Вхождение в жизнь отдельного человека имеет малую вероятность, близкую к нулю. И нет другого мира на небесах и где-либо еще. И наш мир – это тот самый рай, о котором мечтает каждый верующий.
У меня есть младшая сестра Гуля, моложе меня на 5 лет, которая живёт в Н-ске. Она с мужем воспитала двух дочерей. Младшая – юрист, старшая – врач-стоматолог. Муж у сестры – моряк, капитан дальнего плавания.
У нас с моей женой два сына – старший окончил механико-математический факультет в Новосибирском государственном университете, и младший – там же окончил факультет информационных технологий. Они по роду своей работы объездили много стран.
Это сегодняшнее. Что было давно?
Родители наши никогда вместе не жили. У отца была своя первая семья в соседней башкирской деревне – Карагай Тугае. Когда мы с сыновьями, за несколько лет до его кончины от старости, приехали к нему в гости, он рассказал, что сначала воевал с японцами, под командованием Блюхера. Потом воевал с немцами – был истребителем танков. Оказалось, что танки уничтожал не противотанковыми пушками, а противотанковыми ружьями. Был ранен, комиссован, во время войны работал председателем колхоза.
Мама в моем детстве рассказывала, что, когда колхозники выразили ему недоверие, он им сказал, «ну и работайте без меня», и ушел с поста председателя колхоза. Ушел легко, без скандала.
В первой семье детей у отца долго не было, я его старший сын, но в незаконной семье. Вскоре после моего рождения, я родился в сентябре 48 года, в первой семье у отца тоже родился сын, в марте 49 года. Кроме сына других детей у отца в первой семье не было.
У меня же есть моя родная сестра, его дочь, пятьдесят третьего года рождения. Видимо, моя мама надеялась, что отец придет к нам после рождения его дочери. Но этого не произошло, хоть мама и отец оформили брак в мечети. Об этом рассказал мой дядя Раф, который был на венчании свидетелем.
Дядя Раф наша родня по линии моего деда. Дядя Раф тоже воевал с немцами, был десантником. У него были волнистые волосы, голубые глаза, работал в последнее время заместителем председателя колхоза. У дяди две дочери, старшая Таня, которая работает сельским врачом, и младшая - Фая. И двое сыновей. Старший его сын Рим работал главным лесничим района, потом разбился на машине. У него остались дети в своей семье и грудной сын в побочной семье. Очень молодая мама сдала его в приют, а Таня узнала про него и забрала к себе. У Тани родных детей нет, поэтому они с мужем воспитывают приемного сына как родного. Сейчас мальчику тринадцать лет, он уже взрослый, очень добрый. Мы с моим сыном и с внуком приезжали на Урал и виделись со всей родней, в том числе с Таниной семьёй.
Младшая дочь Фая пошла по музыкальной части, замужем за музыкантом, живет в Уфе. Их дети тоже музыканты. Занимали первые места на конкурсе в Италии, по игре на баяне и аккордеоне. И нам показывали свою игру.
Младший сын дяди Рафа работает сельским учителем по физике. А его сын математик, и врач.
Вернусь к рассказу о нас. Мама по профессии ветеринар, и, одновременно, в моем детстве была метеорологом. Из дошкольного детства помню толстые книги по ветеринарии. Помню рисунки, как надо правильно заваливать лошадь для лечения. Я переписывал какие-то цифры на бланках из маминых отчетов по метеорологии. И везде ставил знак приблизительного равенства. И когда в первом классе решал примеры по арифметике, ставил не знак равенства, а приблизительного равенства. Учительница Амина Загитовна указала мне на ошибку, и я перестал это делать.
Мама, будучи метеорологом, ходила на лыжах замерять толщину снежного покрова в лесу и рассказывала о своей встрече с волчьей стаей. Волки прошли стороной, не заметив ее. Но она сильно испугалась.
Мама уходила на работу и часто на целый день. До рождения сестры я был предоставлен себе. И болтался с друзьями или один по деревне и по подножиям окружающих деревню гор. Вечерами стоял у дороги на деревенской площади и ждал маму. Сопливый, типичный башкирчонок, и меня взрослые называли маленький Валий, по имени моего отца. Наверное, я с мальчиками шкодил, и мне от мамы иногда доставалось. Она переживала свои жизненные трудности, поэтому была вспыльчива. Было по-всякому. Влияло и то, что она по ветеринарии работала с креолином, из группы фенолов, действующих на психику, вызывающих вегето-сосудистую дистонию.
Запомнилось, что весной, мне три – четыре года, в новых штанах я гулял на улице. Текли весенние ручьи, мы пускали бумажные кораблики, таял лед, и я упал в грязную воду. Очень боялся мамы, но она ни слова мне не сказала, не отругала. Это был самый сильный урок мне, что детей не надо ругать за испорченные, не по их вине, вещи. И это несмотря на то, что жили мы очень бедно. У мамы в Кугарчах была одна ценная вещь – крепдешиновое платье с красными цветами, присланное из Сибири ее родными. И это платье она всегда доставала и хвасталась перед молодыми односельчанками, заходившими погадать на картах.
Мама была общительна, всегда у нас вечерами были в гостях молодые женщины и девушки. Она им гадала на картах, оттуда я помню слова «Дальняя дорога, пустые хлопоты, казенный дом». По ночам ее будили стуком в окно и вызывали к коровам, которые телились. У нас иногда ночевали путники из башкирской деревни, которые не могли ночью перебраться на свой берег через весеннюю, разлившуюся реку Сурень.
