есть методы наблюдения за подозреваемым, возможно, они следят за мной через спутник, весьма вероятно, я поднял голову и посмотрел вверх, но там были только облака, небо снова затянуло серым, странное чувство охватило меня – я был вроде один и в то же время под присмотром, кто-то наблюдал за мной через облака, и я вспомнил, что это чувство сопровождало меня всю жизнь, еще до того, как в Республике установилась власть Президента, всевидящая власть, я чувствовал, что за мной кто-то наблюдает, взгляд не имел определенного направления, невозможно было сказать, откуда он исходит, казалось, само пространство смотрит на меня и чего-то от меня ждет, вот это смущало больше всего – не то, что я был объектом наблюдения, а то, что от меня чего-то ожидали, а я не мог понять, чего именно, позже, когда к власти пришел Кристиан и установил свои порядки, чувство наблюдения (за тобой наблюдают) стало определенным, оно получило реальное основание, то есть сделалось не выражением какой-то иллюзии, а отражением реального факта, в небе над Республикой висели спутники, все вместе они составляли один Большой Глаз, а на улицах и внутри зданий были установлены глаза поменьше, были там и уши, и носы, и, главное, длинные руки, которые могли достать человека откуда угодно, в какую бы нору они ни забился, поэтому, решил Александр, то есть я, лучше оставаться на виду, в соответствии с теорией – хочешь что-то спрятать, положи это на видное место, неважно, кто изобрел это правило, важно, что я ему следовал, чем заметнее ты становишься в публичной сфере, тем лучше скрываешься от всевидящих глаз, не знаю, кажется, это всего лишь фраза, вряд ли она верна, но что-то правильное в ней есть, я имею в виду содержание, а не конструкцию, а теперь о том, как Кристиан познакомился с моей сестрой, это произошло на вечеринке по случаю его дня рождения, мы получили приглашение через моего знакомого, Эльза уговорила меня достать это приглашение, ей очень хотелось увидеть Кристиана вблизи, может быть даже познакомиться, в то время он был уже самым богатым человеком в стране, череда смертей, естественных и преждевременных, если эта пара образует взаимоисключающие альтернативы, а если нет, то своевременных и преждевременных, теперь с логикой, как будто, все в порядке, череда смертей в кругу близких и дальних родственников, а также посторонних вдовцов и вдов, по каким-то причинам оставивших свое состояние Кристиану, все это – вместе с благоприятной внешней конъюнктурой и удачной игрой с рисковыми активами – сделало его мультимиллардером и живой легендой, его популярность превосходила популярность любой кинозвезды или спортсмена, не говоря уже о политиках, вот с этим-то человеком и хотела познакомиться моя сестра, и она с ним познакомилась, разумеется, так, что инициативу проявил он, в этом не было ничего неожиданного, Эльза тогда была очень красива, да, тут мне на ум приходят невеселые мысли о том, как все изменилось, включая и красоту Эльзы, что-то ушло без следа, а что-то ушло, оставив следы, иногда явные, иногда едва различимые, Кристиан подошел к ней и пригласил на танец, с этого все и началось, может быть, все началось чуть раньше, когда он увидел ее, или когда он бросил на нее второй или третий взгляд, Эльзе, конечно, он говорил, что влюбился с первого взгляда, и она этому верила, доверчиво и охотно, вместе они были красивой парой, она ниже его на полголовы, в самый раз, он в вечернем костюме, она в вечернем платье, таковы были условия, таков был дресс-код на тот вечер, как и на все другие вечера, за исключением одного-двух, когда устраивались карнавалы, так они познакомились, и Эльза получила то, что хотела, а хотела она жить вместе с Кристианом и владеть им целиком, дерзкое желание в своей первой части и неисполнимое во второй, скорее всего, Эльза сама не подозревала о второй половине, но когда осуществилась первая, вторая стала единственной, все свелось к желанию быть для Кристиана всем и владеть им всем, его временем, его мыслями, я не раз убеждал сестру посмотреть на свое положение трезво, но она была опьянена своей любовью, если это чувство можно было так назвать, оно походило на скисшее вино и не веселило, а отравляло, угнетало, понятно, что Кристиан отдалился от нее еще больше, по сути, они жили врозь, он менял любовниц, но об этом знали только несколько человек, Эльза не знала, хотя, возможно, догадывалась, положение, вообще говоря, обычное для человека, обладающего властью, я имею в виду Кристиана, но Эльзе оно казалось непереносимым, мне часто приходилось утешать ее после скандалов, семейных сцен, если это можно так назвать, потому что семьи, по сути, не было, Эльза, как оказалось, не могла иметь детей, кто бы мог такое предположить, глядя на ее цветущее тело, пусть и скрытое вечерним нарядом, вот в чем трагедия их отношений, я подобрался к этому не сразу, приводил какие-то побочные обстоятельства, Кристиану, конечно, нужен был наследник, родная кровь, власть такого рода, какая была у Кристиана, передается только по кровной линии, по крайней мере, такой вариант желателен, почему же тогда Кристиан не развелся, разве это не было веской причиной, оправданием в глазах его сподвижников и избирателей, потому что у Кристиана были сподвижники, преданные ему люди, когда говорят «сподвижники», имеют в виду обычно людей, преданных одному делу, совершающих вместе некий подвиг, но в этом случае их дело состояло в том, чтобы служить Кристиану, не безвозмездно, настолько, что уже нельзя было и разобрать, служат ли они Кристиану или самим себе, и были у него избиратели, как ни странно, ими-то все и держалось, Кристиану нужны были избиратели, чтобы удержаться у власти, входить в детали политической кухни здесь не обязательно, я хотел рассказать о том, что сделало Эльзу счастливой, а потом несчастной, продолжу позднее, если я Александр, то мне нужно поторопиться, я должен попасть в город как можно быстрее, оставаться одному дороге теперь, когда меня узнали, опасно
Ради чего он все это затеял? Была ли у него какая-то определенная цель? Да, цель была, хотя назвать ее определенной можно было лишь с большой натяжкой. Для обычных людей она оказалась бы неопределенной. Но Кристиан не был обычным человеком. Собственно, цель и заключалась в том, чтобы это доказать. Каждый человек происходит от своих предков. И каждый человек таков, каким его сделали предки и обстоятельства . Но Кристиан хотел опровергнуть этот закон. Он хотел стать исключением из правила. Он хотел стать причиной самого себя, выражаясь метафизически, стать чем-то таким, что было бы полной противоположностью существа, каким он был и должен был оставаться до самой смерти, подчиняясь неумолимому «написано на роду».
если понятие Бога не бессмысленно, то смысл его, единственно возможный, заключается в полной автаркии, независимости, Бог – это существо, не зависимое ни отчего и ни от кого, включая свое прошлое, будущее и настоящее, независимое и от своих прежних решений, допустим, когда-то он был настройщиком роялей или плейбоем, а потом решил стать президентом, ему это удастся только при совпадении множества обстоятельств, другое дело, если он решит изменить свой характер, в исполнении этого намерения ему могут встретиться только внутренние препятствия, согласно юнговской теории синхронизма, внешние обстоятельства изменяются синхронно с внутренними, скажем осторожнее: согласованно, внутренние изменения влекут за собой внешние, что-то вроде этого я, кажется, где-то и когда-то читал, и эта теория показалась мне убедительной, все дело – в силе собственной воли, решимости, настойчивости и, конечно, психологической прозорливости, которая помогает увидеть недостающее и приобрести его, увидеть лишнее и избавиться от него, таким образом Кристиан переделал себя: из плейбоя или брокера крупного банка, я говорю: или, потому что не знаю в точности, кем он был до того, как стал тем, кем стал, но кем бы он ни был, из того, кем он был, он превратился в президента страны, по своему характеру, самоощущению, поведению, и эта внутренняя перемена повлекла за собой изменения во внешних обстоятельствах, я уже, по-моему, перечислял, что помогло Кристиану стать прездиентом не только по характеру, но и по статусу, сначала он разбогател, а потом умело распорядился этим богатством для достижения власти, он знал, чего хотел, особенно тогда, когда приглашал Эльзу подняться наверх, во время той вечеринки, а Эльза не согласилась, чем заинтересовала его еще больше, он не встречал еще таких женщин, который бы отказывали ему, не встречал с тех пор, как изменился, раньше, да, случалось, но теперь, нет, и так продолжалось месяц, чуть больше, пока она не дождалась от него предложения руки и сердца, используя старинный оборот, потому что в реальности он предлагал ей совсем другое, богатство, положение в обществе, которое у нее и так, конечно, было, но не настолько высокое, не настолько выдающееся, а по ее красоте, как она считала, ей полагалось самое высокое место, но я наговариваю на нее, не было у нее этого тщеславия, правда в том, что она влюбилась в Кристиана так же, как он влюбился в нее, нет, не так, она влюбилась навсегда, а он на короткое время, иначе и быть не могло, верность была не в характере нового Кристиана, постоянство в любви, он был постоянен только в своем стремлении властвовать, таким он стал, таким он себя сделал, а Эльза этого не понимала, по крайней мере, вначале, и вот так все сложилось, как оно сложилось, и вот куда и как далеко все зашло, последствия наших решений непредсказуемы, например, собираешься в соседний город, чтобы получить там медицинскую помощь, а по дороге выясняется, что помощь тебе не нужна, а если и нужна, то не медицинская, и возводишь очи горе, и ждешь, а с гор не приходит никакой помощи, и спрашиваешь себя, зачем ты здесь? и не находишь ответа, Кристиану казалось, что он знает, чего хочет, точнее, что он получает именно то, чего хочет, например, он получил власть, получил Эльзу, но этого ли он в действительности хотел? он хотел большего, независимости, полной, абсолютной, властитель в какой-то степени зависит от тех, над кем властвует, и это отравляет его наслаждение властью, он пьет из отравленного источника, если только не сознает, что власть – это средство, а не конечная цель, сознавал ли это Кристиан? временами да, временами нет, мне так трудно разобраться в его новом характере, он нисколько не похож на мой собственный, я взялся за трудную задачу: выдумать кого-то, совершенно от меня отличного, и в какой-то степени преуспел в этом, не буду отрицать, продвинулся далеко, может быть, дальше, чем по этой лесной дороге
Вот это и было его конечной, или, лучше сказать, бесконечной целью. Он стремился удалиться как можно дальше от себя самого – того себя, каким он был в тот момент, когда принял это решение. Он хотел приобрести как бы третью космическую скорость по отношению к самому себе и отправиться в свободный полет. Так оно и получилось. По крайней мере, Кристиан был доволен тем, как осуществляется его личный проект. Все остальные проекты, которые он претворял в жизнь, были только следствиями, средствами этого первоначального проекта.
иногда мне кажется, что я понимаю Кристиана лучше, чем Александра, и он, первый, ближе, чем тот, второй, а иногда кажется наоборот, вероятно, это происходит из-за того, что у меня нет определенного образа себя самого, ясного представления о самом себе, да и откуда бы оно взялось, ведь я еще не дошел до города, а здесь, посреди леса, хотя и на дороге, невозможно чувствовать себя чем-то определенным, с четкими границами, твердым ядром, здесь все зыбко, дорога изгибается, кроны шевелятся, то и дело окрестность покрывает густой туман, кажется, даже горы меняют свое расположение – то они левее, то чуть правее, то выше, то ниже, и мои записи как будто тоже меняются – перечитывая написанное, я его не узнаю, не припоминаю, чтобы это написал я, или припоминаю, чтобы писал это как-то иначе, по-другому, что ж, почему бы не привыкнуть и к такому непостоянству, научусь жить в этом мире неопределенного, в этом облаке вероятностей, где может случиться все, и случается, рано или поздно, еще немного, и я перестану понимать, почему мне так не хватало четкости, точности, что в ней такого привлекательного, успокоительного, обнадеживающего, может быть, я уже этого не понимаю, я так свыкся с лесом и этой лесной дорогой, как будто раньше я жил не в лесу, да, в лесу, но без дороги, как будто это что-то меняет, наверное, меняет, если сейчас я чувствую себя иначе, я здоров, полон сил, рука не болит, и мозоль тоже, куда она делась, что с ней случилось, я ведь не предпринимал никаких мер, чтобы от нее избавиться, но неважно, здоровый и полный сил, стою я на этой дороге и не знаю, куда она ведет, и нужно ли мне по ней идти, а если да, то в какую сторону, раньше меня это сильно расстроило бы, но сейчас я воспринимаю такую неопределенность как нормальное положение вещей, вскидываю рюкзак и отправляюсь бодрым шагом туда, где, по моим предположениям, должен быть город, большой и красивый
Он сидел в мягком кресле на крытой, то есть полностью застекленной террасе самого высокого здания Столицы. Вид отсюда напоминал вид с горы. День был облачный. Очертания домов, включая и другие небоскребы, казались немного размытыми. Отсюда видны были окраины города, окружающие его холмы и дугообразный горизонт (так хотелось Кристиану – чтобы горизонт был выгнутым, – это создавало бы иллюзию еще большей высоты, – на самом деле, конечно, линия горизонта была прямой). В динамиках звучала электронная музыка, напоминающая о космических просторах. Возле кресла лежал большой ризеншнауцер (окрас «перец с солью»). Кристиан иногда поглаживал его плечо или чесал за ухом. Собаку звали «Наполеон Кромвель». Это было ее полное имя. Кристиан, в зависимости от настроения, пользовался то одной его половиной, то другой. Собака откликалась на обе клички. Когда Кристиана спрашивали, почему он так назвал свою собаку, он отвечал (если вообще отвечал) словами адмирала Фишера (относившимся, правда, к Черчиллю): «По смелости он близок к Наполеону, по хватке – Кромвелю».
