Позвольте вначале два предуведомления. Первое: я не собираюсь высказывать никаких суждений об опере «Евгений Онегин» как музыкальном произведении. Как совершенному дилетанту, мне это не пристало, да и намерений таких у меня нет. Второе: не хотел бы, чтобы меня сочли ограниченным педантом, не понимающим, что при переводе произведения в другой род искусства, происходящем уже на уровне написания либретто, определенные изменения необходимы, неизбежны, а значит, в известной мере оправданы. Даже в тех редких случаях, когда либретто по произведению пишет сам автор, как это было с «Думой про Опанаса» Багрицкого, вносимые изменения настолько значительны, что правомерно говорить о другом произведении на ту же тему.
Вместе с тем, вряд ли кто-нибудь будет отрицать, что, если речь идет о таком несравненном и бесценном культурном достоянии, каким является роман «Евгений Онегин», ложащаяся на либреттистов ответственность за сбережение в максимально доступной степени заключенного в нем интеллектуального и эмоционального богатства, особенно велика. Полагаю, что авторы либретто, каковыми были П.И.Чайковский и К.С.Шиловский, меру этой ответственности недооценили.
Конечно, бывало и так, что отступление от пушкинских мыслей и трактовок оборачивалось творческой победой. Так произошло, в частности, с арией Ленского «Куда, куда вы удалились…». Хорошо известно, что в романе это – элегия, которую Ленский писал накануне дуэли и которая представляла собой пародию: в ней намеренно были собраны и сгущены низкопробные романтические штампы, что вполне оправдывало следующую за стихотворением пушкинскую характеристику: «Так он писал темно и вяло…». Оба уничижительных определения выделил курсивом Пушкин!
Но гениальная музыка Чайковского переосмыслила пушкинские стихи, сняла их ироническую тональность, пародия прозвучала как возвышенный монолог. Закрепленное вдохновенным исполнением десятков выдающихся теноров, обновленное толкование пушкинского текста вошло в сознание миллионов людей и стало свершившимся фактом, противодействовать которому бессмысленно. К этому стоит добавить, что кое в чем существенном музыка шла за Пушкиным: ведь поэт глубоко сочувствует Ленскому, обвиняя исключительно Онегина в кровавом исходе дуэли, который прямо называет убийством, и это пушкинское сочувствие юному поэту закрепил своей музыкой Чайковский.
Во многих случаях либреттисты прибегали к «перевкладыванию» слов автора в уста его персонажей. Прием этот естественен, ничего запретного здесь нет, но именно в «Евгении Онегине» его использование оказалось чревато существенным риском. Дело в том, что образ автора в пушкинском романе – это не обычный «повествователь», а именно образ, личность со своей системой взглядов, складом мыслей. То, что он говорит, мог сказать только он, это характеризует только его, а не кого-то другого, и попытка вложить его слова в другие уста не всегда проходит безнаказанно.
Когда Ларина сама рассказывает о себе: «Как я любила Ричардсона!..» – это еще куда ни шло. Но вот сцена поединка. Пушкин однозначно и недвусмысленно осуждает поведение его участников, в его словах горький укор, сдерживаемое негодование, вызванное очевидной неоправданностью, трагической бессмысленностью происходящего, пушкинская проницательность, пушкинская мораль:
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ли им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтись ли полюбовно?…
Либреттисты вложили этот обвиняющий текст в уста Онегина и Ленского, которые поют: нас жажда крови отвела… Мы злобно, как в страшном непонятном сне… готовим гибель хладнокровно… Не засмеяться ль нам пока… Авторы, правда, отказались озвучить итоговый пушкинский приговор, определяющий причину происходящего: «Но дико светская вражда / Боится ложного стыда», заменив его восклицаниями: «Нет! Нет!» Но смысловая фальшь, психологическая невозможность такой ситуации от этого никуда не делись.
Многие люди способны что-то делать в состоянии озлобления. Но кто же скажет о себе, что он что-то делает «злобно»? Слишком уж очевидно негативную оценку любого действия заключает в себе это слово. Кроме того, мы ведь достоверно осведомлены, каковы были побуждения Ленского, когда он шел на дуэль. Он считал, что исполняет свой долг, спасая любимую женщину от коварного Онегина.
Он мыслит: «буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов, и похвал
Младое сердце искушал…
Как это сочетается с монологом, который вложили в его уста либреттисты?
А что произошло с характеристикой Зарецкого? У Пушкина она неприязненно-пренебрежительна, и одна из причин этой неприязни в том, что Пушкин относился к дуэлям однозначно отрицательно, для Зарецкого же это было обыденное занятие и даже забава. Он мог
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем
И после тайно обесславить…
Поначалу мягкая ирония переходит в гневный сарказм, когда характеристика Зарецкого продолжена таким пассажем:
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял – не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины…
Можно ли себе представить, чтобы человек, к тому же, по характеристике Пушкина, «не глупый», сам характеризовал себя с использованием таких выражений. В опере, однако, мы слышим их из его уст.
