Мягкий свет от луны и звёзд выравнивал всё окружающее. Было почти тихо. Напряженно стрекотали цикады. Цикады...
Если бы не треск цикад, то общее умиротворение было бы идеальным... Восток - это водопад свободы... что-то должно и здесь держать людей в напряжении... вот, например, цикады...
Удивлённый, ошарашенный Никодим молчал несколько дольше, чем обычно... Он знал, что он сам хороший человек и перед ним тоже стоит хороший человек... Хорошие люди редко встречаются, но зато заводят крепкую и надёжную дружбу, потому что они - хорошие люди...
Но сейчас, что-то пошло не так... Вообще, всё пошло не так!
Мало того, что Никодим сильно рисковал: его братья по вере могли за эту встречу лишить его всех полномочий и даже прекратить всякое с ним общение... Но он сделал всё возможное, чтобы выразить своё восхищение и признание этому человеку, и что получил в ответ? Головоломку, шараду? Издевательство?..
Он думал, не сводя глаз с собеседника. "Истинно, истинно, говорю тебе, если кто не родится свыше, не может понять идею Царствия Божия".
Эта фраза звучала горько и даже обидно. Ведь он, Никодим, пришёл предложить союз, он мог очень многое сделать для своего нового друга, особенно оставаясь в тени, если никто не будет знать об их дружбе...
Немного позже, ступая хорошо знакомой тропой, он ощущал какую-то недосказанность. "Истинно, истинно, говорю тебе, если кто не родится свыше, не может понять идею Царствия Божия" - эти слова будоражили и доставляли душе дискомфорт и беспокойство. "анотен" - так звучало это слово, означавшее "свыше, сверху, с востока, от света"... Как-то было нескладно. Этикет требовал от собеседника взаимной учтивости, хотя бы открытости, но тут оставалось ощущение недосказанности и загадки...
Подходя к маслиновой рощице, в глубине которой горел костёр, он уже понимал - Тот, с Кем он беседовал, был разочарован, что встреча произошла ночью, во тьме, и, возможно, поэтому Он сказал "анотен" - свыше, от света, от восхода. Но было ещё что-то, Никодим остро чувствовал это...
Из густой, глубокой фиолетовой темноты в свет костра к Никодиму выступила фигура...
"Приветствую тебя, фарисей!" - на гладком, идеально выбритом, мускулистом лице лучилась улыбка давнего друга Никодима, римского сотника.
"Ну вот ведь..." - с облегчением подумал Никодим, - "Можно ведь просто и с добродушной шуткой встречаться хорошим людям..."
- И тебе радоваться, дорогой друг!
- Что ты услышал от Него? - сотник в этот раз был нетерпелив... Эта самая загадочная и удивившая всю Иудею Личность не давала покоя и римскому военному.
- Он сказал "анотен"... - Никтодим не успел продолжить
- Что?! Почему?!
- Что почему?
- Почему он сказал о тех, кто выйдёт сражаться на верхнюю палубу?
- ..? - в этот момент Никодим остолбенел... Да! Было ещё одно значение этого слова!
На нижних палубах галер, трирем и квадрирем, которые использовали римляне, сидели рабы, пленники и осужденные за тяжкие преступления... Никодим только сейчас вспомнил о той рассказанной истории, когда стоящий перед ним сотник попал в плен и был прикован цепью к галере... о том, какую жуткую и скудную пищу получали рабы и пленники... про узкое окно для весла - кусочек неба, глоток свежего воздуха... 170 человек... никого в туалет не водили... всё делалось под себя, потом соскребалось дощечкой и смывалось из кожаного ведра солёной морской водой... И всё равно запах и духота в жаркий день, поднимавшие вонь до верхней палубы, вынуждали капитана отдать приказ. Тогда старшие гребцы и надсмотрщики долго черпали воду за бортом и обливали всех прикованных гребцов с головой...
...Тот день был очень умеренным: солнце не жгло, сырой ветер не продувал сквозняками корабль...
- Тревога! Враг! Две квадриремы! К бою! Барабаны! Всю силу в вёсла!.. - капитан выкрикнул ещё какую-то странную команду, которую рабы не распознали. Надсмотрщики при этом схватились за самые длинные, тяжёлые и гибкие плети... Эти плети обычно использовались для смертной казни...
