Помню, как мы курили на лестничной клетке, подставляя лица снегу, летящему в открытую форточку, сквозь неё судорожно дышала морозная ночь. Я целовала людей, плакала, прозревала чудо в каждом развязно летящем шарфе, расстёгнутых молниях – как будто смотрела в глаза апокалипсису и он проигрывал мне в гляделки. Мы опоздали на метро и потому двенадцатью нас накрыло в ближайшем парке, у нас замёрз Путин, схоронившись в айфоне, который не выдержал минусовой температуры. Мне казалось, будто в этот миг – начало нового года – мир любит, так любит меня. Каждый был по-своему счастлив, спрятав тоску в ранних морщинах, в голых, без кольца, пальцах, в дырявых куртках из секонд-хэнда, в молчаливом осознании нового шага. Питер был прежним – безрассудным и страстным, он как будто прижимался ко мне – желая и не имея на меня совершенно никаких прав. Я бросила две сотни в окошко кассирше и купила целую горсть жетонов, мы поплыли по эскалатору вниз, под Неву, где только узкая кромка почвы отделяла бы нас от ада. В глазах перекатывался ушедший, ещё не остывший год.
Мы шли сквозь толпу, размахивая бенгальскими огнями, 25-ти градусный мороз стискивал горло, превращал слёзы в твёрдую массу, от которой потом так щипало глаза, немели и терялись ноги, и я не помню, что я кричала в гроздья нависшего фейрверка. Как будто утративший надежду полярник откопал под сугробами своего товарища и увидел, что тот ещё дышит – так моя душа потом тащила воспоминания сквозь заснеженную Прибалтику по скользким, высеребренным трассам, проваливаясь и давясь беззвучным криком. Груз был тяжелым, мы были одного веса, и он цеплялся задубевшими ботинками за мелькавшие за окном деревья.
Я везла с собой Петербург – в Польшу, в чистое, тёплое, уютное убежище, где над камином часы отмеряют твою жизнь, где люди улыбаются и накрывают тебя одеялом – двухслойным, качества евро-стандарт. Я везла с собой чувство распада и бесконечной свободы, которую тут никто не был в силах понять. Мои истерики сыпались с общажных полок серой, мокрой чешуей.
Носить на коже клеймо севера – обветрившиеся щёки, искусанные губы, испачканное пальто, ставшие колтуном волосы. Лелеять на груди змеёныша долгой дороги – боль в суставах, пот и мятый, заломленный свитер. Под Ригой у меня загорелся автобус – было четыре утра, я помню эвакуацию и недовольных, сонных бабушек, которые обращали свои жалобы в пепельную пустоту. Пахло жжённой резиной – по свежему насту выкатывались один за другим чемоданы, и новый автобус был забит под завязку уставшими, очертеневшими людьми.
Я окончательно заблудилась – и стоит это признать. Закрывая глаза, я вижу не просто туман – я вижу, как друг покупает мне банку фасоли, которую я не могу себе позволить из-за космических русских цен, я вижу, как он кладёт её в свою корзинку, как улыбается и хлопает меня по плечу. «Тебе будет тяжело, если ты вернёшься», - говорит он, горько улыбаясь. Я сижу на диване в его квартире, одна, все ушли куда-то по делам, я прижимаюсь носом к контейнеру, в котором замер жёлто-чёрный, огромный паук. И мне кажется, как будто он думает свои хищные паучьи мысли, в то время как я – словно муха, бьюсь в паутине, но из-за собственной врождённой слепоты не знаю, плохо это или хорошо. Слепая муха не видит, как высоко она летает, она не бьётся в окна – ведь окна равнозначны любой поверхности. Она не ищет ни выхода, ни входа, она просто неотвратимо сама у себя есть и ей приходится что-то придумывать, чтобы оправдать своё существование.
2016