Вороньей взъерошенной стаей тревоги
разносят январь по владениям марта.
Моих кочеваний душевных дороги,
потоками страхов смываются с карты.
Навстречу мне дуют сомнений муссоны,
пытаясь распять меня, как на голгофе...
Но я опускаю кусочек лимона
в горячий и пахнущий вечером кофе.
Охотно вверяю заботливой шали
мои, до мурашек озябшие плечи.
И свет приглушаю, и вспышкой печали
бужу, заскучавшие в комнате, свечи.
Нутром, всеми нервами и позвонками,
я чую знакомую, острую тягу,
и ей подчиняясь, впиваюсь словами,
как в тело безропотной жертвы, в бумагу.
Я ручку вонзаю в листок, словно шпору,
и строки стекают, как лава, по склону
страницы, въедаясь в нее через поры,
врастая корнями в бумажное лоно.
И рифмы, как петли сажая на спицы,
вяжу полотно, над узором колдуя.
И вот, обретя очертанья, ложится
на лист новоявленный стих – аллилуйя!
И утро вторгается в комнату властно...
Тянусь по кошачьи, довольно и сонно…
Слабеют, тускнеют, бледнеют и гаснут
и стаи ворон, и потоп, и муссоны.