Примерно так же Кристиан думал и о себе. Он представлял себя одновременно и Наполеоном, и Кромвелем, и Цезарем, и Черчиллем, и Линкольном, и Тамерланом. Все это были как бы части его «я», объединенными в каком-то удивительном синтезе. Результатом этого синтеза и был Кристиан. Таким образом он не только трансформировал сам себя, но и объединил в себе, преобразовав, множество великих личностей.
если я сбежал из большого города, а точнее, больших городов, большого мира, то почему я мечтаю о большом городе, ожидаю, что он вырастет, встанет в конце моего пути? очевидно, потому, что города, которые я видел, где я жил, не походили на этот город, хотя бы потому, что они были реальными городами, ни один реальный город не похож на город твоей мечты, и город твоей мечты никогда не обретет реальности, и потому мой путь – это путь в никуда, тот, кто называет себя Кристианом, кого я назвал Кристианом, вовремя остановился, перестал мечтать, стал человеком реальности, завсегдатай реальности – мне нравится это выражение, есть завсегдатаи реальности, а есть те, кто заглядывает в нее мимоходом, я из последних, забегаю на минутку, чтобы перекусить, а другие проводят там весь день, от открытия до закрытия, впрочем, реальность работает круглосуточно, подумать только, какая мощь, какая энергия, никаких перерывов, если допустить, что она не исчезает, как только кто-то закрывает глаза, засыпает, я знаю, некоторые философы допускали и такой вариант, чего только не было в истории философии, каких сумасшедших, я хотел сказать сумасшедших предположений, история философии – история заблуждений, и те, кто ее населяют, ничуть не умнее меня, блуждающего среди леса, хотя и не в лесу, аналитический философ тут же задался бы вопросом: можно ли сказать о человеке, идущем лесной дорогой, что он находится в лесу? вот образ мышления, который презирал Кристиан, а вместе с ним презираю и я, в чем-то мы сходны, жаль, что не во всем, теперь я вижу, что мне ближе Александр, в том смысле, что я хотел бы быть Кристианом, но в действительности я Александр, и рассказ мой не столько о Кристиане, сколько об Александре, но почему я не мог просто рассказать о себе, если уж мое «я» так занимает мои мысли? для чего мне эти вымышленные персонажи? я забыл уже, как они мне явились, для чего я вообще начал о них писать, но раз уж дело сделано, или, по крайней мере, начато, нужно постараться извлечь из этого пользу, предположим, все, о чем я пишу, и все, что я вижу, это иллюзия, тогда я смогу определить себя отрицательно – как противоположность всему тому, что мне мерещится, тут пригодится и рассказ об Александре, итак, я вижу себя в лесу, бредущим по дороге, противоположностью этого будет что-то урабнистическое, большой город и дом, в котором я живу, не покидая его, теперь дальше, Кристиан богат и обладает властью, следовательно, у меня нет ни власти, ни состояния, я беден, и живу, скорее всего, не в собственном доме, а в съемной квартире, может быть, я живу в доме призрения, или вообще под мостом, Александр интересуется искусством и антиквариатом, а я, разумеется, не имею к тому и другому никакого отношения, у меня нет сестры, а если вспомнить о Кристиане, то и супруги, я не женат, одинок и, скорее всего, неизлечимо болен – в противоположность моим персонажам и мне самому, каким я вижу себя на этой дороге, еще недавно мне угрожала смерть – от руки убийцы или болезни, но теперь все позади, однако только в мечтах, в действительности я смертельно болен, и мне осталось жить, ну, скажем, недели две, за это время я должен успеть закончить свою историю, вот как обстоят дела, я мечтаю и выдумываю, чтобы лучше узнать себя самого, методом от противного, скажи мне, о чем ты мечтаешь, и я скажу тебе, кто ты, рассказывание историй – прекрасный инструмент самопознания, никакая интроспекция не даст таких реузльтатов, а тем более повседневное сознание, никто из тех, кто не рассказывает историй, не знает о себе ничего, четыре отрицания – и все к месту, оглядываясь по сторонам, я вижу все тот же лес, тот же асфальт, те же горы, новое только то, что дорога теперь поднимается, а не уходит вниз, а сколько у меня припасов? сколько дней я еще продержусь?
Кристиан, как ему казалось, знал о себе все. И тем не менее ему нужны были подтверждения из внешнего мира – доказательства того, что он действительно есть тот, каким себя считает. Если бы не эта потребность, он мог бы проводить все дни наедине с самим собой (и собакой), созерцая раскинувшийся перед ним мир и предаваясь чувству собственного величия. Тогда он был бы обычным мечтателем, вроде прежнего Кристиана. Тот, прежний, мечтал, конечно, не о политической власти – он мечтал властвовать так, как властвуют шахматные короли и гении искусства. Он мечтал о том же, о чем мечтал и Александр. Но в отличие от Александра он ничего не делал ради своей мечты. Он был мечтающим бездельником. А теперь он – деловой человек, у которого есть планы, но не мечты.
Задумавшись, Кристиан слишком резко почесал пса. Тот мотнул головой и встал. Кристиан вздохнул. Он провел на террасе почти час.
я замечаю, что дорога не только поднимается, но и становится… как бы это сказать, менее ухоженной, асфальт разрушается на глазах: меняет свой цвет, в нем появляются трещины, выбоины, идти делается все труднее, до сих пор я шагал, словно на прогулке, а теперь это труд, и нелегкий, неужели дорога ведет к вершине? но если так, она поднимается по спирали, и я когда-нибудь окажусь над своим домом, ведь это тот самый холм, на склоне которого стоит мой дом, мой бывший дом, тот, который мне пригрезился, не могу вообразить, что он существует в действительности, и однако, пройдя какое-то расстояние, я смогу увидеть его внизу, а может быть, я вернусь к нему? ведь дорога сначала шла под уклон, я спускался, а теперь поднимаюсь, одно может компенсировать другое, хотя, припомнив, как долго я спускался, придется допустить, что, поднимаясь, дорога пересечется сама с собой, в любом случае, от моего выбора, по-видимому, ничего не зависело, я мог двинуться и в противоположном направлении, и прийти в ту же точку, возможно, с этого холма вообще нельзя перейти на соседние холмы, он изолирован, покоится в своем одиночестве, и всякий путь здесь – лишь имитация пути, остается только грезить о путешествиях, полетах, замках, каких-то событиях, все равно каких, ведь здесь, на холме, ничего не происходит, единственное разнообразие – крик и молчание козодоя, треск, похожий на жужжание дрона, чем-то похожий, а чем-то и не похожий, в то время как молчание козодоя почти совпадает с тишиной, окружающей дрон с выключенным двигателем, почти, потому что, но достаточно и сказанного, ясно, что покинуть этот холм, как и пробиться к нему, могут только летающие аппараты, если так, и если моя реальная жизнь определяется методом от противного, то я живу, можно сказать, на рынке или в каком-то цеху, и оттуда я сбежал сюда, в тишину и одиночество
– Разумеется, – сказал виконт, – я не затеял бы этого разговора, если бы у меня… у нас не было какой-то страховки.
– Кто же все-таки эти «мы»? – Александр посмотрел в лицо виконту. Тот разглядывал бокал, слегка наклоняя его в разные стороны, как бы всматриваясь в янтарный блеск коньяка.
– Люди, которые больше всего ценят свободу.
– Ценят ее больше жизни?
– Если дело дойдет до этого.
– Но вы уверены, что не дойдет.
– Абсолютно уверенным быть нельзя ни в чем. Но, как я уже сказал, у нас есть средства… возможности на случай, если вы не согласитесь.
– Шантаж?
– Называйте как хотите. Дело слишком серьезное, чтобы мы не предусмотрели различные варианты.
– Их осталось уже немного. Я отказываюсь, и тогда вы… –– Александр остановился, вопросительно глядя на виконта.
– Тогда мы отдаем приказ тем, кто следит за вашей дочерью.
– У меня нет дочери.
– Мы знаем, что есть. И знаем, что вы о ней заботитесь, хотя и не встречаетесь. Официально ее отцом значится другой человек. Он погиб в автокатастрофе. А мать…
– Чушь, – Александр налил себе коньяка и выпил его разом.
– Какой смысл что-то выдумывать для шантажа? Для этой цели годится только правдивая информация.
– Видимо, кто-то из Службы Безопасности на вашей стороне? Даже если охрану удвоят, это не поможет?
– Нет. И такие меры вызовут вопросы. Она ведь не знает, что вы ее отец. Никто об этом не знает, кроме нескольких человек. Включая нас.
– А если я скажу, что Республика и Президент для меня важнее жизни, и ее, и моей?
– Но вы же этого не сказали. Кроме того, есть еще один аргумент. У госпожи Вернье плохое сердце. Она носит кардиостимулятор.
– Бабушка! Почему же не мать?
– Мы знаем, что к бабушке вы привязаны больше, чем к матери, не говоря уже об отце.
– Вы могли бы начать с Эльзы.
– Порядок не так уж важен.
– То есть вы не остановитесь ни перед чем?
– Да. Если вы не согласитесь. Или, согласившись, передумаете.
Александру показалось, что на лице виконта мелькнула улыбка. Но она была слишком мимолетной, чтобы в этом нельзя было ошибиться.
я бы предпочел жить так, чтобы не предоставлять никаких заложников своим врагам, никаких возможностей для шантажа, кроме тех, которые касаются меня самого, моего здоровья, моей жизни, мы будем отрезать вам по пальцу каждый час, что ж, пожалуйста, плоть тленна, все преходяще – пальцы, руки, ноги, можете лишить меня всего, оставив голову, или наоборот, лишить головы, оставив тело, безразлично, этим вы меня не проймете, я давно смотрю на свое тело как на нечто чуждое, не мое, если же вы попытаетесь найти что-то мое, то ничего не найдете, все мое ношу с собой, говорили древние, или кто-то из древних, но я ничего не ношу с собой, в том-то и заключается мудрость, чтобы у тебя не осталось ничего своего, тогда ты свободен и независим, недоступен никакому шантажу со стороны жизни или смерти, думаю, о чем-то подобном учили древние индусы, последователи Будды, у меня не было времени ознакомиться с его учением, знаю о нем лишь понаслышке, человек рождается владельцем огромной собственности, точнее, вначале он владеет лишь своим телом, не в том смысле, что легко им управляет, нет, младенец на это неспособен, а в том смысле, что чувствует боль, испытывает разные телесные потребности, он считает тело своим и даже приравнивает себя к телу, а позднее его владения расширяются, мысли, чувства, воспоминания, вещи, положение в обществе, друзья, родственники, сколько всего, и главное среди них – его будущее, он полагает, что оно тоже принадлежит ему, и все это может использоваться для шантажа, обычный человек постоянно является объектом шантажа, его шантажируют всякий раз, когда ему приходится выбирать, выбор и есть шантаж, мне припоминается один философ, который считал, что позиция «все безразлично» ущербна, он полагал, что занявший такую позицию и отказывающийся выбирать губит свою жизнь, позволяет ей истлеть без всякого проку, но на мой взгляд, это высшая позиция, которую может занять человек, высшая точка зрения. которой он может достигнуть, цель всей жизни состоит в том, чтобы отрешиться от жизни, расстаться со всеми своими владениями, включая и себя самого, никто не может причинить ущерба твоему «я», потому что этого «я» просто не существует, если оно и существует, то лишь в форме иллюзорной конструкции, миража, в действительности нет ничего, так учил Будда или кто-то из его последователей, существует лишь пустота, какое облегчение, и какое разочарование для шантажистов, теперь им не к чему приложить свои усилия, они остались без дела, сами сделались пустотой, вместе с пустотой мир обретает невинность, так сказал бы еще один философ, не помню, кто, пустота невинна, потому что исключает возможность шантажа, и если мир сводится к пустоте, то все проблемы решены, не осталось никаких проблем, поэтому неважно, лежу я или сижу, иду или стою, а если иду, то в какую сторону, сложный вопрос о деторождении тоже решается здесь просто и ясно: безразлично, заведешь ты детей или нет, хотя есть и возражения: до тех пор, пока человек не стал полностью нищим, не отказался от всех своих владений, он доступен шантажу, и, следовательно, способствуя появлению новой жизни, ты умножаешь возможности шантажа, не лучше ли тогда заранее исключить эту возможность, может быть, не знаю, что говорил на этот счет Будда, я хотел бы встретить его на этой дороге, чтобы порасспрашивать его кое о чем, встретишь будду – убей его, кто это сказал? неважно, но убить будду следует лишь после долгого с ним разговора, дружеской беседы, причем, опять же, безразлично, прикончить его или оставить в живых, тут я не совсем последователен, если все безразлично, то любой императив теряет смысл, можешь обращаться с буддой как угодно, это ничего не изменит, ты останешься невинным, и лишь в том случае, если ты попытаешься выбрать, приведя какое-то основание для выбора, ты потеряешь невинность, пустота станет чем-то, и начнется шантаж, время посочувствовать Александру, он угодил в ловушку, ту самую, в которой находятся все, до того, как они избавяться от собственности, расстануться со всем имуществом, включая родных и близких, способен ли на это Александр? ничто на это не указывает, наоборот, нет человека более далекого от учения Будды, чем Александр, возможно, это преувеличение, но по сути верно: Александр находится в положении шантажируемого, и ему придется сделать выбор
– А девчонка ничего, – сказал Курт, глядя вслед уходившему катеру.
