Две цыганки, две старухи
молча вышли из кареты
и пропали в подворотне.
У одной серьга на ухе,
на другой блестят браслеты.
С ними карлик косоротый,
что-то под нос себе шепчет.
А за ними два факира
в синих бархатных халатах
звонко саблями махнули.
Укротительница Ира,
с нею рыцарь в ярких латах, –
на меня вином дохнули.
И пропали в подворотне.
Силачи несли карету,
словно детскую коляску
и при этом хохотали.
А прислужницы балета
вразнобой пустились в пляску –
ленты вились возле талий, –
и пропали в подворотне.
Выезжал из подворотни
на телеге с петухами,
с горстью глиняных свистулек,
государевый работник:
под собачьими мехами,
на хромом австрийском стуле, –
заколдованный старьёвщик.
А в цветных узлах огромных,
в шерстяных дырявых платьях:
сонной моли шевеленье,
Мережковского двухтомник
для вечернего занятья,
и иконка для моленья
о покое грешных душ.
Обгорелый бюст Толстого.
И толстовка демократа.
Саквояж миссионера.
Холст с этюдами Московья.
Фляга под денатуратом,
кобура от револьвера.
И погнутый канделябр.
Что картина из Турина
и лампада от Тишинки,
будто с вечного покоя!..
Там, в распоротой перине
тонет швейная машинка.
У неё внутри такое, –
что нельзя упоминать:
тронуты машинным маслом,
спят тяжёлые монеты:
коронованы гербами...
Едет с тайною ужасной,
как посланник с того света,
с молчаливыми губами
заколдованный старьёвщик.
Едет тихо. Днём с огнём
и везёт великолепье
осторожно. Под мостами...
С Николаевским рублём,
благородной Анне «с цепью»
и Петровскими «крестами»,
чтобы не было движенья.
Вот, однажды, нам приснилось, –
для чего, не знаем сами, –
на субботу, среди ночи,
что телега покосилась.
Конь с печальными ушами…
Заколдованный старьёвщик...
… и пропали в подворотне.