- Грести в полную!!! - треск, а затем ритмичное скоростное буханье барабанов означало, что сейчас на спины рабов ляжет множество ударов...
Лонгин, так звали будущего сотника, повернулся к окну и увидел, как из-за скалы в 300 локтях от них вылетели и развернулись две мощные квадриремы...
Однако, прятавшиеся в скалах и сами не ожидали, что римляне окажутся очень близко. Трирема проскочила между двумя кораблями растерявшихся врагов.
Но всем было понятно - союзники, бухты и портовые крепости бесконечно далеко, а смерть, плен и неизвестность слишком близко, чтобы можно было от них ускользнуть...
Вопреки ожиданиям гребцов, надсмотрщики не нанесли ни одного удара по спинам. Они хлестали воздух, пол и стены. Кнуты летали над головами, ударялись в балки... Такого свиста и буханья доски корабля не слышали никогда.
****
...Никодим смотрел на римлянина... Эту историю Лонгин рассказал ему в одной из первых встреч, когда они ещё только знакомились, присматривались друг ко другу. Сотнику нужен был надёжный человек среди евреев, чтобы вовремя и правильно реагировать на заговоры и бунты из среды народа и местной знати.
- Я помню твой рассказ, как капитан сам спустился на нижнюю палубу и обещал свободу тем, кто возьмет оружие и поднимется по лестнице... на верхнюю палубу. И тех, кто будет сражаться, ждёт либо смерть с почестями, либо свобода... И ведь, как я понял, у тебя не было другого выбора... либо смерть от истощения и побоев за галерным веслом, либо рискнуть...
- Рискнуть? Никакого риска не было! Это больше было похоже на самоубийство... Те, кто сидят за вёслами, всегда останутся живы - они толкают корабль! Они - деталь корабля, как парус - для захватчиков они не враги. А вот те, кто с оружием - им пощады не бывает.
...Я поднял руки и меня расковали... Вобщем, на такой шаг решилась только треть всех рабов. Остальные слишком цеплялись за свои места, за вёсла. За памятные зарубки на них. За надежду, хоть в дряблой старости, но пройтись по цветущим рощам или апельсиновым садам...
Квадриремы могут позволить перевозить много воинов. Но общее количество римских солдат с раскованными рабами оказалось больше, чем на двух квадриремах. Однако, там не знали, что большинство из нас ослабевшие и беспомощные рабы. Каждый римский воин имел при себе копьё, меч и пращу. Они раздали пришедшим с нижней палубы пращи и копья... кому не хватило, тот взял гвозди, ножи и палки... им были отданы щиты, чтобы прикрыть отсутствие у них оружия... Но ничего не понадобилось!
Когда на одной квадриреме увидели общее количество стоявшего на нашей палубе войска, то посчитали, что попались в ловкую западню, запаниковали и тут же начали разворачиваться... Квадрирема, которая была к нам ближе и не успела развернуться, сопротивления никакого не оказала... как только мы начали прыгать к ним на палубу, они все побросали оружие и сдались...
Мой напарник, сидевший за одним веслом и вышедший со мной на верхнюю палубу, был за три года до этого оклеветанный своим братом и лишённый римского гражданства, сенатор... Получив свободу, он сумел разоблачить клевету и вернуть своё положение. Благодаря ему началась моя военная карьера - ему нужен был свой человек в армии...
Сначала он отдал меня в школу гладиаторов, в которой учили лучшие тренеры и фехтовальщики Рима. Позже философы учили логике и стратегии... Он нанимал для меня и купцов, чтобы они обучали меня тонкостям торговли. Всё это было для меня непривычно и тяжело, но я смирился, не зная его настоящих планов... Одно время, когда я уже считал, что навыки рукопашного боя гарантируют мне славу великого гладиатора, он забрал меня и посадил перед философами. Я думал, что он разуверился во мне, или, что это просто обычный каприз богача... И когда чёткостью логических формул передо мной открылся смысл многих событий, он вдруг снова прекратил учёбу и отдал в ученики торговцу, который обеспечивал армию продовольствием и сукном...