– Думаешь, все это опубликуют? – спросил Борислав. Журналистка ему тоже понравилась. Он запомнил, как ее зовут: Энн.
– Конечно. Зачем им катер гонять. Жаль, тут вайфая нет. Посмотрели бы в новостях.
Борислав тоже смотрел на уходящий катер. Ему показалось, что на корме стоит Энн и машет ему рукой.
– Дай бинокль, – обратился он к Курту.
– Не нагляделся? – Курт снял бинокль, висевший у него на шее, и передал Бориславу. Тот поднес его к глазам, навел на резкость и увидел корму катера. У поручней стояли два человека – Энн и француз-журналист. Они смотрели на остров. Бориславу показалось, что он встретился с Энн взглядом.
– Парни, в лагере еще полно дел! – окликнул их сзади Мартин.
Борислав вздохнул и вернул бинокль Курту. Подходя к лагерю, он подумал, что огромный транспарант «Острова принадлежат Республике», протянувшийся по середине склона, можно был бы установить ровнее.
я и вправду вышел на перекресток: поднимающаяся дорога пересекла дорогу опускающуюся, если я захочу, то могу вернуться туда, откуда пришел, я на это надеюсь, не в том смысле, что выберу этот путь, выберу возвращение, а в том, что существует такая возможность, я надеюсь, что такая возможность имеется, приятно сознавать, что возможностей много, что ты можешь выбирать, впрочем, я припоминаю, что когда-то обилие возможностей меня угнетало, вопрос «кем я буду» гудел, жужжал, стучал у меня в голове, висел как дамоклов меч, раскачивался, словно маятник, кем я буду – актером, священником, адвокатом, цирюльником (если выбрать ряд, упоминаемый Датчанином (1)) – этот вопрос представлялся важным и неотложным, теперь-то я знаю, что все безразлично, в юности человек живет этически, а с годами все более убеждается в правильности эстетического подхода, я пользуюсь все тем же словарем датского философа, которого я когда-то читал, так мне кажется, сейчас я уже не уверен, может быть, я что-то читал о нем, и мне это запомнилось, он разбирал стадии жизненного пути в обратном порядке – сначала эстетическую (все безразлично), потом этическую (выбирай, иначе потеряешь себя), а затем и религиозную, о которой я имею смутное представление, я стоял на перекрестке, размышляя, куда повернуть, этическая мысль боролась во мне с эстетической, как будто вернулась вся моя юношеская растерянность, а ведь казалось, это время далеко позади, я твердо знал одно: если пойти по дороге вниз, то окажешься снова на этом перекрестке, вниз пути нет, что касается пути вверх, то о нем в точности ничего не известно, повернув налево, я мог бы дойти до своего дома, откуда вышел много дней тому назад, уже и не сосчитать, и если бы продолжил идти в том направлении, то оказался бы неизвестно где, одна мысль неожиданно взяла верх над всеми другими, и я начал подниматься, я выбрал самый трудный путь, то есть я начал подниматься по дороге, ведущей на вершину холма, туда, где я никогда не был, меня поманило неизведанное, хотя неизведанным был путь и в другую сторону, к моему дому и дальше, но, видимо, мне не хотелось снова увидеть свой дом, это доказало бы, что я потерял уйму времени, поэтому я выбрал нехоженую дорогу, не хоженую мною, если такой оборот допустим, еще я подумал о том, что ни разу не видел дорожного знака, повороты, уклоны никак не отмечались, никаких предупреждений, единственный знак – разделительная полоса, мой рюкзак за эти дни значительно полегчал, можно сказать, я двигался теперь налегке, но поскольку дорога шла вверх, передвигался я медленно, часто присаживался, во время этих передышек я обдумывал историю об Александре, так много персонажей, что с ними делать, я ведь не знал даже, что делать с Александром, а тут еще множество людей, незнакомых, со своими привычками и представлениями, если так будет продолжаться, то наступит момент, когда я уже не смогу вспомнить их по именам, я заблужусь в своей истории так же, как заблудился на этом холме, впрочем, на нем, похоже, заблудиться невозможно – все пути, вероятно, ведут к моему дому, изящное предположение, которое я собираюсь проверить, вершина холма уже недалеко, что я увижу оттуда? другие холмы? а за ними равнину? достаточно ли высок мой холм, чтобы с него открывался далекий вид?
Нет лучшего места на земле, чем родной город. Но чтобы понять это, нужно пожить вдали от него. Должно пройти немало лет. Нужно повидать много других городов и стран. Хотя о военных моряках такого не скажешь. Они – не то что моряки на «торговцах». Или на пассажирских судах. Военные моряки видят не так уж много других городов и стран. Несколько баз и океан – вот к чему сводится для них этот огромный мир. Поначалу это нравится – корабль, ставший твоим домом, команда, ставшая твоей семьей. Но проходит время, и ты начинаешь тосковать по родному городу. Ты знаешь в нем все уголки – каждую улицу, каждый дом. В том городке еще живет твое детства. И твоя юность. Тоскуя по городу, ты тоскуешь по самому себе. И по той тоске, которая увела тебя из города. Вот ведь как странно все получается. Может быть, дело в том, что путь в этот город для тебя закрыт. И будет закрыт еще несколько лет. Конечно, ты можешь его навестить. Провести в нем короткий отпуск. Но вернуться навсегда – для этого нужно ждать еще несколько лет. И есть много обстоятельств, по которым такое возвращение не будет легким. Чем ты будешь заниматься в своем городке? У тебя нет другой профессии, кроме профессии военного моряка. Открыть свое дело? Например, бар для ветеранов. Но в городке ветеранов не так уж много. Обычный бар, в котором будут собираться и ветераны. Пожалуй. Они будут собираться, пить и вспоминать службу. Они будут вспоминать ее с тоской. И тебе снова захочется в море. Неладно что-то в твоей душе. Когда-то ты стал моряком, чтобы забыть о девушке, отвергшей тебя. Море заменило ее. А сейчас тебе хочется снова ее увидеть. Как знать, может быть, она не замужем. А если и замужем. Как знать.
Старшине Карлсену недавно исполнилось двадцать семь. Он служил на ракетном крейсере «Ворон» в составе 6-го флота Республики. Вместе с несколькими другими судами корабль утром покинул базу и двигался на северо-запад. О пункте назначения и цели миссии знали только старшие офицеры.
итак, я поднимаюсь на холм, по сторонам дороги по-прежнему густой лес, деревья закрывают обзор, не забраться ли на дерево, чтобы посмотреть вокруг, но на сосну не заберешься, а другие деревья недостаточно высоки, поэтому я продолжаю путь, надеясь, что где-то там, на вершине, найду просвет и увижу местность, окружающую холм, как будто я мало повидал за свою жизнь, повидал много, но сколько ни странствуй, никогда не увидишь того, чего подсознательно ищешь, поэтому поиски продолжаются, любопытство не иссякает, в отличие от еды и воды, которых уже почти не осталось, я сделал самоубийственный выбор, как будто на вершине меня ожидают припасы, спрятанные предусмотрительным предшественником, а может быть, я спрятал их сам, может быть, я кружу по этому холму уже целую вечность, любопытство ведет меня дальше и дальше и возвращает на то же место, не есть ли вся наша жизнь топтание на месте? очевидно, это так, с эстетической точки зрения, все безразлично, идешь ты или сидишь, можешь даже встать на голову, ничего не изменится, кошмар в том и состоит, что вселенная безразлична к нашему выбору, в этом убеждаешься после того, как выбирал много раз и всегда безрезультатно, то есть без какого-либо результата для своей жизни, твоя жизнь от этого существенно не менялась, ты думал, что выбор важен, а оказалось, он не имеет никакого значения, и когда это происходит раз за разом, теряешь веру в то, что вообще следует выбирать, пусть все идет как идет, а если уж захочется выбрать, делай это случайным образом, подбери, например камешек на обочине и загадай: если, кинув его, попадешь в ствол сосны, то продолжишь путь, а если промахнешься, повернешь обратно, шансы, правда, не равны, но ты до сих пор не обзавелся монеткой, мудрость определенного возраста в том, чтобы всегда держать при себе монету, до сих пор не придумал, чем ее заменить
По правде, и я хотел бы перемен. Но сделать это мгновенно – махнув волшебной палочкой. Без жертв. Вернуть прошлое. Говорят, время ветвится. Нет абсолютного настоящего. Но есть множество разных «настоящих». В одном настоящем я здесь, в самолете, возвращаюсь в Столицу. А в другом – я все еще в замке. Не потому, что время замедлилось, а потому, что я остался там еще на один день, на одну ночь. Может быть, я остался там навсегда. Выбор редко бывает между хорошим и лучшим. Обычно выбирают между плохим и худшим. Две альтернативы, и обе называются «хуже некуда». Рано или поздно, это должно было случиться. И ведь требуется не так уж много. Сыграть партию на новом поле. Сделать вид, что я ничего не замечаю. Не вижу. Не слышу. Молчу. Я даже не знаю, что произойдет. Что они задумали? Можно ли верить их обещанию? Никаких жертв? Они уговорят Кристиана отказаться от власти? Как? Угрозами? Глупости. Это невозможно. С Кристианом такое не пройдет. Им придется его убить. Это переворот. Мы все в опасности. Никаких гарантий. Нелепо с их стороны рассчитывать, что я соглашусь. Но виконт не выглядит дураком. Не он один принимал решение. Но к чему такой риск? Неужели они не могли сделать все без меня? И как они могут полагаться на мое слово?