Районным ветеринаром, маминым начальником, был Куковякин, из соседней чувашской деревни Репьевка. Он на прививки и на кастрирование быков приезжал на велосипеде. Однажды я катался на его велосипеде, ноги под раму. Конечно, без разрешения. Мама мне сделала замечание, и больше такого не было. Тогда мне уже было пять – шесть лет. Однажды после кастрирования быков мама пожарила бычьи яйца, угощала Куковякина и меня. Остальные яйца отдала Куковякину. Такого вкусного блюда, бычьи жареные яйца, я больше не ел.
Из раннего детства помню, что жили мы в старом доме, который принадлежал Сафар абыю, брату моего деда. Дом был большой и старый. Мама там жила с молодости, с тех пор, как семнадцатилетней попала в Кугарчи. Мама была немногословна. Жизнь ее научила помалкивать. Она и в старости никогда не сидела с бабушками на скамеечке у подъезда пятиэтажки, где жила с моей семьей.
Она говорила мало и веско. С тех пор, как я пошел в школу, она никогда меня не ругала. Я пошел в первый класс в Кугарчинскую среднюю школу в неполные восемь лет по факту, и в семь лет согласно свидетельству о рождении. Такое несоответствие вызвано тем, что перед моим рождением мама уехала в Сибирь, в Осиновое Плесо, к бабушке. Я родился в 1948 году в Осиноплесской больнице. Эта больница еще стоит на месте. Мама была без паспорта, колхозница, и меня не зарегистрировали как жителя нашего мира.
Мама весной сорок девятого уехала в Кугарчи, а дядя Камил провожал ее на вокзале. По словам дяди Камила я ползал по дорожной пыли, мне было девять месяцев, и на замечание дяди Камила мама сказала, что ничего страшного, пусть ползает. Дядя Камил был при деньгах, он тогда сидел в Кузнецкой тюрьме за незаконную продажу килограмма или пяти килограммов сливочного масла, которое было, видимо, по карточкам, одному подосланному органами мужику в деревне Черный этап. В то время дядя Камил, пришедший без одной ноги с немецкого плена, куда угодил в битве под Сталинградом, работал заведующим складом. Он извлек из этой истории урок и поэтому говорил, что если твой секрет знает один человек, то знают все.
В тюрьме дядя Камил отвечал за снабжение хлебом, именно поэтому был при деньгах, ездил на грузовике со своим шофером, конечно только по нуждам работы. И он дал маме деньги на дорогу. Мама была для него любимой старшей сестрой, он ее жалел. Вообще дядя Камил был всегда добрым, закончил пединститут в городе Сталинске, и работал учителем в школе, преподавателем в Прокопьевском учебном пункте от Сибирского металлургического института, и преподавал в техникуме.
Семья деда с девятью детьми была раскулачена и сослана в конце августа тридцать первого в Сибирь, в деревню Пезас, в глубокую тайгу. Перед раскулачиванием сначала арестовали деда и его старшего сына Ахматхабиба.
Ахматхабибу было тогда шестнадцать лет, а самой младшей дочери деда было меньше года, и она умерла при пересылке на этапе. Погрузили и отправили без вещей. Деда и Ахматхабиба как заключенных, а семью – в придачу.
Первую зиму выжили за счет кедровых орехов, из которых делали муку и пекли лепешки. Больше ничего для пропитания семьи не было. Весной дед и бабушка послали побираться мою маму и дядю Камила, потому что пятнадцатилетняя старшая дочь, Маужуда и Ахматхабиб работали на заготовке леса. За ними по возрасту шли двенадцатилетняя моя мама и восьмилетний дядя Камил. А тёте Маре тогда было шесть лет, тете Гале три года, тёте Асе – два года. И того восемь оставшихся в живых детей.
Подаяние просили в богатых степных деревнях за рекой Томь, на ее правом берегу. Подавали мало. Дядя Камил мне рассказал, что, когда возвращались домой, их на вершине горы застала сильная гроза. Моя мама прижала к себе маленького Камила, говоря, что если умрут от удара молнии, то пусть вместе. Нельзя было оставаться одному в тайге. Дядя Камил всегда помнил этот случай.
Летом тридцать второго, когда дед был в тайге на лесозаготовке, бабушка вывела мою маму и тётю Мару, то есть девочек двенадцати и шести лет, за деревню и отправила в Башкирию. Мама несла свою сестру на плечах. Как они добрались до Кугарчи, мама никогда не рассказывала, видимо постаралась забыть.
Думаю, отправка на Урал было общим решением бабушки и дедушки. Но мама всегда говорила, что дедушка, то есть ее отец, об этом не знал, и наверняка был бы против этого. Больше своего отца мама и тётя Мара не видели. Отсылая детей на Урал, бабушка маме сказала, что они с семьей приедут в Кугарчи позже.
Однако, дядя Камил и Маужуда говорили, уже перед своей смертью, что это был побег девочек без ведома бабушки. Отсюда следует, что бабушка отправила их без согласования с дедушкой, и сказала ему, что дети сбежали. Мама с Маужудой погодки, и тётя Маужуда мне говорила, что в детстве они не ладили, моя мама была своенравная, и это тоже вероятно сыграло свою роль в ее отправке на Урал.
