ВЫСТУПЛЕНИЕ В.ИРХИНА В МУЗЕЕ "СТАРЫЙ УРАЛЬСК"
НА 40-ЛЕТИИ СО ДНЯ СМЕРТИ ПОЭТА.
Мне кажется, что мы с ним встретились на одном из очередных заседаний Литературного объединения, здесь, в Уральске.
В тот же год весной, учась в Ленинграде, я получил от него письмо с сердечным приглашением на его особую, казачью, уральную, на Старых Ямах, - РЫБАЛКУ. В письме его был такой азарт, с таким ощущением, будто он вынянчивал, выхаживал, будто баловал ее, чтобы все приезжавшие к нему, в основном, - наши ровесники - с первого раза уже понимали – ЧЕГО СТОИТ ЭТА РЫБАЛКА!
Место рыбалки он выбрал особое, приметное, оно выделялось самыми высокими ярами, создающими красивую панораму – влево и вправо, образуя плывущим Уралом представление вековечной дали, раздирающей наше воображение от ее истории до почти виртуального мифа.
Все знали, что после ухода первой талой воды Валентин обживает эти места. Издали все лодки и теплоходы видели на высоком берегу его палатку и развевающийся на ветру флаг.
И уже вскоре к нему зачастят любители рыбалки. Их взору открывалась, пожалуй, самая красивая панорама – он понимал толк в природе, знал все излучины, отмели, перекаты и ямы на Урале. Это была его стихия, которую он дарил всем, кто приезжал к нему.
Здесь была его родина, его царство и его келья, когда ночью горели звезды, пылал долгий костер, нередко погружая его в серьезные раздумья, поддава¬ясь внезапной вспышке рождающегося стихотворения.
Сколько же уральцев приезжало к Валентину? - друзей, знакомых, знакомых этих знакомых, просто никому не известных людей… Для всех находилось место у костра! И у каждого из них осталась неумирающая память о нем…
Валентин был очень талантлив, знал себе цену, что вкореняло в него смелость поступков, широту и нежность души. Но основой жизни его была неумирающая свобода. Неумирающими остались и его стихи.
Непобедимый вороненый уральский казак: защитой его были КОСТЕР, ГИТАРА и ПЕСНЯ. А песни у него были прекрасны.
Мы с ним часто общались, были близкими друзьями, гордились друг другом.
Написав новое стихотворение, он забегал ко мне, чтобы поделиться этой радостью, зная прекрасно, что в моей полуразвалившейся мазанке его ждут почитатели.
Моя любимая теща - Мария Ильинична, малограмотная женщина, с замиранием сердца понимала суть и глубину каждой его строки, и платила ПОЭТУ за его талант своим гостеприимством, угощая тут же приготовленными на керогазе пирожками с картошкой и капустой.
Судьба сложилась так, что уход обоих из жизни оказался рядом – через две недели.
Смерть Валентина, наверное, можно еще было предотвратить. Он не только надорвался в кочегарке, ворочая глыбы мерзлого угля. Его убивало демонстративное непризнание со стороны официальных столичных журналов и издательств.
Все друзья испытали шок при известии, что его не стало. А потом – ритуал прощания, скорбные речи, проводы в последний путь… Мороз был сильный, у музыкантов примерзали губы к мундштукам инструментов. С трудом через свою родственницу я достал флакон спирта, так что напоследок нежная траурная музыка окутала его истерзанное сердце.
Чувствуя свою ответственность перед памятью о поэте и друге, чтобы сохранить его творческое наследие, я рискнул часть стихов Валентина Бузунова поместить в самиздатовский машинописный сборник объемом около шестидесяти страниц, сопроводив своим предисловием. Тираж сборника – всего 5 экземпляров – где-то растворился в городе.
При всей смехотворности этого тиража, я уверен, что именно этот первый посмертный сборник лег в основу последующих изданий и публикаций стихов Валентина Бузунова.
Памяти друга я посвятил несколько стихов, написанных вскоре после его смерти. Прочитаю два из них.
4 февраля 2011 года.
ВЛАДИСЛАВ ИРХИН.
НА СМЕРТЬ ПОЭТА.
Валентину Бузунову
И пусть пришлась безвыходной судьба,
и пусть тебя удачи избегали, —
что наша жизнь? Обман самих себя.
Какие мы шуты и попугаи.
И почему ты нас не презирал?
Все занятых мышиною вознею...
А сам с весны подряд какой весною
уже в обнимку с небом ночевал.
Как пьяницы — туда, где поднесут,
где дрожь в руках укором не отметят,
гонимые, мы шли в твой неуют,
в твой добрый дом, где стенами был ветер.
Что гнало нас, достигших в два прыжка,
одних — постов, других — чужих подушек,
что гнало нас на твой костер обрушить
всю синь белков, все глыбы сушняка?
Был звездопад. Был август. Был разбой
твоей тоски. И ты садил по струнам.
Кончалась жизнь. И лица женщин юных
светились светом вечности самой.
Мы будем жить. Но кто из нас, кто жив,
пребудет удостоенным — о друг мой! —
пасть, как стихия, не предупредив,
в один присед, как яр подмытый, рухнуть?!
Придет пора петлять лесной тропе.
Застонет кровь по кручам и глубинам.
Прощай, бунтарь с душою голубиной,
как я еще заплачу по тебе!
Ни времени опомниться, ни сил.
И все-таки, как горько мне ни станет,
как многого меня ты ни лишил,
ты, может быть, мне большее оставил.
***
Но жизнью жить собачьей,
пока не скосит смерть.
Иначе бы, иначе б
вовеки не иметь
ему души светлейшей,
такой, как листопад,
где он под утро — леший,
под вечер — конокрад...
Мы с ним глушили водку,
а он ее любил.
А рядом в днище лодки,
как в бубен, жерех бил!
Мы были тем счастливы,
что ночь полна мечты,
чтоб в женщину, как в ливень,
до ниточки войти.
А пел, а пел, собака!
Не ноту — душу брал,
как мы берем бумагу,
и снизу — поджигал.
И вздрагивали лоси,
бредя на водопой,
как вклинивалась осень
в запев его, в запой.
Но после всех чудачеств
(языческий божок!)
я видел, как он плачет,
как горла поперек
стоят костры и звезды,
а милые леса,
где слишком сладок воздух —
все чаще — пыль в глаза
друзьям. Врагам — тем паче.
А вымолвить — не сметь.
И жизнью жить собачьей,
пока не скосит смерть.
Февраль, 1971г.