какая суета, тщета и ловля ветра, все эти занятия тех, кто так и не расстался с имуществом, кто чем-то владеет, большим или меньшим, и дорожит тем, чем владеет, столько проблем, вопросов, дилемм, альтернатив, гибельных дилемм, строгих альтернатив, или – или, понятно, в чем выгода: не скучаешь, всегда занят, что выбрать сегодня, что выбрать завтра, как не скучает женщина, собираясь на вечеринку, что надеть, какую сумочку взять, этический способ провести жизнь избавляет от скуки, вот чему он служит, но есть исключения вроде меня, я надеюсь, есть и другие, немного, но есть, может быть на соседнем холме, так вот, для них в этом и заключается скука – выбирать, всегда выбирать, суетиться, заботиться, в глубине души зная, что все безразлично, и самые отважные решают прекратить этот бег на месте, вроде меня, когда я доберусь до дома, я шага из него не сделаю, это был рецидив, меня выгнала из дома воображаемая рана, мое воображение выгнало меня из дома, вытолкнуло на дорогу, но больше этого не случится, я вернусь домой, к прежнему образу жизни, эстетическому, я повешу на стене лозунг: «безразлично, что выбирать», или какой-то другой, более складный, я войду в дом, а воображение оставлю за порогом, пусть оно там околеет на холоду, под дождем, словно провинившийся пес, клянусь, я сделаю это, клянусь сейчас, потому что позже, когда я увижу дом, клятва потеряет смысл, будет безразлично, обещать что-то или не обещать, так лучше сделать это заранее, пока еще с меня не спали чары этического, в таком настроении я продолжаю подниматься на холм, надеюсь, что доберусь до вершины к вечеру, конечно, неподходящее время, вечером ничего вдали не увидишь, только закат, если повезет, придется ждать рассвета, мелкое неудобство по сравнению со всем, что я пережил с тех пор, как вышел из дома, и тут я замечаю маленький домик, сруб, между деревьями, я едва не проглядел его, что было бы неудивительно, ведь я его и не высматривал, он попался мне на глаза случайно, вот так сюрприз, здесь живет кто-то еще? или эта избушка предназначена для меня – в предположении, что я могу оказаться в этих краях, на этой высоте, на дороге к вершине? очень удобно для путника, собравшегося ночевать, до вечера не так уж далеко, спешить мне некуда, я представляю, как подхожу к домику и открываю неплотно прикрытую дверь, но при этом какой-то частью сознания я вижу другую картину: я прохожу мимо, торопясь к вершине, я еще надеюсь, что успею туда до заката и смогу что-то увидеть, мое любопытство берет верх над усталостью и здравым смыслом, в последний раз, говорю себе, в то время, как моя рука тянет дверь, и я перешагиваю через порог
Александр чувствовал себя разделенным: он существовал как бы на двух ветвях временной развилки. Один Александр знал, что пойдет на предательство, – и не потому, что ему угрожали, а потому что он ненавидит Республику и Президента. Другой Александр знал, что расскажет Кристиану о заговоре, расскажет обо всем, – потому что верит в силу Республики и Президента. Этот второй Александр струсит и выберет безопасный путь. Кристиан обеспечит безопасность. Он сделает так, что ничего не случится – ни с Александром, ни с его родными, ни с самим Кристианом, ни с Республикой. И есть в этом что-то горделивое: презреть угрозы и рассказать обо всем Кристиану. Увидеть в его глазах… Что? Благодарность? Уважение? Глупо. Разве Кристиан ценит преданность? Разве он способен на благодарность?
еще не открыв двери, взявшись за ручку, я чувствую запах разложения, здесь кто-то умер, и давно, я вспоминаю прохожего, который встретился мне когда-то, уже не помню, когда, мы прошли с ним вместе какую-то часть пути, а потом он оставил меня, выбрал другую дорогу, ведущую вверх, и вот я иду по его следам, выражаясь фигурально, потому что никаких следов я до этого момента не замечал, я и думать о нем забыл, а он, может быть, ждал меня здесь, надеясь на помощь, что-то с ним случилось, может быть он оступился и повредил ногу, может быть, на него свалилось дерево, может быть на него напал дикий зверь, кто знает, необитаемы ли эти леса, может быть, этот человек был болен, и с ним случился приступ, на его счастье рядом оказался охотничий домик, вероятно, сюда когда-то наведывались охотники, этот холм был чем-то вроде охотничьих угодий, и мой недолгий знакомец, странное выражение, которое я не буду менять, нет времени на поиски лучшего, когда и хорошее далеко, спотыкаясь, держась рукой за грудь, хватая ртом воздух, добрел до этого домика, но отсюда уже не вышел, печальная судьба, он так и не дошел до вершины, а стремился он именно туда, это очевидно, может быть, он оставил мне записку? эта мысль кладет конец моим колебаниям, а я, признаюсь, колебался, стоит ли мне открывать дверь, не лучше ли вернуться на дорогу, мне любопытно, что находится на вершине, и какой вид открывается оттуда, а то, что встречается на пути, интересует меня мало, стоит заинтересоваться этими побочными обстоятельствами, то есть тем, что встречается на обочине, и прощай высокая цель, но мысль о записке пересилила все сомнения, я вошел внутрь
– Ну нет, – сказала дама сидевшая в большом кресле; она опиралась спиной на несколько подушек. – В моем доме вы можете говорить свободно. Ни один человек из Службы безопасности не переступал его порога.
– Как вы можете это знать, мама? – спросила другая. Она сидела в углу дивана. Между диваном и креслом располагался низенький столик, на котором стояла ваза с цветами и чайные приборы.
– А мне все равно, – сказала третья, самая молодая. – Пусть он знает, что я об этом думаю. Да он и так знает. Я говорила ему. Да, мы говорили об этом. И не раз.
– Не раз? – переспросила вторая дама. – По мне, и одного раза достаточно. Более чем достаточно. Можно сказать глупость, но зачем ее повторять?
– Ты считаешь это глупостью? – сказала младшая. – Тебе все это нравится? Разве ты не видишь, во что превратилась наша жизнь?
– Во что превратилась твоя жизнь? – уточнила дама постарше. – Я прекрасно вижу. Но ты сама виновата. Ты недовольна тем, что у тебя есть. Ты это не ценишь. Ты не понимаешь…
– Чего я не понимаю?
Дама постарше хотела что-то сказать, но остановилась. Собеседницы молчали. Тихо постукивали большие напольные часы в корпусе из темного дерева. Длинный маятник мерно раскачивался. Над ним висели блестящие латунные гири. Стрелки показывали девятый час.
как я и предполагал, он был там, лежал на простом топчане у дальней стены, он, или то, что от него осталось, я узнал его по одежде, лицо его мне не запомнилось, и, как оказалось, я был прав, удерживая в памяти одежду, а не лицо, воспоминание о лице моего спутника мне был не пригодилось, а вот охотничий костюм убедил меня, что это тот самый человек, останки того самого человека, который еще недавно, или давно, неважно, беседовал со мной о самых разных вещах, я не запомнил и его голоса, и правильно сделал, его голос исчез вместе с его лицом, но где же записка? я огляделся, на столе – консервные банки, фляжка, нож, компас, карта, наручные часы, зажигалка, блок сигарет, но ни блокнота, ни отдельного листка, я пошарил в карманах, и ничего не нашел, рюкзак валялся на полу возле стола, я поднял его и осмотрел, он был пуст, тогда, усевшись на табурет, я принялся изучать карту, я с нетерпением ждал этого момента, мне хотелось взяться за карту сразу, как только я ее увидел, но я сдерживал себя, стараясь все делать обстоятельно, хладнокровно, не упустить ни одной мелочи, в таких обстоятельствах это было непросто, и мне это удалось, но старался я напрасно: записки не было, а карта сказала мне так же мало, как и пустые карманы, на ней был изображен остров, но не было отмечено ни одной возвышенности, поэтому я не мог соотнести изображение с холмом, где я находился, да и будь карта подробнее, они никак не могла относиться к Алтайским горам, я еще помнил, что нахожусь в Алтайском крае, где-то в глубине России, откуда до любого моря тысячи километров, на обратной стороне карты были нарисованы какие-то значки, возможно, слова неизвестного языка, кем бы ни был этот человек, он не сделал ничего, чтобы помочь мне сориентироваться в моем странствии, прояснить мое положение, лучше бы я шел своей дорогой, и я дал себе слово, сходить с полотна только для того, чтобы передохнуть, в одном посещение домика было полезным: я разжился двумя консервными банками с еще не истекшим сроком годности, еды у меня теперь было больше, чем воды, но я надеялся на то, что скоро пойдет дождь: небо хмурилось, в воздухе холодало, я нашел в домике кое-какую утварь и прихватил с собой кружку, если пойдет дождь, я соберу воду и перелью во фляжку, мне кажется, если бы я вернулся на дорогу раньше, то увидел бы самого себя, поднимающегося в гору, а если бы обернулся, увидел бы другого себя, только что ступившего на асфальт
Приступы слабости случались все чаще. В нем что-то менялось. Не выдержала какая-то опора. Или сразу несколько опор. Кристиан осознал это недавно.
Он лежал на постели в своей спальне. По углам горели два ночника. Кристиан вдруг очнулся – не от сна, а от мыслей. Он вспомнил свои мысли так, как обычно вспоминают сны. Но он точно знал, что не спал. О чем же он думал? О прошедшем. И не только думал, но и чувствовал. Мысли его были вплавлены в чувства (или сплавлены с ними). Как назвать это состояние? Не сны, не мечтания, не грезы. Это был поток чувств, по которому плыли обломки мыслей.
Кристиан испытывал сразу тоску и сожаление, нежность и раскаяние. И думал он сразу о многих вещах, точнее, людях. Он думал о своих родителях. Он порвал с ними, когда решил стать другим. Он оставил их в прошлом, из которого извлек себе за волосы, точно барон Мюнхгаузен. Он не видел родителей с того дня, как уехал из города. Они не одобряли его планов, его поисков. Они не понимали, зачем ему что-то искать. Ведь у него было все. А то, чего не было, он обязательно должен был получить со временем – если бы слушался их советов.
Кристиан забыл о родителях, вычеркнул их из своей жизни. Его жизнь изменилась. И в ней не было места ничему из прошлого, почти ничему. Кое-что он все же взял с собой. Но быстро убедился, что и от этого должен избавиться. Начать с чистого листа, если он у тебя один, – значит стереть все, что было на нем написано прежде. И Кристиан это сделал.
я рано убедился, что никакой помощи от окружающих не дождешься, помощи в главном, в мелочах – пожалуйста, но в главном все приходится делать самому, преодолевая сопротивление окружающих, близких и далеких, в главном окружающие – только помеха, так и норовят вставить палки в колеса, подрезать крылья, сбить с дороги, с ними всегда нужно быть начеку, иначе пропадешь, так уж все устроено, бывает, встретишь человека вроде бы сходных интересов, идущего тем же путем, ан нет, глядишь – через сколько-то там шагов он сворачивает в сторону или толкает тебя на обочину, такое впечатление, что главные дороги предназначены для тех, кто идет в одиночку, в компании тут не пройти, и вот так я оказался на острове, то есть холме, вдалеке от людей и главных дорог, то есть я думал, что это и есть моя главная дорога – бездорожье, поляна вокруг дома на склоне одинокого холма, а как выяснилось, вдобавок и расположенного на острове, хотя это еще точно не установлено, все прояснится, когда я доберусь до вершины, а я доберусь до нее, даже если придется карабкаться через кусты, без дороги, обдирая ладони, разрывая одежду, задыхаясь, падая и поднимаясь
Он забыл и о женщине, которую любил. О ней он постарался забыть в первую очередь. Поначалу казалось, что это нетрудно. Поначалу он думал, что избавиться от прошлого – все равно что сбросить рюкзак с плеч. Или какую-то вещь – из окна. А потом понял, что это не так. Каждый из нас неизбежно продолжает в себе жизнь своих предков . Предки жили в нем по-прежнему, хотя и не с такими удобствами, как раньше. В нем продолжало жить множество людей. И он осознал, что выселение их займет гораздо больше времени, чем он предполагал. Это была его тайная битва, его второй фронт. Он считал, что постепенно приближается к полной победе. Но в ту ночь он очнулся от мыслей, которые были полны тоски и раскаяния. Он ощущал себя предателем, изменившим своим предкам. И тем, кто любил его. И той, кого он любил. И он вдруг понял, что эта тоска накатывает на него все чаще. Он-то думал, что успешно борется с ней, заставляет ее отступать – дальше, дальше, пока она не исчезнет за горизонтом. Но на самом деле отступал он сам. А тоска и раскаяние захватывали все новые территории. Могущественные союзники, которых ему не победить.
В ту ночь Кристиан чувствовал себя таким одиноким, что готов был пойти к Эльзе, чтобы она его утешила. Никогда он не показывал ей свой слабости. Она не догадывалась, что в нем живет еще второй человек. Живет до сих пор, несмотря на все усилия Кристиана избавиться от него. В ту ночь он мог рассказать жене обо всем. И чтобы этого не случилось, Кристиан поступил как древнеримский герой: обхватил рукой лампу ночника и держал, пока боль от ожога не стала невыносимой.