Маужуда в тайге быстро приспособилась лазить по кедрам и собирать кедровые шишки, то есть была добытчицей. Камил был мужчиной, помощником в доме, поэтому его тоже оставили в семье. Галя и Ася были малышами. Наверное, для выживания всех остальных, выбор пал на мою маму и на Мару. Маужуда пользовалась уважением и доверием дедушки и бабушки: именно она мне сказала незадолго до своей смерти о сбережениях деда, о зарытом в землю золоте и серебре, и указала место захоронения этого клада. Клад она прятала на Кугарчинском огороде под деревом вместе с дедом перед арестом деда. Когда мне тётя Маужуда сообщила о кладе, он уже был разграблен, кем непонятно, но тётя Маужуда об этом не знала. Серебряные монеты потом находили во время вспашки в шестидесятые годы. Дом деда, после ссылки семьи, забрали в районный центр Исянгулово, под колхозную контору, а огород деда отдали чужим людям.
Думаю, что о кладе обязательно давно знала тетя Галя, потому что она была самым доверенным лицом для тёти Маужуды.
У деда и у бабушки видимо были мысли об отъезде на Урал. Уже где-то в 2000 году я был в Кугарчах и разговаривал с женщиной, бывшей учительницей, которая еще ребенком с семьей была сослана на Черный Этап. Она сказала, что в тридцать втором году за ними приехал их дядя и увез домой, на Урал. И что можно было ссыльным уезжать. Но полностью этому верить нельзя. Может быть, для их отъезда были основания.
Так или иначе, мама с тётей Марой оказались в Кугарчах. И всю свою жизнь, по вине бабушки, братья и сестры, а может и дед, считали их предателями своей семьи, которые сбежали, бросив их в Сибирской тайге. Кстати, от мамы я не слышал никогда и ни одного слова, что их отъезд другие расценили как побег. Мама этого не знала, братья и сестры ей и тёте Маре не говорили. Мама нам рассказывала, как бабушка вывела их за деревню и проводила. То есть, понимание того, что их отъезд другие члены семьи расценивали как побег, тщательно скрывали от мамы и от тёти Мары. Я снял любительский фильм про тётю Маужуду, где она на камеру сказала про этот побег. И тётя Мара, в свой последний приезд к тёте Маужуде, лет десять тому назад, посмотрев фильм узнала об этом, из-за чего и поругалась с Маужудой.
Вернусь к рассказу о маме.
К кому она и тётя Мара, то есть девочки двенадцати и шести лет попали на Урале, я не знаю. Об этом мама не рассказывала. Она всегда с тоской слушала кукование кукушки и пела татарскую песню про кукушку, которая яйца отложила в чужое гнездо. Сейчас, на склоне своих лет, я думаю, что она всегда сравнивала себя и тётю Мару с птенцами кукушки, подкинутыми в чужое гнездо. Но, в отличие от кукушат, мама и тётя Мара всегда были очень добрые. Даже чужие люди об этом прекрасно знали.
Когда мне было около тридцати лет, я в Кугарчах, будучи в гостях у родных, в двери сельмага столкнулся с женщиной. Она спросила, чей я сын. Я с улыбкой ответил что сын Магсумы, и она говорит: «Ты сам как Магсума, точно». На мой вопрос, почему, она сказала, что я такой же добрый и простак, как и моя мама Магсума. Она сразу это определила, увидев меня взрослым впервые. А может, еще помнила меня, маленького башкирчонка.
В шестнадцать лет мою маму выдали замуж, мужа забрали на финскую войну, откуда он не вернулся, погиб. Родители мужа маму оставляли в своей семье, но она ушла в Кугарчи.
Тётя Мара в двенадцать лет заболела, покрылась лишаями и была близка к смерти. Ее выходила «ерактай», переводится как далекая тетя, сестра моей бабушки, дяди Магаза мама.
Потом тётю Мару забрал дядя Гафар в Зилаир. Дядя Гафар – это брат моего деда. У дяди Гафара в Кугарчах осталась первая семья и три дочери. В Зилаире он женился второй раз. От второго брака у него были трое детей. Старший сын, дочери Алия и Айса. Тётя Мара росла в его семье с десятилетнего возраста. Выучилась в училище на учительницу русского языка. Моя мама жила в Кугарчах и все время отправляла оказией, а иногда сама возила, в Зилаир масло, замороженное молоко. Так частично платила за содержание своей сестры. И когда тётю Мару сватал замуж Сафа, она именно у моей мамы спросила разрешения, на что мама дала свое согласие. Из писем моей мамы к тёте Маре, которые я прочитал в Башкирии уже после смерти мамы, я понял, как сильно мама любила тётю Мару, обращаясь к ней «моя любимая сестра».
Мама почти не рассказывала мне о моем отце. Она не хотела, чтобы я с ним встречался, жалела меня. Но я помню моменты, когда он приходил ночью к нам, даже раз заглянул в дом, когда мы с сестрой уже спали. Это было летом пятьдесят пятого, и мама вышла с ним. Вообще-то всегда, когда он приходил, и мама уходила на свидание с ним, с нами оставалась соседка.
Однажды, ночью, трехлинейная лампа была приглушена, я проснулся. Мы спали на полу все вместе, и мама лежала со мной рядом. Я посмотрел на лампу, которая стояла напротив на столе. Рядом с лампой стояла моя мама и притушивала фитиль. И в то же время мама спала со мной рядом. Я испугался и молча уснул снова. Сейчас я думаю, что рядом со мной лежала соседка, которую мама просила остаться со мной и с моей сестрой Гулей. Или, может быть, спросонья два отдельных момента пробуждения слились в моем мозгу в одно непрерывное событие из двух картинок.