Но высшая точка пренебрежения пушкинским текстом – то, что в наибольшей мере объясняет и оправдывает резкость и категоричность заглавия этой статьи, – ария Гремина. Здесь уже речь не о безвкусном и психологически ложном приписывании пушкинских суждений людям, которые не могли их высказывать, а прямом отрицании Пушкина и подмене его мудрости собственной пошлостью.
Как известно, в романе Пушкина никакого Гремина нет, а есть «муж Татьяны», «князь», «важный генерал», «родня и друг» Онегина. Он представляет Онегина своей жене, но никаких монологов не произносит. Его ария скроена на пушкинской основе, но так, что основа эта уничтожена. Вот что написал Пушкин:
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям;
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют –
И жизнь могущая дает
И пышный цвет, и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след…
А вот что поет Гремин:
Любви все возрасты покорны,
Ее порывы благотворны
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закаленному судьбой
Бойцу с седою головой…
Как видим, с онегинской строфой авторы не совладали, заменив ее рифмованными двустишиями, но, конечно, не это главное. Главное – то, что выхолощена пушкинская мысль и даже не просто выхолощена, а подменена другой, прямо противоположной, но предстающей как бы в пушкинском облачении.
Надо сказать, такая операция была проделана с Пушкиным не впервые. Задолго до П.И.Чайковского и К.С.Шиловского нечто подобное предпринял митрополит Филарет (в миру – Василий Михайлович Дроздов). Он прочел стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…», которое ему не понравилось, и написал стихотворение прямо противоположное по смыслу, но, подобно арии Гремина, стилизованное под Пушкина:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана.
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал.
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал и т. д.
При некотором сходстве приемов, использованных в обоих случаях, разница весьма существенная. Филарет открыто и прямо выступал против Пушкина, отвергал им написанное и противопоставлял этому свое. Либреттист, сочинявший текст арии Гремина, также формулировал суждения, кардинально противоположные пушкинским, но делал это так, чтобы неосведомленный слушатель мог подумать, что с оперной сцены и впрямь звучат слова и мысли пушкинского романа. Как расценивать подобное «творчество» – об этом каждый вправе иметь свое мнение.
В заключение – одно замечание, которое кажется мне не лишним. Мы, конечно, никогда не узнаем достоверно, как распределялись функции между авторами либретто. Но некоторую, хоть и скудную, информацию на этот счет содержат письма Чайковского. В письме к М.И. Чайковскому от 18 мая 1877 г. он сообщал, что был у Е.А.Лавровской и обсуждал с ней возможные сюжеты для оперы. Собеседница ему сказала: «А что бы взять Евгения Онегина?». «Мысль эта показалась мне дикой, и я ничего не отвечал. Потом, обедая в трактире, я вспомнил об “Онегине“, задумался, потом начал находить мысль Лавровской возможной, потом увлекся и к концу обеда решился. Тотчас побежал отыскивать Пушкина. С трудом нашел, отправился домой, перечел с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина (Выделено Чайковским. – Л.Ф.). На другой день съездил к Шиловскому, и теперь он на всех порах обделывает мой сценариум». Спустя десять дней, 27 мая Чайковский пишет Н.Ф. фон Мекк: «Шиловский по моему указанию составляет мне либретто, взятое из поэмы Пушкина “Евгений Онегин“».
Таким образом, Чайковский занимался «сценариумом» одну ночь, и у него он был «с текстом Пушкина». Трудно себе представить, что им тогда была написана ария Гремина. Кстати, особенно полюбившимся ему местом в романе был разговор Татьяны с няней («Одна сцена Татьяны с няней чего стоит»), который менее всего требовал переработки для сценического исполнения. Шиловский же выполнял «указание» композитора достаточно долго: к моменту написания второго письма работа явно была еще далека от завершения.
Чайковский, перепоручив дело Шиловскому, не только не принимает участия в написании либретто, но и начисто перестает им интересоваться. В последующие месяцы «Евгений Онегин» упоминается в его письмах многие десятки раз, но речь идет только о музыке, о различных вариантах инструментовки, о планах постановки, о желательных и нежелательных исполнителях, но о либретто – ни слова!
Из этого следует однозначный вывод: получившие широчайшее распространение сведения, сообщаемые на титульных листах клавиров и дошедшие до справочных изданий, якобы либретто оперы было написано Чайковским «при участии К.С.Шиловского» (Энциклопедический музыкальный словарь, БСЭ и др.), не соответствуют действительности. Разумеется, нельзя полностью снять с Чайковского ответственность за недостатки либретто, создание которого было легкомысленно передоверено им соавтору, в результате чего в некоторых местах сочиненного или, по меньшей мере, одобренного им текста проявились и безвкусица, и эстетическая глухота. Но других обвинений ему предъявлять не следует.
Нет сомнения, что опера «Евгений Онегин» еще долго будет властвовать на русской сцене, и воспринимать ее следует в единстве её сильных и слабых сторон.