И вот, после всех этих перестановок, по его протекции меня приняли армейским скороходом. Скороходы могут иметь большие знания о военных действиях, если только умеют собирать факты и смотреть не на вещи, а на суть вещей. Потом у меня была ещё одна служба, почти гражданская: ездил по разным странам, городам, учил языки, и, спустя пять лет, я стал переводчиком и оруженосцем сотника Галиуса.
В тяжелых боях я всегда стоял радом с Галиусом и мне очень пригодились навыки гладиатора, которыми не раз и не два сохранил ему жизнь... Зная это, в войске его решение, поставить меня десятником, никому не казалось необычным. Здесь, в Римской армии, то, чему меня учили торговцы, философы и гладиаторы, всё вырывалось наружу. Мои мучения в науках поднялись за моими плечами как крепкие друзья-воины, дремавшие и ожидавшие своего часа.
- Дальновидность твоего покровителя сенатора Филиуса достойна уважения. Он смог добиться того, чего желал?
- Трудно сказать... Он добился того, что я бесконечно верю ему и при случае отдам за него жизнь, как за своего благодетеля... Но до сих пор судьба или провидение и сам он не призвали меня к нему на помощь. Как-будто есть ещё то, что я недоучил, будто эта крупная головоломка, сложенная так долго и тщательно в одно целое, является всего лишь маленькой деталью для соединения с другими такими же конструкциями судьбы, о которых я пока не знаю...
Никодим какое-то время сидел молча. И вдруг напряжённая складка на его лбу, появившаяся когда он впервые вечером услышал слово "анотен", расправилась и он вздохнул облегчённо.
- Друг мой, Лонгин! Нам, евреям, не кажется, что на свете есть случайности. Мы, зная, верим - цепи событий могут быть длинными и короткими... Думаешь ли ты, что Он сказал "анотен" не только для меня, но и ради тебя? Ведь я-то никогда не плавал на ваших военных лодках. Я - житель земли, море и палубы мне не знакомы...
- Ты говорил Ему про меня?
- Нет... Но если Он знает тайны жизни и смерти, то Он и тебя знает...
- Помнишь, я сказал тебе, что не верю в божественность цезаря?
- Да! Тогда я поверил, что ты человек честный и не боишься правды. Поэтому я и стал твоим другом.
- Если глаза мои открылись, если тех, кто окружён, богатством, успехом и славой, я не называю богами, то почему я признаю обычного человека Сыном Бога и божеством? Я готов отдать жизнь за своего покровителя, могу даже не пожалеть её ради тебя и твоей семьи... Многократно я смотрел смерти в лицо и она отворачивалась первой! Какой ещё подвиг может совершить Он, чтобы удивить меня своей смелостью и силой? Даже не знаю, что на самом деле Он может совершить, чтобы я назвал его прямым потомком Бога.
....
стояла сушь... малые вихри-ветерки волчками крутили жёлтую пыль под ногами...
Лонгин смотрел Ему в глаза... Вот Он бросил на кого-то короткий и спокойный взгляд вдаль. Лонгин проследил по этому направлению... Как волк-отшельник, вдали стоял изгой, жестокий убийца и грабитель. Он не смел подойти к обществу, которое вступилось за его помилование, но какая-то неосознанная тоска не давала ему покинуть это место... Несмотря на его звериную силу, он стоял боком сильно сутулясь, будто невыносимая тяжесть тянула его под землю...
Снова лицо Мученика... Что у Него осталось? Время? И то против Него... Время удушливой пытки - это не жизнь, это хуже и так неизбежной смерти...
Есть только одно, что непреложно стояло за Ним и ровняло этого слабеющего человека с неприступной крепостью - правда! Что будет, когда носитель этой правды умрёт? Когда мы с циничным смехом растопчем справедливость и законность, которой так кичится Рим? Что-то обычно ужасное, которого и так не сосчитать сколько...
Вот у Него дёрнулась несколько раз диафрагма живота - это начались судороги лёгких, как объяснял однажды Лонгину военный лекарь... Он дал название этим движениям "рыбьи глотки" - руки растянуты, грудная клетка парализована, Ему не хватает воздуха, Он медленно задыхается.