Рос я, как уже сказал раньше, одиноко, то есть без бабушек и дедушек. Был в какой-то степени отверженным, потому что отца у меня не было, а у других детей в деревни были и папы, и бабушки и дедушки. Мама всегда работала на ферме, и кроме этого держала свою корову и две - три козы. Я бегал с мальчиками где попало, мама громко, на всю деревню и на окрестные горы кричала и звала меня. Эти звуки я слышу до сих пор, и видится мне либо жаркий душный полдень, или вечерний летний закат.
Когда я заигрывался допоздна, она могла с палкой гонять меня по теплому осеннему огороду, где я играл с мальчиками. Это были прекрасные вечера, несмотря на то, что иногда мне от мамы доставалось.
Но она всегда меня защищала от чужих людей, если меня обижали. Помню, мне было около пяти лет, и мальчик постарше хотел повиснуть на моей спине, не с того не с сего. Она увидела, это было у магазина, и отругала его. Думаю, что ее боялись. В другой раз, мы с моим другом Вагитом играли в войну и он бросил в меня «бомбу» – маленький дубовый чурбан, который попал мне в переносицу, кровь пошла из носа, и я несколько дней ходил с заплывшими глазами. Отметина на переносице есть до сих пор. Мама пошла ругаться к родителям Вагита, и мне было неудобно.
Из раннего детства помню, наверное, мне было три года с небольшим, какого-то деда, который ходил по деревням и делал мальчикам обрезание. Было жаркое лето, мама меня позвала домой, и я знал для чего, и боялся. Но потом все забыл, видимо прошло все быстро и достаточно безболезненно. Помню доброе лицо этого еще не старого деда, и остальное все забыл.
Как и другие дети, я сдавал в сельмаг один - два куриных яйца, которые давала мама, и покупал за это лампасы – конфетки подушечки. Другими словами, монпансье. Или мы собирали кости и сдавали разъезжавшему не телеге торговцу, покупая за это, не помню какую, мелочь.
В четыре года мы с мальчиками развлекались тем, что забирались, с согласия хозяина, на его телегу, гружённую навозом, и прыгали с телеги на дорогу. Телега только что выехала со двора, я спрыгнул, опрокинулся навзничь назад, и заднее колесо телеги проехало поперек меня, через ребра над моим сердцем.
Был душный летний полдень, пыльная дорога, телега поехала дальше без остановки, хозяин посмотрел равнодушно на меня и отвернулся. Я встал, схватившись за грудь, дыхание остановилось, пошел по улице к дому, потом с трудом задышал и заплакал. Мимо шла какая-то женщина, равнодушно посмотрела на меня, и пошла дальше. Возле дома я забрался на бревенчатый деревянный забор, собранный наподобие стены дома. Воздуха мне не хватало, и казалось, что вверху больше воздуха. С тех пор у меня грудная клетка деформирована, что не помешало мне стать чемпионом города по боксу, когда я уже учился в техникуме.
Мама вечером пришла с работы и сняла меня с забора.
У нас тогда была корова Зорька, которая паслась сама. Первое, что я вообще помню из детства, это открытый на полу люк подпола, там мама перебирает картошку, я играю с деревяшкой, приспособив ее под пистолет. Мне два или три года. Открывается дверь, заходит какая-то незнакомая тетя и начинает ругать маму, угрожая тем, что заберет нашу корову за потраву посевов. Я прицеливаюсь на тетю из «пистолета» и говорю «Застрелю!».
Помню, что она засмеялась, похвалила меня как маминого заступника и ушла.
Как-то мама корову Зорьку доила у крыльца, я вышел на крыльцо и встал перед мордой коровы. Зорьке это не понравилось, она мотнула головой и подцепила меня за рубашку на рога. Я заплакал, мама сняла меня.
Я любил кувыркаться через голову, как все малыши. Кувыркался на высокой кровати, где мы спали с мамой. Она сидела на полу перед кроватью и просеивала муку. Я кувыркнулся не вперед, а вбок и упал на решето. Встал, весь в муке. Мама не ругалась.
Гуля родилась жаркой весной пятьдесят третьего. Я заглядывал в высокое окно нашего дома, не доставал окна и мне ничего не было видно. Мне уже было четыре с половиной года. И я был взрослым.
Дядя Гафар решил перебраться в Кугарчи, в дом Сафар абыя, в котором мы жили. Мама никогда не осуждала его за то, что он выставил нас из этого дома. И что это не его дом, я узнал уже потом, намного позже, не от мамы. В семьдесят втором, уже ослепший, дядя Гафар говорил людям, что дом он оставит мне. Думаю, его мучила совесть за тот поступок.
Мама начала строить свой дом за огородом усадьбы Гафар абыя. Потом, уже в девяностых, от дочери дяди Гафара, я узнал, что землю под мамин дом дали соседи со стороны реки Сурень. Дочь дяди Гафара Айсу жаловалась, что когда она захотела присвоить эту землю, где наш опустевший дом был разрушен сыном дяди Гафара, соседки, хозяйки участка, не отдали ей эту землю. Они сказали, что землю они дали Магсуме. В последние годы своей жизни, уже потеряв часть своей памяти, мама меня просила сохранить дом на Урале. Но он уже был растащен по брёвнам сыном дяди Гафара и сожжён.
