Под покровом молчания носишь чужую злость.
По веленью первому строишься – аты-баты,
если что-то искомое в явное не срослось,
пустота заполняется поиском виноватых.
Это было надеждою и тишиной в тебе,
ненавистною кротостью, должной уступкой миру.
Ты пытался сродниться с ним, а оказался – без,
обреченный себя и планы носить на вырост.
По живому отрезали и попытались жить,
ведь хотелось раздольнее, ярче, хотелось выше.
Но давалось по вере, по мере вещей чужих.
Тот, задуманный был в тебе, только – увы – не вышел,
вышли лишь бесконечные «если бы да кабы»,
а усилия сложены разом на плаху быта.
Суетою раздавлен, но всё же честолюбив,
и за новым отчаяньем снова одно – обида,
о которой печешься, на радости оскупев,
от которой горишь, как могут одни лишь дети,
а потом по инерции ищешь себя в себе,
хоть и знаешь уже, что некого да и негде.