И станет рассказывать, как на камешнике хариуса видал: бегут себе вереницей, торопятся.
- Вынешь такого, у него пёрышки жёлтенькие, а сам он, если солнышко, весь голубым так и осветится. Небо что ль отражается? Видал такого?
- Да встречались такие, видал.
- Вот, - произносит радостно Доля Иванович. – И ты видал! – и спрашивает, помолчав. – Куда ловить ходишь?
- На тоню Марьегорскую.
- Там хорошо было, - вспоминает Доля Иванович. – Боны да отбонки стояли. Вода тихая, вот и рыба держалась. Нынче не то… А то ведь неводом черпали. Дед бережным ходил. Отец на лодке загребал, а мы с Витюхой, племянником, невод ставили. С лодки его сымаешь, а он в воде сам до дна расправляется, стеной идёт. Витюха-то губу закусывал – старался! Грузила-то, помню, старинные были, дедовские. Каменные. Камешки-то в мешочек зашивались… А до мотни дойдёшь, так надо матюгнуться, примета, прежде чем в воду кидать. Не матюгнёшься – рыбы не будет! Я – маленький, на отца оглянусь: можно? А отец хохочет: давай, Долька, не можно, а нужно! Вот так матюгаться и научился!
- Да ты ведь и не материшься! – изумляюсь я. – Ни разу от тебя не слыхал!
- А зачем? – кивает Доля Иванович. – Ни к чему это…
Выпрямляет затёкшую спину, вздыхает шумно, тянет носом мой папиросный дым. И весь он для меня как единое, неделимое целое с этой вербой, берегом, далью речной и небом даже. Живёт в этом, и другого ему не надобно!
- Дед-то мой, Никола, с войны трубочку привёз, трофейную. Всё только её и курил. Говорил, насквозь просмолюсь, никакая болесть не пристанет. А совсем старый стал, рука-то у него и заотказывала, не хозяин стал правой руки – тряслась. Ложку ко рту, бывало, поднести не мог. Так я ему всё трубочку набивал, набью табачком, пальцем большим прижму, спичку зажгу, а уж раскурит-то он её сам. Сидит, пыхтит. Трубочка-то у него со свистом была: тихонечко так сипела. А я подле него сижу, табачок нюхаю. А вот не закурил, не закурил ни разу… Я как-то удрал от него. Известное дело – улица! Сам набьёшь! А вернулся, ступенька-то вся табачком присыпана! Так, браток, стыдно стало…
Сам-то я уж и немолодой, а вот порой так нет-нет да и подумается: посидеть бы с дедом на крылечке, табачок его понюхать, трубочку набить! Никакого счастья не надо… до сих пор стыдно, что удрал. Что за доля такая!
- Жива трубочка-то? – спросил я.
- Нет! Я её в руках до самой могилки нёс. С ним, с дедом, её и оставил. Так веришь ли, руки с неделю не мыл – так они, пока трубочку нёс, дедовым табачком пропахли! Понюхаю да заплачу…
Хорошо сидеть с Долей Ивановичем, но идти вроде надо, а уходить не хочется – не отпускает что-то. Смотришь на воду, как он, тихая она, быстрая, на перекате звонкая. Рыба из воды выглядывает, то поднимется, то опустится, и круги мягко расходятся. У острова, под горой, вода паром курится. И холодком оттуда тянет. Но мошкара столбом стоит, вьётся на солнце, и вода под берегом будто пылью золотой шерстистой присыпана, летит, летит мимо. И осота качается…