Этот дом был дорог маме. Она его построила сама. Гуле был год, когда мы туда перешли. Она летом пятьдесят четвертого уползала от дома в сторону дороги, я ее догонял, и нес назад. Бегали по нашему двору куры, козлик забирался на сарай, оттуда на конек крыши нашего дома. И там гордо стоял и блеял. Рядом с домом мама соорудила маленькую печь, там варила летом, и мне было стыдно, потому что у других были летние кухни на дворе.
Мама в старости мне рассказывала, что строить дом ей помогал Магаз, ее племянник по бабушкиной линии, сын ерактая. Ему тогда было тринадцать лет, он быстро рос и всегда хотел есть, и мама его за помощь кормила. Как он помогал, я не помню. Но вспоминаю, что посреди избы была яма, пола не было, а стену изнутри мазали две взрослые девушки. Мама потом рассказывала, что это были дети первой жены дяди Гафара, от ее второго брака. Потом положили строганый топором пол, и мы перешли ранним летом пятьдесят четвертого в новую избу. Была у нас большая русская печь с двумя отделениями, и мама приговаривала по-русски, пересаживая хлеб или горшок с супом из раскаленного отделения в малую холодную часть печи: «цоб-цобе из большого сарая в малый сарай!».
В избе, в дальнем углу с левой стороны от входа, был топчан, где мы спали втроём: мама, Гуля и я. Летом спали на полу. Нет, наверное, летом пятьдесят четвертого мама строила избу. А Гуля, ей было год с небольшим, ползала по земле, я ее охранял.
А перешли мы в новый дом летом пятьдесят пятого. У нас долго ничего не было в избе. Как-то мама задержалась на работе, и мы с Гулей лежали и спали на соломе посреди избы, ближе к двери. Были поздние сумерки, и мама потихоньку зашла с работы домой, села у окна и тихонько заплакала, глядя на нас. Я проснулся, мне было стыдно за маму, и жалко ее, и я виду не показал, что проснулся и слышу и вижу ее.
А первый раз я увидел ее плачущей в 53 году, когда уехала наша гостья – тётя Галя, которая привезла привет от бабушки. Тётя Галя была у нас в деревне проездом из Севастополя, где она отдыхала. Когда тётя Галя уехала, мама меня повела на наш огород у Сурени, за реку Ямашлы. Был солнечный день, мама лежала, уткнувшись в травы и плакала тихонько. Я молча сидел рядом. А где-то куковала кукушка.
Мы скучали по маме, когда она на несколько дней уходила на прививку скотине, на летние фермы. Помню, когда мама на два дня задержалась на летней ферме, я взял Гулю и мы вдвоем пошли искать маму в другую деревню. По дороге русский шофер проезжающей в Зилаир машины подобрал нас и отвез в другую деревню, за десять километров, где стояла ферма. Потом мама нас отправила домой на другой попутной машине, и приехала на следующий день сама домой, где и застала нас, спящих на соломе на полу. Думаю, это было в пятьдесят пятом году. Мне уже было почти семь лет, а Гуле два с небольшим.
В сентябре в том же году мне загорелось пойти в школу. Мне по факту должно было исполнится семь лет, в сентябре. А по свидетельству о рождении – исполнилось только шесть лет. Я хорошо читал, переписывал мамины отчеты, точнее цифры с ее метеорологических отчётов, в пустые бланки. Директор школы заставил меня прочитать текст из букваря, а потом заявил, что текст я заучил наизусть. И отправил меня с мамой домой. Как сильно тогда я плакал. Я мечтал быстрее вырасти.
Зимой мама заставляла меня решать задачи по арифметике, стучала по голове костяшками пальцев, если я не мог понять задачу. До сих пор помню мешки с мукой на картинке из книги по арифметике. Я думаю, что директор по слухам знал меня как хулигана, поэтому решил не рисковать репутацией школы.
Когда мамы долго не было дома, мы по ней скучали. Именно поэтому в следующем году мы жили уже втроем на летней ферме, в Ергяеше, на джейляу. Гуле было три года, мне семь лет, и я мечтал стать пастухом, потому что у пастуха был длинный кнут, которым он щелкал, как будто стрелял из ружья. Я научился также щелкать кнутом. А мама меня пугала и говорила, что если не буду хорошо учиться, то останусь неграмотным пастухом.
Коровы стояли в загоне в стороне от лагеря, где жили доярки, пастухи, ветеринар и мы впридачу. Других детей в лагере не было. Думаю, что запрещали.
Гуля как-то засунула в нос вишню. Я не смог вытащить, вишня разбухла, я побежал в лес плача, искать маму. Она пришла и иголкой выковырнула эту вишню. Был случай, когда я забрался на высокую березу, мама испугалась, и меня оттуда сняли молодые ребята, пастухи. Я в лагере рыбачил, ловил хариусов, иногда крупных, которые прятались под подмытой корягой, и, выскакивая оттуда, хватали крючок. Отдавал рыбу чистить маме. Она кишки выпускала, клала в воду, и один крупный хариус после этого даже поплыл, пугая меня.
