Его нашли где-то под теплотрассой и привезли в больницу в большой наволочке. Маленький, сухонький старичок без волос, ресниц с телом, сплошь покрытым струпьями. Положили в отделение для тяжелобольных на последнем, четвёртом, этаже больницы. У него выявилась запущенная форма чесотки вдобавок к полному букету инфекций. Чесоткой переболел почти весь медперсонал четвёртого этажа.
– Чем выше этаж, тем хуже состояние, – просветила меня бывалая пациентка Лена, тихая пьяница, как она сама себя называла. Поднявшись однажды на тот этаж, увидев мрачные, грязно-серые, обшарпанные стены, худых больных, настолько худых, что вспомнились фильмы о концлагерях, я подумала: «Вот он, ад! И этот ад ближе к небу». Свой этаж в сравнении показался раем.
– Четвёртый этаж закрывается на ремонт, там потолок обваливается. Часть больных отправим в Чур, в закрытую больницу, часть спустим в наше отделение, – сказала на обходе заведующая.
– Ааааа!.. девки!.. я такое увидела! – ворвалась в палату Динка, женщина тридцати лет из глухой деревни, – стою, понимаете, курю на пятачке, полу-темень, а тут кто-то без лица из мрака выныривает и говорит: «Дай закурить!». Я обалдела от страха, вы чё-ё-ёё!.. чуть того, ну, в общем, не описалась, и бежать.
Так мы узнали о Киселёве, старичке с теплотрассы. Я впервые с ним столкнулась в мужском туалете. Чтобы попасть в душ, надо было пройти мужской туалет. Душ был один на сто человек, открыт с восьми утра до часу дня, так что борьба за него разворачивалась нешуточная. Я приноровилась вставать в полшестого утра, договариваться с санитаркой и по-быстрому мыться. Так мы с ним и столкнулись нос к носу в туалете. Он, по-видимому, тоже вставал очень рано, чтобы не попадаться на глаза другим больным. Я не испугалась, отнюдь нет, но подумала: «Голлум, вылитый Голлум из «Властелина Колец» Толкина».
– Аппарат для рентгена сломался, собирайтесь, повезём в диспансер, – заглянула в палату постовая медсестра.
Яркое мартовское солнце слепило глаза. Подъехала буханка. Нас набралось пять человек. Медсестра в двух халатах поверх пальто, в двух масках, села к водителю, а мы залезли внутрь брюха раздолбанной машины. Я притулилась в углу рядом с Машей, пролежавшей в больнице больше года, и, как впоследствии узнала, отсидевшей за убийство сожителя. Напротив нас расположились Киселёв с сопровождающим, единственным из больных, кто вызвался ему помочь, и мужчина средних лет, интеллигентного вида, в очках, оказавшийся настоящим авторитетом, проведшим много лет в тюрьмах, подлинным авторитетом, не то, что всякая шелупонь с нашего этажа, хватавшаяся за ножи при любом случае. Но ко мне почему-то они уважительно относились, говорили, смеясь: «Лен, ты только ходи по коридору туда-сюда... нам ничего не надо, только бы видеть красивую женщину».
Машину тряхануло на повороте, затрясло на ухабах, да так, что я головой въехала авторитету в грудь (его везли откачать жидкость из лёгких, мой удар, наверное, запустил этот процесс). Авторитет упал на Киселёва, в общем, образовалась «куча мала».
Наконец, доехали до диспансера. Кое-как выбрались из машины. Бедный Киселёв еле-еле говорил, кивком давал знак сопровождающему, парню-строителю из Башкирии, что хочет курить. Тот закуривал сигарету и подносил к его рту для затяжки...
Я отозвала медсестру в сторону и спросила, не опасен ли нам старик, и почему она так укуталась, словно в маскхалат. Аниса, так звали медсестру, знала, что я наполовину татарка, и начала по-татарски:
– Ала бирса, кызым, всё обойдётся. Вам не опасен, с вашей-то лошадиной дозой антибиотиков ничто не возьмёт! И не старик вовсе, ему только двадцать два года. Детдомовский он. Не приучен к жизни. Жилья не получил. Вернее, была развалюха в деревне, но не смог там жить – работать ведь надо на земле-то – подался в город, стал бомжевать, вот так-то.
Боже мой! Ему всего лишь немногим за двадцать, а мы думали, что за семьдесят...
Прошёл месяц. В палату в очередной раз ворвалась шумная Динка и заверещала:
– Девки! Кисель-то линяет потихоньку. Смотрю, на полу в коридоре белое что-то валяется. Думала, хлеб, а это – его кожа отваливается. Решил, видимо, таким образом по частям из больницы слинять.
Мы рассмеялись.
Голлум постепенно превращался в человека. Стали отрастать волосы и ресницы. У него оказались очень красивые ярко-синие глаза, в которых читавшаяся когда-то полная безнадёга сменилась проблесками надежды...