и я, подобно Кристиану, часто мечтал о том, что когда-нибудь избавлюсь от присутствия других людей, близких и дальних, избавлюсь настолько, что и следов этого присутствия не останется, даже воспоминаний, такое одиночество представлялось мне восхитительным, мне казалось, что, стоит избавиться от людей, их присутствия, вблизи и вдалеке, и вся вселенная станет моей, я сам сделаюсь вселенной, другие как бы мешали моему росту, без них я мог бы расти непрерывно, не останавливаясь, расширяться в беспредельность, ибо в моем начале был Большой взрыв, я ощущал, как внутри меня действует центробежная сила, точнее, сила расширения, вроде той, что расширяет, растягивает Вселенную, но другие люди ставили границы, сдерживали этот натиск, и в результате внутреннее давление росло, временами мне казалось, что я схлопнусь, коллапсирую, как черная звезда, и это действительно со мной случилось, я превратился в черную дыру, слишком велика была энергия первоначального толчка, чтобы установилось равновесие, я был человеком крайностей, им же и остаюсь, давно уже я существую в виде черной дыры, усовершенствованной черной дыры, в том смысле;что она не только ничего не испускает, но ничего и не поглощает, никаких связей с внешним миром, она в нем никак не проявляется, и внешний мир никак на нее не воздействует, ей достаточно самой себя, полная автракия, замечательно, что физические законы позволяют существовать таким объектам, великая милость со стороны природы, она могла бы чуть-чуть подправить свои законы, чтобы исключить, сделать невозможным существование таких черных дыр, суперчерных супердыр, если назвать их так, не обращая внимания на фонетически кошмар, но, жестокая в другом, тут она проявила снсисходительность, снизошла до тех, кому такой способ существования кажется наиболее привлекательным, и разрешила им стать тем, чем они хотели стать, а то, что сейчас я охвачен любопытством и пытаюсь что-то разглядеть вовне, – это всего лишь флуктуация, всплеск энергии, случайный распад какого-то элемента, или наоборот, случайный синтез каких-то элементов, стоит мне добраться до вершины, и все придет в норму, возможно, это произойдет и раньше, ничто не гарантирует, что история Кристиана будет завершена, начавшись случайно, она может так же случайно и закончиться, так бывает и в реальной жизни, во внешней жизни, допустим, ты антиквар или успешный арт-дилер, и случайно тяжелая статуэтка падает тебе на голову, Бержераку упало на голову бревно, какая ирония, умереть от удара бревном, когда всю жизнь размахивал шпагой, а вот получить смертельный удар статуэткой Майоля, когда всю жизнь собирал и продавал предметы искусства, в этом есть что-то величественное, серьезное, как жил, так и умер, от чего бы хотел умереть я? интересный вопрос, и странно, что я до сих пор им не задавался, тот, в охотничьем домике, вряд ли умер так, как хотел, первейшая жизненная задача – определиться со своей кончиной, не в том смысле, чтобы написать завещание, распорядиться имуществом, а в том, чтобы выбрать способ своей кончины и неустанно стремиться к нему, но эту задачу сознают лишь немногие, большинство заботится лишь о своих останках и собственности, то есть о том, чем они могут распоряжаться с большой уверенность, полагаясь на законы своей страны, а в отношении смерти такой уверенности не достичь, даже если ты определился, выбрал, поставил ясную цель, все равно, достижение ее ничем не гарантировано, никаких законов, которые обещали бы тебе, что твое желание исполнится, разве что ты решишь выпрыгнуть из окна или лечь под поезд, но и тут могут возникнуть серьезные помехи, не знаю, похоже, это противопоставление, это сравнение не так уж убедительно, могут последовать возражения, неважно, я сказал, что хотел сказать, а теперь пора поднять рюкзак (он почти пуст, и скоро я его брошу) и продолжить путь, чем-то я напоминаю (самому себе) Гаттераса, стремящегося к жерлу вулкана, у автора, кажется, было два варианта финала: капитан прыгает в жерло или теряет сознание на его краю, после чего оказывается в сумасшедшем доме, по требованию издателя он предпочел второй, но правильным будет, конечно, первый, Гаттерас давно выбрал способ, каким он окончит жизнь, и все годы искал вершину, с которой можно броситься в бездну, и он ее нашел, пусть только в воображении автора, и каким бы ни был последующий выбор для публикации, капитан получил то, что хотел
– Он уходит все дальше, – говорит себе Эльза. – Но если ты кого-то любишь, ты не позволишь ему уйти.
– Расскажу ему все, – думает Александр. – Это будет правильно.
Кортеж из трех черных машин остановился у шлагбаума. Александр сидит на заднем сиденье второй машины. Шлагбаум поднимается. Машина выезжает с территории аэропорта.
– Пусть только попробуют! – Борислав швыряет камень. Тот ударяется о валун и, отскочив, попадает в плечо солдата.
всему свое время, время собирать камни и бросаться камнями, спускаться и подниматься, стоять и ходить, жить и умереть, как у меня со временем, много ли осталось, смотря для чего, последнее усилие в последней борьбе, когда он умирал, когда Мэлон умирал, не помню, умер он в конце концов или нет, он ждал смерти, ждал ее с настойчивостью, упорством, скрашивая это ожидание разными историями, вроде той, что рассказываю я, но, это не означает, что мое положение сходно с положением того, кто рассказывал о Мэлоне, то есть с положением самого Мэлона, потому что именно он и тянул эту историю, он тянул сразу несколько историй, о человеке, камне, животном, птице и о себе самом, в этом мы, может, и сходны, я тоже рассказываю сразу о многом, произвожу много шума из ничего, уподобляясь Творцу, создавшему из ничего этот мир, то есть шум, белый шум, синий шум, фиолетовый шум и так далее, вплоть до черного, на черном он успокоился и больше не создавал никаких шумов, может быть, еще шум и ярость, эмоциональный шум, забивающий все другие шумы, но в остальном мое положение нисколько не похоже на положение Мэлона, я не умираю, до этого еще далеко, до того момента, когда я начну умирать, мне еще предстоит подняться на вершину, у меня впереди дни и годы, несмотря на ограниченность запасов, но всегда может пролиться дождь и попасться под ногу что-нибудь съедобное, змея, лягушка, гриб, наконец, ближе к вершине, возможно, мне начнут попадаться съедобные плоды, и чем дальше, тем питательнее, вкуснее, при настойчивости успех восхождения гарантирован, это соответствовало бы, чему, ну, если в мире есть справедливость, закону воздаяния или возмездия, словом, чему-то уравновешивающему, какому-то безмену, а если нет, тогда и суда нет, и справедливости, и вкусных орехов там, наверху, но пока не выяснится противное, я буду предполагать, что они там есть, и буду подниматься к ним, хотя они и не являются моей целью, тем призом, который я хочу получить в конце забега, я чувствую такую бодрость, что готов назвать свой подъем забегом
– Есть! – старшина Карлсен отдал честь и быстро сбежал по трапу.
нужно как-то прояснить ситуацию, она слишком запуталась, я имею в вилу мою ситуацию, и не столько местоположение, сколько общий ход жизни, который привел меня сюда, а мог бы привести куда-то в другое место, вот это меня занимает больше всего: как я здесь оказался, почему здесь, а не в другом месте, почему у меня глаза такого-то цвета и ступни такого-то размера, впрочем, нет, цвет и размер меня не занимают, по крайней мере, в таких пределах, сантиметром больше, меньше – как разница, в жизни важно другое, и, как мне представляется, я жил в надежде отыскать это другое, удалось ли это мне? скорее всего, нет, очевидно, нет, иначе я не задавался бы этим вопросом, и не оказался бы на этой дороге, флора, кстати, заметно меняется, она приобретает тропический вид, во всяком случае, более южный, и вообще делается теплее, как будто дорога вверх приближает меня к солнцу, так оно, в каком-то смысле, и есть, но я понимаю, что дорога удаляет меня от центра земли, другого источника тепла, кроме того, воздух на вершине делается все менее плотным, и здесь дуют ветры, которых я, правда, не замечаю, все это должно было бы обернуться заметным похолоданием, а вместо этого я чувствую потепление, как будто там, на вершине, и правда находится жерло вулкана, вот только находиться оно там не может, в этом случае состав воздуха здесь был бы совсем другим, словом, положение мое странно, необъяснимо, и таким оно было всегда, если бы я знал, что странствия ничего не изменят, не прояснят, я бы, конечно, не тронулся с места, но я был полон иллюзий, свойственных домоседам, да, я был изрядный домосед, отъявленный домосед, но не потому, что считал свое положение ясным, определенным, не нуждающемся в исследовании, а потому, что проводил это исследование внутри себя, в своем внутреннем мире, который, как мне казалось, соприкасается с третьим миром, не внешним, и не внутренним, и я отчаянно хотел проникнуть в этот третий мир, вот что меня занимало все эти годы, приятно прийти если не к цели, то к осознанию цели предпринятых попыток, для чего они были сделаны, что имели в виду, это касается моего прошлого, что же сказать о настоящем? неужели мое восхождение – очередная попытка, вроде тех, которые я предпринимал давным-давно? сейчас я двигаюсь по дороге, мой дом далеко позади, или внизу, или позади и внизу, так или иначе он далеко, но это, возможно, лишь внешнее различие, малосущественное, возможно, я занимаюсь все тем же – поисками третьего мира, хотя и не представляю, каким он может быть, что могло указать на обратное? послужить свидетельством противоположного? если бы мой интерес сосредоточился на чем-то конкретном, принадлежащим этому миру, если бы я имел в виду то, что имеют в виду все исследователи, путешественники, альпинисты, – открыть, например, новый цветок, изучить строение горной породы, измерить температуру и давление где-то там, наверху, подняться наверх, чтобы поглядеть вниз, доказать себе, что я достаточно вынослив, упорен, чтобы проделать этот нелегкий путь, если бы хоть что-то из этого было моей целью, спрашивать было бы не о чем, на все был бы получен простой ответ, но я чувствую, что стремлюсь к чему-то другому, как будто меня притягивает неизвестная планета, или звезда, темная звезда, невидимая для других и не действующая на них, да, в моей вселенной на одну звезду больше, она не видна и мне, ее присутствие опознается лишь по действию, которая она оказывает на мою жизнь, подобно тому, как Нептун влияет на орбиту Урана, черная дыра в центре галактики, вокруг которой вращается вся моя жизнь, философ назвал бы это притяжением бесконечного, а теолог – притяжением Бога, но поскольку я не философ и не христианин, то эти слова для меня ничего не значат, третий мир остается для меня чем-то смутным, неопределенным, притяжение исходит неизвестно откуда и влечет меня неизвестно к чему, вроде того, как судно, на котором плыл герой повести Эдгара По, влеклось неизвестной силой к Южному полюсу, в литературе, оказывается, есть описания таких ситуаций, но по законам повестования они заканчиваются разрешением загадки, объяснением этой странной силы, впрочем, у По загадка остается неразрешенной, повесть незаконченной, что дало повод других писателям проявить изобретательность в поисках объяснения, домысливании конца
– Как вино? – спросил Том.
– Нравится, – сказала Энн. – Но вообще я в винах не разбираюсь.
– Тогда поверь знатоку. Здесь подают отличные вина. И это одно из лучших.
– Во что еще я должна поверить?
– Например, в то, что мы встретились не случайно.
– Конечно. Мы встретились по заданию редакций.
– Ах да. Скоро начнут названивать. Спрашивать, удался ли сюрприз.
– Мне и правда скоро позвонят. Пора уже сдавать материал.
– Сенсация! Горячие новости! Банда безоружных чудаков, лучше – чудиков, оккупировала необитаемый остров. Весь мир следит…
– Миру, может, и наплевать, а мой начальник точно следит.
– Он, наверное, не только следит, но и ударяет за тобой?
– Может быть.
– Ясно. Пора позвонить начальнику и успокоить его. Сказать, что ты скоро будешь.
– Без шуток, Том. Мне уже пора. Можем встретиться завтра. Если, конечно…
– Завтра?.. Надо подумать.
– Вот как!
– Я противный и мстительный ублюдок. Ладно. Здесь, в это же время.
– Позвони днем.
– Я тебя не провожаю. Посижу еще.
– Ты противный, мстительный и…
– Я безнадежен. Остается только напиться. Что я и сделаю. Пока.
– Пока.