Ходили рыбачить с пастухом, по-моему с Амин абыем, вниз по течению Ергяеша. Речка шириной около четырех метров. Он рыбачил чуть выше, я стою и закидываю удочку на Г-образном повороте речки, с пологого берега. Вдруг на противоположном крутом берегу из дырки на высоте два метра от воды высовывается толстая змея и вползает в другую дыру на том же берегу, но уже за поворотом. И когда она почти вползла в эту дыру, хвост змеи по инерции взмахом достиг моего берега. Я испугался, убежал и позвал Амин абыя, но он не поверил мне.
Зять Айсу охотник, и когда я ему рассказал в конце девяностых об этом случае, он сказал, что есть рассказы о том, что у нас живет гигантская змея, но ее мало кому посчастливилось видеть.
На джейляу привозили кино-передвижку, мы все ждали кино допоздна, до двенадцати, до часа ночи. А потом еще и смотрели фильм, а я смотрел в полусне.
Как-то к нам забрел музыкант, который играл ночью на курае – башкирской дудке - татарские и башкирские песни. И ночью, через горы, ушел дальше. На следующий день приехала милиция, искали этого музыканта, говорили, что он националист. Это было летом пятьдесят шестого года.
Мы в две тысячи девятом с сыном и с внуком через Зилаир приехали в Ергяеш на джипе сына. От фермы следы остались. Березы, на которую я забирался, уже не было. Речка высыхала. Но местность была узнаваема. Прошло пятьдесят три года с тех детских пор. Мамы уже нет, отец, которого я тогда не видел и лично не знал, тоже умер.
В последние годы жизни отца я несколько раз приезжал к нему, привозил подарки в виде теплого свитера и другой одежды. Хотя он, конечно, не нуждался не в чем. Его законная жена, двоюродная или троюродная сестра моей мамы, умерла давно. Его сын от законного брака, мой младший брат, моложе меня на год, которого я никогда не видел, уже отработал министром в правительстве Башкортостана, и стал управляющим крупной компании.
Я не встречал башкир, раскулаченных и сосланных из Башкирии. Все встреченные мной раскулаченные из Башкирии и их потомки – татары. Я записан в паспорте как татарин. В восьмидесятом я хотел переехать из Донбасса, будучи уже учёным, с семьёй в башкирский город, где меня сразу принимали на работу и хотели избрать секретарём парторганизации научного института. Мой двоюродный брат, сын тёти Мары, записанный как башкорт в паспорте, сказал с сожалением, и, как мне показалось, с укором, что я не башкорт. Искренними ли были его слова, я не знаю, и сомневаюсь сейчас. Эти его слова были одной из причин, почему я не перевёз семью в Башкирию.
Приехав из Сибири в Башкирию, на Ергаеше мы с сыном и внуком разожгли костер, собирали камни, купались в чистых речных лужах, снимали видео и фото, и потом поехали в Кугарчи.
Вернусь к детским воспоминаниям.
После нашего перехода в новую избу, дядя Гафар долго не переезжал в Кугарчи. Я помню, что мама зимой отсылала ему замороженное молоко и масло в Зилаир через людей. А замороженное молоко накапливалось у нас на чердаке новой избы.
В новой избе у нас зимой жила молодая девушка - доярка Настя – бело-рыжая голубоглазая чувашка. Наверное, она за нами иногда присматривала. Спала с нами на полу, когда мамы не было дома. А обычно спала на русской печи.
В пятьдесят шестом осенью я пошел в первый класс. И в первые же дни сентября прославился тем, что вместе с двумя мальчиками забрался на комбайн, который стоял в школьном дворе как экспонат в рабочем состоянии. Маму вызвал директор, сказал, что мы разобрали комбайн, меня исключил из школы, куда я не ходил дня три. Потом мама как-то уладила это. Но меня не ругала нисколько. Все делала молча. Других происшествий за три года обучения в Кугарчинской школе у меня не было. Я был развит. Заставляли читать по слогам, и мне приходилось читать также по слогам. Лишь однажды я вслух дочитывал новый текст, когда прозвенел звонок. И мне пришлось оставшуюся часть текста прочитать быстро, с той скоростью, с которой я привык читать дома. Думаю, учительница удивилась, так как текст был новый, но промолчала.
Жизнь наша налаживалась. Я взрослел. С тех пор, как я пошел в школу, мама не разу в жизни меня не ругала. Только при случае хвалила. И всегда беспокоилась обо мне и о моей сестре. Второй класс для меня – белое пятно. Не помню никаких событий. Гуле наверное было три или четыре года, я наверное летом бегал с мальчиками. И, когда я как-то пришел вечером домой, мама сказала мне с укором, что если ее убьют, то я об этом не буду знать. Видимо вечером приходила родня отца или жены отца и угрожали ей расправой, если она будет встречаться с отцом. Это значит, было летом пятьдесят пятого или пятьдесят шестого года.
Когда Гуля оставалась одна в доме и мама была на работе, а я болтался, то она плакала в темноте от страха. И однажды якобы зашел какой-то дедушка с белой бородой. Мама мне гораздо позже говорила, что это видимо был мой дед по отцовой линии.
Мы с сестрой, когда я учился в первом классе, переболели корью. Мама завесила окна красной тряпкой. И мне домой принесла задание Дилара, дочь председателя колхоза. Она в школе сказала, что я дома занимаюсь самостоятельно, хотя это было неправдой, и это она придумала сама. Мы с ней общались, я весной бегал к ее дому по окраине деревни, по тропинке между кустами. Их дом стоял возле клуба, где была и библиотека. И туда можно было дойти и по улице.