Будет ли Он ещё говорить? Ведь ещё очень много в этом всём недосказанного, так много, что не хватит и десяти лет, чтобы объяснить это...
Тяжёлая кровь, скопившись в морщинке лба под шипами, струйкой скатилась по левой Его щеке и через скулу с бороды упала на пыльные, скрещенные, пробитые и опухшие ноги... пока, прокатившись по голени, быстро не загустела, и остановилась...
...Распятый никого вокруг уже не видел... не видел глазами... и не видел сердцем...
- Отче.., - сотнику показалось, что голос звучит не на горе, а где-то в пустом и гулком подземелье; казалось первое слово прокатилось громким призывным эхом, хотя слетело с губ почти неподвижных; следующая фраза уже была едва слышным шепотом сказана Тому, кто уже не услышит, - почему Ты оставил Меня?
Мгновение напомнило Лонгину самый его отчаянный случай, когда он с отрядом верных бойцов прятался в пещерах, окружённых врагами... Тогда посыльный принёс ему зашифрованное письмо от друга-сенатора: "... вас предал сенат ... помощи не ждите, ищите выход сами". Тогда сенаторы объявили, что издержки для спасения отряда нанесут ущерб репутации Великой империи, всем выгодно было, чтобы остаток войска исчез, погиб в неизвестном месте, неизвестной датой.., а может быть просто это войско не погибло, а дезертировало?.. Но дело было не в репутации Рима, а в толстых сумках с золотыми монетами и в свитках торговых договоров, которые несколько сенаторов получили от вчерашних врагов... Цена договоров - головы Лонгина и его отряда...
- ... почему Ты меня оставил?
Лонгина, привыкшего к виду казнённых, к виду отрубленных рук, ног, и хуже, к распоротым животам и раскроенным черепам... в этот момент чуть не вывернуло в приступе тошноты...
Всё заканчивалось. Заканчивалась прекрасная мечта... Надежда на личную встречу, на разговор, на личное понимание! Ведь хорошие люди долго ищут друг друга и редко находят!
Лонгин разговаривал сам с собой в глубине души, но мысль его была почти криком:
- Ты проиграл, теперь Ты как я в той пещере, предан и оставлен, брошен своими... Я тогда нашёл выход, а Ты найдёшь? Спасёшься? Где теперь Тот, за Кого Ты вышел воевать против нашего мира?! Где Твоё царство, о котором гласит табличка над Твоей головой? Нет! Тебе не за что теперь умирать, за Тобой пустота! И даже Тот, кто был с Тобой в самом близком духовном родстве, Он сейчас разорвал с Тобой отношения. Он оставил Тебя!
Нет, я не издеваюсь над Тобой! Я жду! Всего лишь жду, чем всё закончится... Ведь у Тебя осталось одно неотъемлемое право уйти со сцены гордо - победив всех, и нас, и даже Твоего Отца тем, что Ты страдал и был покинут несправедливо. Пусть! Пусть всех потрясёт правда, оставшаяся на Твоей стороне!..
Ветер колыхнул негнущуюся от засохшей крови длинную прядь над лицом Иисуса. Он поднял голову и посмотрел прямо на то место, где стоял сотник Лонгин... Он посмотрел на сотника? Но нет! Он уже не видел никого! Он восстанавливал, отдавая и отрекаясь от последнего, что у Него осталось... от правды человеческой, чтобы противопоставить ей правду непреходящую - вечную...
- Отче, в руки Твои предаю дух Мой! - пошевелились потрескавшиеся губы... казалось, воздух не выходил изо рта, но все слышали твёрдый и решительный голос Его.
И всё произошло! Произошло то, что не могло произойти...
Всегда надо выходить победителем... так учил Лонгина отец, и весь мир, и вся жизнь раба, гладиатора, солдата...
Можно было ожидать любого поворота, но только НЕ ожидать, что Оставленный Тому, Кто оставил Его, завещает САМОЕ ПОСЛЕДНЕЕ, опустошая себя до бесконечности - лишаясь права на справедливость и даже на Дух Свой...
Звуки вырвались из груди Лонгина легко, словно почтовый голубь, засидевшийся в клетке. Он произнёс слова, будто махал рукой улетающей птице вслед:
- Истинно, Человек Сей... был... Сын Божий!