мимо меня по дороге промчалась группа велосипедистов, в разноцветных костюмах и с номерами, я ожидал, что следом покажется машина техподдержки, но нет, только велогонщики, это было странно, неожиданно, удивительно, неужели вершина холма населена? и там интересуются спортом, искусством, политикой? если все так, как я предполагаю, и как о том свидетельствует пелетон, на вершине мне делать нечего, или наоборот, это именно то, чего я ищу? только что мое положение и моя цель казались мне определенными, насколько это возможно, и вот уже я снова в сомнении, между тем у меня кончается вода, на обочине валяются бутылочки, выброшенные велосипедистами, но все они пусты, может быть, мне стоило действовать решительнее: схватить одного из гонщиков и отобрать у него велосипед, ехали они не так уж быстро, дорога шла под уклон и они катили по инерции, давая отдохнуть ногам, но когда же они успели их утомить? возможно, они сначала поднялись на вершину, а потом уже покатили под уклон, в любом случае при движении вниз нельзя работать ногами, хотя я и не велогонщик, но, исходя их общих соображений, здравого смысла и нвыков езды на обычном велосипеде, я заключаю, что под уклон гонщики должны двигаться, не прикладывая усилий, иначе они рискуют вылететь на обочину, врезаться в дерево и не то что не добраться до финиша, а расстаться с жизнью, все это я говорю к тому, чтобы показать, как легко мне было бы остановить одного из этой группы, самого последнего, свалить его вместе с велосипедом на землю, или асфальт и, пока он будет приходить в себя, подниматься, сесть на велосипед и покатить вслед за другими, конечно, я мог бы попытаться убедить его отдать мне велосипед, но вряд ли бы он согласился, это было бы потерей времени, я уже не смог бы нагнать пелетон, и потому рисковал сбиться с дороги, мне снова пришлось бы выбирать путь, а я уже не в состоянии этого делать, мне хочется, чтобы выбирали за меня, и двигаться вот так, в хвосте пелетона, было бы самым лучшим решением, выходом, но так или иначе, а возможность была упущена, я снова один, и мой путь ведет вверх, а не вниз, выше, выше, в надежде, что до вершины не так уж и далеко
– Что же все-таки затевается? – спросил граф.
– Ничего особенного. Так, обычная политика.
Автомобиль тронулась. Граф следил за машиной, пока она не переехала через мост.
заговоры, перевороты, убийства, захват заложников, угрозы, приведенные в исполнение и не приведенные, борьба за власть, за всеобщее благоденствие, процветание, за равенство тех и других, всех полов, сколько бы их ни было, за равенство всех материков и планет, или за неравенство, чтобы каждому по трудам его, или по удаче, везению, все это наводило на меня скуку с детских лет, когда это было естественно, и до зрелых лет, когда для большинства людей, чтобы не сказать для всех, это становится естественным, привычным, в некотором смысле даже приятным, успокаивающим, утешающим, просвещающим, обнадеживающим, этот ряд можно было бы продолжить, если бы не буква «щ», характерная особенность русского алфавита, я и не заметил, как перешел на русский, до этого, кажется, я писал и говорил на другом языке, в этом нетрудно убедиться – достаточно посмотреть в начало записной книжки, но я обещал себе этого не делать ни при каких обстоятельствах и при любых мотивах, таким образом, буква «щ» кладет предел перечислению, ассоциативному ряду, и отсюда начинается новая история, конечно, я близок к окончанию прежней истории, столько сил потрачено на нее, почему бы ее не закончить, но буква «щ» – грозный знак, пылающий меч, повелевает отступить и начать все заново, я чувствую, что меня охватывает эйфория: начать что-то заново всегда приятно, по-настоящему кончить мне никогда не удавалось, во всех смыслах и во всех отношениях, говорю откровенно, здесь, на высоте, нельзя не быть откровенным, признания так и сыплются, не удержать, действие разреженного воздуха, оно наблюдается начиная с высоты двух тысяч метров, вот, значит, куда я поднялся, и могу подняться выше, если не начну новой истории, рассказа о спуске, хотя одно с другим не связано накрепко, можно рассказывать о спуске, поднимаясь, как и наоборот – повествовать о подъеме, спускаясь, что же выбрать, но кто будет выбирать? я или моя эйфория? если я, то как устранить влияние горной болезни? каким-то по-настоящему болезненным ощущением, серьезные решения следует принимать, когда тебя терзает недуг, горит рана, ноет сломанная рука, хотя и в этом заявлении, возможно, слышится голос эйфории, это она так заявляет, уверенная, что далека от всех недугов и ран
Около полуночи Александр позвонил Кристиану.
– У меня совещание, – сказал Кристиан. – Да, в такое время. Важные дела. Я шучу. Но я и правда занят. Мы с Эльзой отмечаем… какой-то день. Не помню. Что мы отмечаем? Она говорит: день цветов. В этот день я подарил ей цветы. Букет. Клумбу. Оранжерею. Дорогая, сколько цветов я тебе тогда подарил? Нет. Я же говорю: нет. Ничего не может быть важнее. Правда? Слышишь? Она подтверждает. Это священный день. И священная ночь. Новости подождут. А почему бы тебе не рассказать сейчас. Нет? Тогда до завтра.
Отбой.
прежде всего нужно успокоить дыхание, за ним успокоятся и мысли, воздуха здесь достаточно, учащенное дыхание – следствие самовнушения или страха высоты? последнее очень вероятно, у меня вертиго, и хотя склоны покрыты лесом, и вниз не посмотреть, я чувствую высоту нутром, от этого все проблемы, высота меня всегда притягивала и пугала, поэтому я выстроил дом посередине, на склоне, до вершины неблизко, и до основания горы далеко, и теперь, когда дыхание пришло в норму, что стало с моими мыслями? они убеждают меня продолжать восхождение, убеждают спокойно, настойчиво, и вот я почти убежден, мне попалась бутылка с водой, наполовину полная, ее бросил кто-то из велогонщиков, этой воды мне хватит до конца восхождения, так я называю свой путь, я иду по отличной асфальтовой дороге, но почему бы не назвать и такой подъем восхождением? немного гордости не помешает, я уже добился кое-чего, никогда раньше не был на такой высоте, если возьму себя в руки, поднимусь еще выше, погода благоприятствует, дорога благоприятствует, все, можно, сказать благоприятствует этому восхождению, и если оно не удастся, причину нужно будет искать во мне, моей слабости и нерешительности, но до этого не дойдет, потому что я дойду до вершины, каламбур, немного юмора не помешает, оставаться серьезным на такой высоте трудно, впрочем, юмор не мешает серьезности, он ее расцвечивает, украшает, добавляет ей оттенки, могу сослаться в этом на авторитет Датчанина, вот человек, который тоже взбирался на вершину и достиг ее, половину жизни он провел, как и я, в мирской суете и отчаянии (как он позднее называл это состояние, когда все прискучивает и кажется равноценным, точнее, одинаково не имеющем ценности), вторую половину жизни он провел, стараясь быть хорошим человеком и творить добро, трудность перехода от одного образа жизни к другому состоит в том, что когда главным мерилом в оценке человека становится творимое им добро, все его мирские заслуги, все его таланты и достижения, все, что отличало его от остальных людей, уходит в тень, и он делается как бы равным всем остальным, ибо в способности быть добрым, люди не различаются, различие лишь в том, выбрали они добро, зло или вообще отказались от выбора, сознавать, что ты – одного поля ягода с другими (пусть не всеми, но многими), –причиняет боль нашему самолюбию, но Датчанину удалось преодолеть эту боль, и он поднялся к самой вершине, достичь которой, однако, он не сумел, потому что попасть на нее, по его словам, можно только «прыжком», а на это у него не хватило духу, вершина, о которой он говорил, была, конечно, метафорой, образом жизненного пути, в моем случае она реальна, и я не думаю, что мне придется прыгать, когда я доберсь до нее, нет, мой путь там и закончится, если только я не надумаю спуститься вниз, удовлетворив свое любопытство
– Кто это был? – спросила Эльза. Она лежала рядом с Кристианом, прижавшись к нему. – Александр?
– Да.
– Что ему нужно?
– Спи. Я пойду к себе, – Кристиан сел на постели.
– Зачем? Останься.
– Не могу. Дела.
– Ты же сам только что сказал: священная ночь.
– Она уже кончилась. Началось деловое утро.
– Сейчас полночь.
– Дела не ждут.
– О господи, сколько раз я это слышала.
Кристиан остановился в дверях, как будто хотел что-то сказать. Но, так ничего и не сказав, вышел из комнаты.
жаль, что велогонщики не разбрасывают по обочинам шоколадные батончики, бананы и другие объедки, батончик, две половинки банана – этого хватило бы, чтобы дойти до вершины, осталось уже немного, но силы на исходе, я уже потерял счет дням, да я их и не считал, не думал, что это понадобится, для чего? чтобы сказать: прошли годы с той минуты, когда я покинул дом, десятилетия, и дом я уже припоминаю смутно, не уверен, исходная это точка или конечная, может быть, я ищу свой дом? и воспоминание о доме – это воспоминание о будущем? моя греза, фантазия? моя мечта? путь вверх и вниз один и тот же, сказал философ, воспоминание о прошлом и греза о будущем тоже могут каким-то образом совпадать, я потерял ориентацию во времени, но в пространстве еще сохранились ориентиры, в пространстве ничего не изменилось, кроме ощущения высоты и близости вершины, однако это чувство не придает сил, я на той стадии истощения, когда психологическая мотивация уже не заменит реальных калорий, неужели судьба может зависеть от бананового огрызка? и важно ли это для моей судьбы: доберусь я до вершины или нет? и откуда в моем словаре это слово: судьба? и откуда эта тревога о том, сложится моя судьба или нет? разве не говорил я раньше, что все безразлично? я много чего говорил, дорога длинная, и я успел наговорить очень много, не всему следует верить, кое-что я говорил, просто чтобы развлечь себя, сейчас уже и сам не отличу сказанное всерьез и для развлечения, время развлечений, однако, прошло, здесь, вблизи вершины, на грани смерти могут шутить только сумасшедшие, если у них вообще есть чувство юмора, мне оно отказывает, и это к лучшему, было бы нелепо пройти последний участок пути с иронической улыбкой на пересохших губах, до сих пор я был уверен в благополучном исходе моего путешествия, по крайней мере, мне так кажется, может быть, у меня и возникали сомнения, но я не припомню, чтобы всерьез рассматривал возможность катастрофы, новые трудности, препятствия, новые испытания – да, к этому я был готов, но финальная неудача, в чем бы она ни выражалась, – нет, об этом я не думал, этого я не допускал, между тем такой исход наиболее вероятен, если обозреть мою ситуацию в целом, пройденный путь, и то, что ему предшествовало, и то, с чем я встретился по дороге, все это так странно, что не может кончиться благополучно, хотя спроси кто меня, что значит благополучный конец, я не сумел бы ответить ясно, и даже хоть как-нибудь, я промолчал бы или запутался бы в словах, мне вспоминается тот незнакомец в домике, вернее, то, что от него осталось, мог ли он предполагать, что закончит свою жизнь таким образом спустя всего несколько дней после того, как мы с ним расстались? и что значила для него наша встреча? мы говорили о многом, но, как я сейчас понимаю, обходили молчанием самое важное, мы могли извлечь из нашей встречи гораздо больше, может быть, мы сумели бы решить вместе ту загадку, которую каждый из нас решал по отдельности, но мы были уверены, что у каждого из нас – своя загадка, своя задача, своя дорога, поэтому мы и разошлись, но оказалось, что дорога у нас одна, раздумывая над этим, я вспомнил о велогонщиках и приободрился, может ли поджидать катастрофа там, где начался этот веселый заезд? я вспомнил улыбающиеся лица спорстменов, ни тени усталости или тревоги, они обменивались шуткамии смеялись над ними, иногда один толкал другого плечом – тоже в шутку, до финиша было еще далеко, и борьба за лидерство не началась, а может, лидеры уже были далеко впереди, и пелетон катил в свое удовольствие, велопрогулка, во время которой можно и посмеяться, и потолкаться, непонятно, конечно, как лидеры могли оторваться от основной группы за короткое время, ведь я их встретил недалеко от вершины, хотя, возможно, они настолько превосходят в классе остальных, что взяли со старта спуртовую скорость, выражение так себе, неблагозвучно и не миловидно, я все еще забочусь о словах, и этим выдаю свое настроение, мне так и не удается настроиться на подходящий лад, а пора бы, еще несколько витков спирали – и я наверху
Александр налил виски, добавил два куска льда льда и с холодным стаканом в руке направился в картинную галерею.