Следующее большое событие – это болезнь мамы. Она заболела внезапно зимой с пятьдесят восьмого на пятьдесят девятый год. Ее увезли в Исянгулово в больницу. Мы сначала жили сами в доме. Из другой деревни приезжал муж тёти Мары. Был буранный холодный декабрьский ранний вечер, и он послал меня посмотреть, дома ли одна одинокая женщина. Я пришел назад и соврал ему, что ее нет дома.
Потом мы поочередно жили у ерактая (дальняя бабушка), мамы дяди Магаза, у дяди Рафа. Весной меня с Гулей забрал дядя Гафар в свой дом. Его жена, очень добрая женщина, ухаживала за нами. Дядя Гафар однажды поздней весной напился и громко кричал и ругался на меня, что я хулиган и плохой пионер. А я уже окончил третий класс. Его жена, дурняй (старшая мама), меня защищала.
Когда потеплело, я вскопал землю и посадил картошку на своем участке. Потом нас увезла в другую деревню тётя Мара.
Первую половину лета мы прожили у тёти Мары. Я с двоюродным братом и с другими мальчиками бегал на речку купаться, босиком бегал по пыльным улицам. Однажды искупались в зацветшем озере, и сыпь пошла по телу. Стреляли из рогатки по воробьям. Как-то я кинул камень и попал в воробья, который беспомощно забился в пыли. И дал себе слово никогда больше не бросать камни в воробьев.
Видимо, мы с Гулей надоедали мужу тёти Мары. И он без нас, при детях говорил все, что думал. Он пил, поэтому был видимо откровенен. Хотя меня и Гулю не укорял ничем. А дети и есть дети. Однажды двоюродный брат мне в сердцах сказал что мы подзаборники. И я взял за руку Гулю и мы пешком пошли в сторону Исянгулово, в Кугарчи. Отошли мы несколько километров от села, когда нас догнал легковой автомобиль «козлик» председателя колхоза. Там сидела тётя Мара, а нам спрятаться было негде. Машина подъехала, тётя Мара вышла и отругала меня. Я молчал как партизан, и не хотел ехать назад. Она как-то уговорила меня, и мы поехали назад. Мне стыдно было говорить про причину нашего ухода из ее деревни, и я только сейчас впервые пишу про это. Уже нет ни мамы, ни отца, ни тёти Мары, ни ее мужа. Что было, то было, и была великая отечественная война, и многие мужчины погибли на войне, был их дефицит.
И если бы не встретились мама с моим отцом, то не было бы нас с Гулей, наших детей и внуков, новых SMS технологий моего старшего сына во многих странах, многомерной поисковой системы нашего младшего сына. Наконец, моей теории, на которую ссылаются в докторских диссертациях социологи. И так далее.
Мой двоюродный брат и двоюродная сестра, дети тёти Мары, мои лучшие родственники. Как и ее младшая дочь Миннур, которая родилась после этих событий, как и другие двоюродные братья и сестры.
В августе нас забрали в Кугарчи, где мы с Гулей опять болтались по родственникам, чаще жили дома. Я ухаживал за огородом.
Однажды вечером пришёл подпитой дядя Раф и повёл нас к себе. Сказал, что надо ехать к тете Маре. Мы стояли у него во дворе, дядя Раф плакал. Подъехала грузовая машина - полуторка, дядя Раф шофёру по-русски сказал что тётя Мара позвонила и сказала, что Магсума умерла. Мы с Гулей сели в кузов и машина тронулась.
Это был самый долгий вечер в моей жизни, и самый необычный. Гуля радовалась и говорила, что наконец мы встретимся с мамой. А навстречу нам летел вечерний закат, и никак не темнело. Мы остановились на переправе, шофёр с дядей Рафом вышли размять ноги. И на вопрос шофера, что с детьми будет, дядя Раф сказал, что отдадут их в детдом. Но в разные – для мальчиков и отдельно – для девочек. Шофер с жалостью смотрел на нас. А Гуля радовалась предстоящей встрече с мамой. А я думал, что потребую, чтобы нас отдали с Гулей в один детдом.
Наконец, когда закат начал темнеть, мы приехали в деревню тёти Мары и остановились напротив крыльца дома тёти Мары. И случилось чудо: на крыльцо вышла из дома распухшая от болезни, посеревшая родная наша мама. Я виду не показал, а Гуля просто обрадовалась и бросилась к ней. Дядя Раф плакал. Я стоял молча.
Вскоре я поехал с дядей Сафой в Кугарчи, где мы собрали два узла с одеждой. Все остальное осталось брошенным в заброшенном нашем доме, куда мама вложила столько сил и своего сердца. Я стоял на мосту через реку Ямашлы, и Хасан - мальчик постарше, двенадцати лет, меня спрашивал, неужели я не вернусь в Кугарчи.
И нас с мамой дядя Сафа на поезде повёз в Сибирь. В Карталах была пересадка, мама беспокоилась, что дядя Сафа напьётся. Но он пришел почти трезвый, и мы продолжали путь на следующем поезде. Я впервые пытался пить кисель, похожий на сопли. И не пил. Высовывался в окно вагона, а пассажиры и ругали меня.
Приехали в Сталинск, потом поехали в лесозаготовительный трест, искать дядю Шуру, который работал директором леспромхоза.
Мы стояли под окнами деревянного двухэтажного дома, кругом краснели ранетки, и это было новое для меня. Кроме черемухи и кустов диких вишен я не видел других фруктов.
