Где-то выходит из терема Береника.
Звезды в её волосах, а в ладонях льдинки
времени тают, тают – дождём струится
время между холодных и тонких пальцев.
Ника не видит, не знает, не помнит лица
дерзких прохожих, ветреных постояльцев.
Здесь же апрель, бездомный больной скиталец,
машет отрепьем, думает, что взлетает –
черные крылья-ветки торчат нелепо.
Ветер свистит о том, что мы все поплыли,
коль в снеговерти раньше не утонули.
И, осыпаясь песками Иерусалима
на разливные озера сибирских улиц,
время скрипит, что у каждой птицы –
есть непременно где-то своя Голгофа.
Ника берёт лоскут, вытирает с неба
капельки пота,
прожилки попутной пыли
и напевает тихо, почти бессловно,
песнь о коробке мира – чудном вертепе.
Бойкий крепыш с разбега влетает в лужу –
что же детей так тянет к воде и грязи?
Стая старух мальчишку ругает дружно.
Мама летит сорокой...
И время вязнет
в разных любовях, ссорах, великих клятвах.
Вечно здесь кто-то срочно кому-то нужен,
Но почему-то здесь ничего не вечно.
Ника не видит, не знает, не помнит лица
дерзких прохожих, ветреных постояльцев.
Песнь напевает вещую Береника.
Замер малыш, прижался щекою к маме.
Злые старушки, крестясь, шевелят губами.
Ветер пульсирует между древесных ребер –
Сквозь облака, печальный и светлоликий,
На лоскуте проступает нездешний образ.