а вот и плоды, бананы, кокосы, манго, киви, и еще какие-то, названия которых я не знаю, да и вряд ли когда-нибудь видел, но все они съедобные, вкусные и питательные, как я и ожидал, изменение климата привело к изменению флоры, что-то вроде райского сада, большое искушение здесь остаться, именно искушение, я понимаю, что это искушение на моем восхождении, на моем пути, но недолгий привал, я думаю, разрешен, я сам себе его разрешаю в уверенности, что выбор не приведет к каким-то необратимым последствиям, тут я рассуждаю так, словно выбор небезразличен, будто альтернативы неравноценны, напрасно ждать от меня последовательности, сам я уже давно ее от себя не жду, и не требую, а в этом месте любое требование неуместно, это край вседозволенности, и я дозволяю себе провести здесь вечер и ночь, чтобы утром сделать последний переход, одолеть последние два витка, может быть, я недостаточно решителен и хочу оттянуть развязку, потому что не уверен в ее исходе, говорю так, не уверенный и в том, не является ли сказанное плеоназмом, ведь развязка, по сути, является исходом, исход развязки – это исход исхода, я пишу историю Кристиана именно для того, чтобы побороть свой страх перед развязкой, обычно я употребляю все возможные средства – плеоназмы, тавтологии, уклонения, погружение в подробности, – чтобы оттянуть развязку, любой исход пугает меня своей окончательностью, так вот оно закончилось, и переиграть финал невозможно
– Сегодня, – думала Эльза. – Я сделаю это сегодня. Самый подходящий день. День цветов.
– Не надо этого делать! – крикнул Курт.
что я делал прошлыми ночами? спал? вероятно, иначе откуда бы у меня взялись силы продолжать свой путь, а я его продолжал, и весьма упорно, чуть было не сказал: успешно, но об успехе в этой ситуации лучше не говорить, не заикаться, успех в моем положении – понятие сомнительное, относительное, может быть, вообще пустое, ничего не значащее, следовательно, я спал, мне как-то удавалось заснуть, не представляю, как, этой ночью сон мне кажется чем-то невероятным, возможно, это тоже следствие высоты, разреженного воздуха, удивительно, как его еще хватает растениям, или им не нужен воздух? может быть, они выделают воздух? я знаю, они что-то выделяют, необходимое для дыхания, а сами питаются водой и светом, и минеральными веществами, спят ли он по ночам? вероятно, дремлют, мне же этой ночью совсем не спится, возможно, это волнение перед финишем, есть предстартовое волнение, а есть волнение, связанное с близкой победой в игре, поисках, восхождениях, и оно часто мешает достигнуть цели, поэтому необходимо как-то отвлечься от мыслей о вершине, сосредоточиться на чем-то другом и уснуть, он уснул, и ему приснилось, что он благополучно достиг цели, но когда он проснулся, или вовсе не проснулся, такие бирсовские концовки очень эффектны, но я надеюсь, это не про меня, я усну и проснусь, и неважно, что мне приснится, утром я пойду дальше, выше, осталось-то всего ничего
– Парни, мы плывем туда, куда плывем, – сказал старшина Карлсен. – И делаем то, что нам прикажут. Не задавайте лишних вопросов.
ближе к вершине подъем делается круче, хотя могло быть иначе, но прокладывавшие дорогу, очевидно, не считались с усталостью тех, кто поднимается сюда снизу, они, скорее всего, брали в расчет интересы тех, кто движется в обратном направлении, спускается отсюда вниз, быстро набрав скорость, благодаря уклону, они могут дальше двигаться по инерции, единственное, о чем они должны позаботиться, это чтобы не вылететь с полотна при повороте, дорога идет спиралью и, можно сказать, всегда поворачивает, поэтому спускаться на большой скорости небезопасно, зато, благополучно преодолев первые километры, можно немного расслабиться, кривизна поворота уменьшается, спуск становится безопаснее, и вы выезжаете на равнину полным сил, в благодушном настроении, а вот когда вы поднимаетесь, все меняется: первые километры преодолеваются легко, а дальше становится все труднее, это, возможно, указывает на то, что спустившиеся с горы не возвращаются, следовательно, людей там, наверху, делается все меньше, и эти велосипедисты, что, если они были последними? столько вопросов, и никаких ответов, но эти рассуждения развлекают меня, помогают не замечать дороги, ноги идут сами по себе, а мысли сами по себе, у животных мысли идут всегда в одном направлении с ногами, а у людей это не так, те и другие часто расходятся, мысленно я уже на вершине, и что же я вижу? дом, похожий на мой собственный, тот, который я оставил, чтобы добраться сюда, то есть поначалу я не собирался взбираться на гору, я искал город, но оказался здесь, может быть, всему виной сходство слов, я уже не помню причины, я подхожу к дому и заглядываю в окно, мысленно, ноги мои где-то внизу, не в том смысле, что они ниже головы, а в том, что они еще не добрались до вершины, я заглядываю в окно мысленно, и если что-то там вижу, то лишь мысленным взором, который тоже может расходиться с реальным, физическим, человек – существо, расщепленное во многих отношениях, и все благодаря мысли, воображению, благодарить-то особенно не за что, но в данном случае мысль, укрепившаяся наверху, как бы протягивает руку помощи ногам, бросает им веревку, канат, и ноги ухватываются за нее, какой бред, моя усталость так велика, что я несу галиматью, лишь бы это не помешало моему восхождению, когда я окажусь на вершине, я отдохну, и мысли придут в порядок, я надеюсь, ко мне вернется ясность мысли, трезвость взгляда, я увижу и пойму, увижу трезвым взглядом и пойму ясной мыслью, еще немного, и я у цели
– Так это было испытанием? Проверкой?
– Вроде того, – Кристиан погладил собаку. – Оправданная предосторожность.
– Что ее может оправдать? Я знаю, ты на многое способен. Но это уж слишком.
– Успокойся. Есть и хорошая новость. Для тебя. Но сначала я должен был выяснить, насколько ты к ней готов. Уилл, кажется, перегнул палку. Мне жаль.
– Палку сломал ты. Думаешь, все останется по-прежнему?
– В том-то и дело, что по-прежнему уже не будет. Республика расширяется. Скоро появятся новые территории. Им будет нужна новая власть.
– Причем тут я?
– Ты, можно сказать, в центре событий. Я собираюсь назначить тебя правителем всех этих присоединенных земель. Ты будешь вторым лицом в Республике. Официально.
– Наместником новых теорриторий? У меня нет слов для благодарности. У меня вообще нет слов.
– Ладно. Поговорим позже. Когда все прояснится. Думаю, тогда слова у тебя найдутся.
– Если и найдутся, то не те, которых ты ждешь.
– Но признайся, ты ведь не сразу решил мне рассказать? Ты колебался? Ты думал: «Почему бы и нет? Без него будет лучше. Всем будет лучше. Все станет по-прежнему». Так?
– Я начал сомневаться здесь и сейчас. Не раньше.
– Я уверен, завтра ты все увидишь по-другому, в другом свете.
– Завтра, между прочим, уже началось.
– Так иди и выспись. Как говорят: утро вечера мудренее.
Кристиан махнул рукой. Пес, лежавший у его ног, широко зевнул.
я заглядываю в окно и вижу обстановку моего дома, снаружи он еще не выглядел как мой дом, но внутри был моим домом, я в этом убедился, когда шагнул через порог и сделал еще несколько шагов в глубину, мой дом глубок, чем-то он напоминает пещеру, в нем множество комнат, о назначении некоторых я уже и не помню, мне достаточно двух – спальни и рабочего кабинета, есть еще оружейная и, конечно, кладовка и чердак, но туда я заглядываю нечасто, обычно я лежу на кровати или сижу в кресле, кровать стоит в спальне, а кресло – в кабинете, но это не означает, что, находясь в спальне, я сплю, а сидя в кабинете, работаю, часто бывает наоборот: лежа в кровати, я сочиняю рассказ, а сидя в кресле, дремлю, поэтому помещения называются условно, в кабинете стоят книжные шкафы, но я не пользуюсь книгами для работы, я вообще давно не раскрывал книги, еще до того, как я покинул свой дом, уже тогда я почти ничего не читал, и это естественно: когда научишься рассказывать собственные истории, чужие теряют для тебя интерес, это неизбежно, самые талантливые и плодовитые писатели, вероятно, и самые ленивые книгочеи, так вот, войдя в дом, я сразу направился в кабинет, там все оставалось по-прежнему – так, как я и оставил, когда уходил из дома, потом я прошел в спальню и увидел самого себя, лежащего на кровати, глаза мои были закрыты, руки сложены на груди, по отсутствию пульса и дыхания нетрудно было определить, что я мертв (6), однако никаких признаков разложения я не заметил, уж не превратился ли я в святого, иронично подумал я, нетленные мощи и все такое, и только я это подумал, как вид тела мгновенно переменился: он лишился одной руки, она была отрезана у локтя, в остальном же все выглядело как и прежде, нетленное однорукое тело, это превращение поразило меня, я стоял, растерянный, не в силах ни пошевелиться, ни подумать о причинах такой перемены, лишь постепенно я собрался с мыслями, обдумывая увиденное, я пришел к заключению, что в тот момент, когда я принял решение отправиться в город, время раздвоилось, мне вспомнилась теория, согласно которой, каждый выбор порождает две вселенные: в одной реализуется первая альтернатива, а в другой – вторая, и то, что я увидел в спальне, подтверждало эту теорию, когда я принял решение пойти в город, мир раздвоился, в одной вселенной я вышел на дорогу и поднялся на вершину, а в другой умер в своем доме, попытавшись предварительно спасти себя, отрубив пораженную гангреной руку, видение целого тела говорило о том, что эта точка ветвления была не единственной: существовал мир, в котором я избежал травмы и умер от какой-то болезни, все это представлялось мне правдоподобным, что казалось необъяснимым, так это состояние тела в обоих случаях, не все сразу, подумал я, подошел к окну и посмотрел наружу, я ожидал увидеть знакомый склон, тот самый, на котором стоял мой дом, но увидел именно то, что должен был увидеть, поднявшись на вершину: расстилающуюся вокруг местность с одиночными холмами, я видел далеко, но не замечал ничего, кроме леса, покрывающего холмы и равнину, таким образом, я находился как бы в двух точках сразу: в доме на склоне и на вершине, потом мне пришло в голову, что здесь наверху, соединяются некоторые из альтернативных вселенных, поэтому здесь не имеет смысла говорить о каком-то определенном времени и пространстве, но все это, повторюсь, я видел мысленным взором, пока мои ноги несли меня к вершине, именно так я это ощущал: мое сознание как бы опередило тело, переместившись в дом, и тело двигалось само собой, его несли ноги, и там, наверху, на пороге дома, сознание и тело должны были воссоединиться, подобно тому, как там соединялись различные вселенные, оставаясь мысленно в доме, я поджидал свое тело, а тело ощущало физическую тоску по сознанию, если так можно выразиться, в любом случае другого подходящего выражения я сейчас не могу подобрать, тело тосковало по сознанию, сознание по телу, а воссоединившись, они затосковали бы по чему-то иному, изначальное расщепление человека неустранимо, и расщепленный человек тоскует по единству, о чем бы он ни тосковал, в глубине этой тоски прячется тоска по единству, и если взять этот текст, состоящий из двух историй, Кристиана и моей собственной, то он расщеплен самым наглядным образом, и что же заставляет меня продолжать повествование? разумеется, тоска по единству, мечта о единстве, мне чудится, что эти две истории и две манеры должны каким-то образом амальгамировать, слиться, образовать восхитительное единство, пока это только предчувствие, у меня нет ясного представления о том, как это может произойти, и очень может быть, что это так и не случится, предчувствие катастрофы гораздо сильнее, чем предчувствие благополучного конца, Великого объединения, настолько, что последнее еле чувствуется, это, скорее, не предчувствие, а надежда, мысленное путешествие на вершину показало мне возможность чудесных совпадений, невероятных слияний, волшебных союзов, а для надежды достаточно и этого, самой невероятной возможности, самой маленькой вероятности
Будет написано множество историй Республики – ее возникновения, роста, упадка и разрушения. И среди этих историй найдутся несколько близких к действительности. Но никогда не будет написана правдивая история рождения, роста, упадка и гибели человека по имени Кристиан. Сложись обстоятельства по-другому, он мог бы сам написать эту историю, доведя ее, по крайней мере, до последнего дня. Но обстоятельства не предоставили ему эту возможность. Его литературный проект так и остался проектом. Он лишь мечтал о том, чтобы написать свою биографию. Жизнеописание Кристиана Второго. Нет, так он себя никогда не называл. Он думал о себе как о Кристиане, единственном и несравненном. И свое второе рождение представлял настоящим рождением, а то, первое, мнимым. Первое рождение нельзя было назвать даже подготовительным. Оно вообще не имело к нему никакого отношения. Настоящее его рождение не было развитием чего-то предшествующего. Кристиан не хотел называть его и разрывом. Может быть, это его и останавливало: его замысел был противоречивым. С одной стороны, ему хотелось показать, как он преобразовал себя, победил обстоятельства, с другой, он верил, что эти двое, прежний и нынешний Кристиан, не имеют ничего общего, кроме имени, ничего, что позволяло бы их сравнивать, сопоставлять.