Появился дядя Ахматхабиб, копия дяди Гафара, только у дяди Ахматхабиба лицо круглое, а у дяди Гафара длинное. Он обнимал маму, плакал, был под градусом. Сели в легковую машину «козлик» дядя Ахматхабиба, мама, я, Гуля, погрузили туда же наши узлы, и шофер нас повез через Кузнецкую крепость в деревню. А Сафа абый уехал домой. Наверное, он сначала переночевал у тети Гали, у маминой сестры, потом они купили билет, и его отправили домой. Дядя Ахматхабиб был подвыпитый, плакал и о чем-то уставшую маму спрашивал.
Вечером дядя Ахматхабиб собрал всю нашу родню у себя дома. Они с выпивкой отмечали встречу, и дядя Ахматхабиб попросил маму спеть татарскую песню Агидель. Мама пела красивым, глубоким голосом, дядя Ахматхабиб плакал. После этого мама не пела никогда.
На следующий день после нашего приезда в Осиновое Плесо мои двоюродные братья Юрка, Шурка, Валера, Володя, две Вити и Юра повели меня на кержачий берег к Терси. Правда, я братьев тогда в лицо не различал.
Мы встали на отражатель, то есть на длинные плоты шириной в три бревна, стянутые стальными болтами с квадратными шайбами ручной работы, и кто-то стал раскачивать отражатель. Я поскользнулся на мокром, покрытом слизью бревне, упал в воду распоров ногу сбоку ниже колена. Хорошо что не пах. Тут откуда-то появились моя двоюродная сестра Ляйла и тетя Ася. Они взяли меня на руки быстро отнесли в больницу, где я родился десять лет тому назад.
Там мне наложили девять скобок, и я десять дней лечился. Меня голого мыла медсестра Зоя Бекетова в ванне, и мне было стыдно. Я знал только татарский язык, русский пытался учить дома в Кугарчах самостоятельно, но так и не смог осилить сборник Мамина-Сибиряка. Русский для меня тогда был таким же чужим языком, как для русских английский язык.
Поскольку я практически не знал русского языка, меня хотели отдать в третий класс, но я воспротивился этому. Учебный год уже начался, когда в начале сентября тетя Лиза, жена дяди Камила, меня привела в четвертый класс. Все ученики сидели на своих местах, была перемена, учительница Елена Никифоровна раздумывала, куда меня посадить, и тут мальчик на третьей парте, с удивительно белыми волосами, меня позвал сесть за свою парту. Это был Саша. С ним я общаюсь до сих пор. Он тоже рос без отца, его мама была учительницей, и они жили с бабушкой и с дедушкой в одном доме.
В школьном дворе на перемене ко мне прицепился коренастый мальчик, с круглым лицом. Позже я узнал, что это был Иван Собянин. Он был чуть старше меня и предложил подраться. Наверное, я не все понял из его слов, но все было понятно и без слов. Мы начали бороться. Был солнечный день, мы катались по траве, но он меня так и не осилил. Когда мы устали и встали, он сказал, что у меня не только голова большая, но что я сильный. А вокруг стояла толпа мальчиков, человек двадцать или тридцать. Я был одет празднично в новый, подаренный тётей Асей синий школьный костюм. Простенький, без подклада, но новый. И этот новый костюм я порвал, оторвал лямку на поясе.
И дома тётя Ася меня отругала, но я молчал и не сказал, как все получилось. И что я не виноват. Не мог же я убежать, уйти от драки. Когда тётя Ася меня ругала, мама молчала, она болела. Первый год жизни в Сибири для меня прошел как сон, я мало что запомнил из этого тяжелого сна.
У нас не было своего угла, бабушка смотрела косо на меня, может и на Гулю. Мы сначала жили у бабушки с тётей Асей, потом нас забрали дядя Камил с тётей Лизой. Мама болела, была бледная, с отекшим лицом, и все молчала. Через стенку от бабушки жила семья Охотниковых, он работал инженером, как не странно был немцем, взял фамилию своей жены. Мама моя у них мыла полы, и я заходил туда, и смотрел толстые книги большого формата с картами военных действий 1941 - 45 годов. Таких книг было несколько. У Охотниковых было два сына, один на год моложе меня – Толя, а второй на года три моложе меня - Саша. Мы с ними играли во дворе, и однажды я случайно разбил нос Толе Охотникову. Тётя Ася сильно меня ругала, ругала и мою маму, бабушка тоже ругалась.
Наверное, после этого нас забрал к себе дядя Камил. У дяди Камила и тёти Лизы были дети – дочь четырёх лет, Витя шести лет и Юра семи лет. Мы собирали молочай для кроликов в огороде, с Юрой и с Витей ходили на кержачий берег рыбачить в протоке Терси. Помню, тетя Лиза варила красный щи, жирный. А четырёхлетняя дочь Тася сидела на полу, обложенная игрушками и плакала. Витя и Юра ее дразнили, а она плакала по поводу и без повода. А мы с Гулей привыкли помалкивать. Мама болела. Ходила молча, наверное, что-то делала по дому.
Потом мы недолго жили у дяди Ахматхабиба дома. Наступила долгая зима 1960 года.
А впереди меня ждала работа в тайге лесорубом в 13 лет, в геодезической экспедиции вместе с бывшими зеками. Потом коноводом в таёжной геологической экспедиции в 14 лет. Но я об этом не знал.
P.S. Имена изменены