близость цели лишает сна, как можно спать, когда достаточно сделать несколько шагов, несколько десятков, сотен, тысяч шагов, и ты окажешься там, где мечтал побывать, куда стремился всю жизнь, а я теперь уверен, что именно эта вершина была целью всех моих стремлений, не случайно я вышел из дома, моя рана если и была галлюцинацией, то не беспричинной, она возникла у меня неспроста, подобно тому, как во сне рассуждения, аргументы заменяются образами, так и тут видение заменило слова, это был зов, приказание, то и другое вместе, и вот я здесь, я проделал этот опасный путь от начала и до конца, не совсем до конца, осталось еще немного, и этот остаток пути я пройду в темноте, ждать, пока рассветет, слишком томительно, я успел мысленно побывать на вершине, а теперь мои мысли снова заодно с моим телом, мы движемся вместе, синхронно, и вместе поднимемся наверх, мысленному взгляду нельзя полностью доверять, я мог ошибиться, то, что я увидел мысленным взором, могло и не соответствовать тому, что я увижу взглядом реальным, физическим, физиологическим, не знаю, какой термин здесь подойдет больше, мне кажется, там, на вершине, таится нечто большее, возможно, я увижу там самого себя, но увижу и что-то другое, поинтереснее, я хотел сказать величественнее, эта надежда не позволяет мне сидеть на месте и придает мне силы, рассвет я встречу в пути, может быть, я дойду к этому времени до вершины, теплая звездная ночь будто приветствует меня, никогда не видел я таких ярких звезд, а ведь я хорошо знаю ночное небо, и вот, готов поклясться, готов поспорить на что угодно: сегодня ночью появилось не меньше дюжины новых звезд
В Столице и во всей Республике стояла тихая звездная ночь, а над Островами собирались тучи.
дорога делается пологой, хотя это не облегчает передвижения, здесь, вблизи от цели, каждый шаг дается с большим трудом, зато можно оглядеться – и не увидеть никакого дома, деревья отступают, лес остался внизу, мелкий кустарник, трава, вот и вся зелень, солнце, по-видимому, уже поднялось высоко, но оно скрыто облаками, откуда-то набежали облака, бросив взгляд вниз, вернее, на горизонт, видишь равнину, вернее, холмистую местность, гора, на которую я взобрался, выше любого холма, но сколько ни вглядывайся, города не увидишь, местность странная, что и говорить, как же я прожил столько лет на этой горе, у ее подножья или на ее склоне, отсюда это кажется невероятным, попросту невозможным, но чему я должен доверять – своим глазам или воспоминаниям? мои глаза видят и еще кое-что, более невероятное, еще более невозможное, если у невозможного имеются степени, ради этого стоило пройти весь путь, я чуть не умер по дороге, есть вероятность, что я действительно умер, в каком-то из альтернативных миров, но в этом я еще жив и стою перед чудом из чудес, описать которое мне, я думаю, хватит слов, но пока не хватает духу, поэтому я обвожу взглядом горизонт и ту местность, что лежит между мной и горизонтом, как я уже говорил, на ней там и сям разбросаны холмы разной высоты, не сказать, что она похожа на волнующееся море, каждый холм стоит в отдалении от других, он возвышается спокойно, независимо, как будто не имеет ничего общего с другими холмами, поначалу, когда я еще жил в доме, и позднее, когда я шел по дороге, расположение холмов представлялось мне иным, я думал, что все они находятся вблизи друг от друга, так обычно бывает: всего несколько сот метров отделяют основание одного холма от основания другого, видимо, это обусловлено геологическими причиными, создающими холмы, но здесь все иначе, холмы разбросаны по равнине, будто гигантские вигвамы или курганы, в которых лежат герои, последнее сравнение мне нравится больше, курган, на котором стою я, выше всех, не означает ли это, что я – самый славный герой? овеян тихой славой, парю на крыльях славы, словно Икар, в полном безмолвии, в ненарушаемой тишине, потому что чудо, о котором я говорил, движется бесшумно, здесь тихо, и все неподвижно, за исключением, но об этом позже, когда соберусь с духом
– …час назад, с небольшим, – сказал капитан. – «Приезжайте. Но не спешите».
– «Не спешите»? Как это понимать?
– Это и предстоит выяснить. Конечно, мы тут же выехали.
– Звонили с ее телефона? Вы проверили?
Капитан кивнул.
– И вы узнали ее голос?
– Да. Она говорила спокойно.
– Кому еще вы сообщили?
– Кроме вас, никому. Знают только мои люди и охрана. Все здесь, в доме. И врач, – вполголоса добавил капитан. – Я вызвал врача.
– Где он?
Капитан знаком подозвал невысокого человека, стоявшего в стороне.
– Доктор Ференци, – представил он его Александру.
– Что было в шприце? – спросил Александр.
– Пока нельзя сказать. Нужно проверить в лаборатории. Скорее всего, что-то парализующее.
– Смерть наступила сразу?
– Через несколько минут.
Александр посмотрел на тела.
– Они страдали?
– Вы же видите лица.
Александр кивком отпустил врача и повернулся к капитану:
– Что вы об этом думаете?
– Мы проверили отпечатки на шприце.
– И что?
– На нем только ее отпечатки… госпожи Акселен.
– Она сама сделал оба укола?
– Возможно. Но для этого нужна практика. Сделать укол себе точно в вену непросто. И есть еще кое-что…
– Да?
– Мы нашли снотворное.
– Что тут странного?
– Мы должны проверить все версии.
– А есть и другие, кроме самоубийства?
– Версий всегда несколько. Я сообщил вам, потому что… – капитан замолчал.
– Вы правильно сделали. А теперь можете сообщить всем, кому это нужно знать. Действуйте, как полагается.
– Хорошо.
здесь нет никакого дома, зато есть что-то другое, больше всего это похоже на огромное колесо, чертово колесо, странно, что я не увидел его раньше, это сооружение не просто похоже на чертово колесо, оно и есть чертово колесо, гигантское колесо обозрения, медленно вращающееся, без остановок, словно «Лондонский глаз», все кабинки пусты, дверцы открыты, можно зайти в любую и унестись к облакам, за облака, потому что колесо действительно уходит за облака, они висят необычайно низко, кажется, можно рукой достать, видна только приблизительно треть колеса, остальная часть, или вся, скрыта облаками, возможно, она чуть-чуть поднимается над ними там, в вышине, я знаю, что не устою и войду в кабинку, чтобы продолжить путешествие, выше, выше, надеюсь, на самом верху кабина вынырнет из облаков, и я увижу что-то необыкновенное, такое странное сооружение не может стоять здесь ради чего-то обыкновенного, я войду, закрою дверцу, сяду на скамью, а может быть, останусь стоят, и меня медленно понесет вверх, сначала я увижу окружающую местность, может быть, на горизонте появится город, а потом кабина войдет в облака, некоторое время я проведу в белом влажном тумане, он будет постепенно светлеть, редеть, и наконец
Ты поторопилась, сестренка. А я остался в стороне. И я всегда буду держаться в стороне. Что бы ни случилось. Пусть устраиваются без меня.
– Капитан, – позвал Александр.
Капитан Берг, не успевший сделать и трех шагов, подошел к нему.
– Я хотел бы взять кое-что на память. Фотографии и еще кое-какую мелочь. Когда это можно будет сделать?
– Фотографии можете взять сейчас. Я думаю, они не имеют отношения к делу. А остальное – завтра или послезавтра. Я позвоню.
Александр взял со столика фото в простой рамке: он и Эльза стоят на борту яхты; за ними виднеется море и высокий остров; на Эльзе матросская шапочка; она улыбается.
Другая фотография на столике: он позирует рядом с Кристианом на поле. Оба с клюшками и одеты примерно одинаково. Оба улыбаются. Александр смотрел на фото, не прикасаясь к нему.
Уходя, он задержался на пороге, будто хотел оглянуться, но так и не оглянулся.
для животных жизнь заканчивается именно в тот момент, когда она обрывается, но для разумного существа, которым, по некоторым признакам, является человек, конец жизни – это конец жизненного проекта, среди всех жизненных планов можно отыскать самый главный план, человек иногда сознает его неотчетливо, но план все равно имеется и руководит человеком в осуществлении более мелких, незначительных планов, жизнь человека кончается, когда осуществляется главный план, осуществляется, по крайней мере, в главном, у каждого человека есть великая жизненная цель, цель всей жизни, и он надеется, что сумеет ее осуществить, но жизнь его может оборваться раньше, и цель останется неосуществленной, это очевидная, или, как говорят, прописная истина, но от этого она не делается менее важной, что до меня, то я всегда страдал от того, что не понимал своей главной цели, я знал, что она у меня есть, но не понимал, что она собой представляет, и меня страшила возможность уйти из жизни, так и не узнав ее, этой жизни, предназначения, если бы я узнал, меня терзал бы другой страх – не успеть достигнуть главной цели, но это уже другая история, которая так и не началась, моя тревога чем-то похожа на предстартовое волнение бегунов, те, кто осознал свою цель, уже стартовали, они преодолевают метр за метров, километр за километром, их беспокоит только то, хватит ли у них сил добежать до финиша, а в моем случае беспокойство вызвано тем, что я еще не вышел на старт, я разминаюсь где-то возле стартовой черты, может быть, не возле, а вдалеке, может быть, я ее вообще не вижу, я до сих пор не уверен, что меня допустят к забегу, вот это сравнение самое точное: не предстартовое волнение, а волнение бегуна, чье участие в соревновании остается под вопросом, может быть, его собираются дискфалифицировать, да, это еще точнее, я – спортсмен, ожидающий пожизненной дисквалификации, неизвестно за какую провинность, я даже не могу выступить в свою зашиту, привести аргументы, нанять адвокатов, вопрос решается в инстанциях, неизмеримо высоких, куда не доходят никакие оправдания, разъяснения, а если еще точнее, то, пожалуй, я чувствовал себя дисквалифицированным с самого начала и как бы ожидал ответа на аппеляцию, я словно родился с клеймом дисквалификации, и потом всю жизнь ожидал, снимут ли эту дисквалификацию, разрешат ли выйти на старт, люди бежали к финишу или занимали стартовую позицию, а я сидел на скамье в ожидании, когда меня известят о принятом решении, предполагалось, что меня должны о нем известить, не знаю, откуда такая уверенность, если уже копать до конца, до самого дна, то там, на дне, обнаружится неуверенность, я не знаю, известят меня или нет, возможно, решение будет положительным, но меня не поставят в известность, и я пропущу время старта, так и останусь в ожидании на скамье, теперь, мне кажется, я обрисовал свое положение точно, точнее некуда, да и незачем, в конце концов до этого нет дела никому, кроме меня самого, мне нравится это выражение: «конец концов», конец всех концов, отец всех концов, мать всех начал, я-то знаю, как себя чувствую, пусть это знание бессловесно, но мне достаточно, объяснять что-то словами нужно лишь для других, а за их отсутствием такие объяснения вообще теряют смысл, поэтому остановлюсь на достигнутом, кое-чего я достиг, хотя это кое-что не имеет никакого отношения к главной и еще неизвестной цели, эти успехи не имеют никакого значения, они лишь немного развлекают меня в этом ожидании, которое когда-нибудь закончится, а может, и нет, и тогда жизнь оборвется, не закончившись, иногда мне кажется, что так происходит со всякой жизнью, но я гоню эту догадку прочь, потому что если принять ее за истину, ожидание сделается невыносимым
--------------------------
1. Неясно, кто имеется в виду: писатель М. Булгаков или философ и богослов С. Булгаков.
2. «Мечты о женщинах красивых и так себе» – роман С. Беккета.
3. «Смутные очертания opus... magnum». – С. Беккет. «Последняя лента Крэппа». (Постановка А. Эгояна с Джоном Хартом в роли Крэппа).
4. «Приятно встать, пройтись в темноте и снова вернуться к... (колеблется) к себе». – С. Беккет. «Последняя лента Крэппа».
5. Подразумевается, по-видимому, Кьеркегор.
6. «мне представляется, будто я – // мертвый человек, // лежащий на этой постели» – Ч. Буковски. «Номер 106». – «somehow I think of myself as // a dead man // on that bed…» – Ch. Bukowski. «Room 106».