29 ноября 2016 г. ушел из жизни выдающийся историк, культуролог, общественный деятель Леонид Михайлович Баткин. Весть о понесенной утрате потрясла многих. Григорий Явлинский признался, что беседы с Баткиным всегда были для него событием. Баткин был бескомпромиссным борцом за идеалы гуманизма и демократии, одним из самых убежденных сподвижников Андрея Дмитриевича Сахарова и после его смерти выпустил сборник, в котором обобщены конституционные идеи этого великого человека.
Рылеев писал в свое время, что «подвиг воина гигантский, /И стыд сраженных им врагов /В суде ума, в суде веков /Ничто пред доблестью гражданской». В моих глазах Леня Баткин – воплощение именно этого качества. Я высоко ценю его эрудицию, его талант исследователя, его писательское и ораторское мастерство, но в этой книге вы прочтете о многих, кому эти свойства были присущи не в меньшей мере. А вот в «доблести гражданской», в бестрепетности определения своей жизненной позиции, в неспособности на любые сделки с совестью он не превзойден никем.
Я не видел Баткина-политика, что называется, в деле. Другие расскажут о его деятельности в «Демократической России», в Межрегиональной депутатской группе, о том, как он вел митинги, разил противников в политических дискуссиях. А я попытаюсь говорить о том, о чем вы не услышите больше ни от кого или почти ни от кого, – о молодом Баткине, о становлении его личности, происходившем на моих глазах пятьдесят-шестьдесят и более лет тому назад.
После окончания школы Леня или, как его тогда часто называли, Лёка поступил на исторический факультет Харьковского университета Видимо, тогда у него уже как-то вырисовывались контуры его будущих научных интересов, в связи с чем самой близкой ему оказалась кафедра истории средних веков. Его пестунами и, можно сказать, старшими друзьями уже в студенческие годы стали два доцента этой кафедры: мой отец Генрих Венецианович Фризман и его близкая приятельница Любовь Павловна Калуцкая.
Я учился на филфаке, Леня, живший поблизости, был частым гостем в нашем доме, с середины 1950-х гг. мы с ним принадлежали к одному «студенческому братству». Он был постоянным потребителем библиотеки отца, богатой и художественной литературой, и историческими раритетами. Мы оба занимались научной работой, точнее сказать, стучались в двери науки, причем Данте очень рано вошел в сферу его научных интересов, обогатив их известным филологическим «привесом». Даже шутливые стихи, которые мы все пишем в таком возрасте, он писал терцинами.
В отцовской библиотеке были богатейшие по тем временам коллекции поэтических сборников Гумилева, Ахматовой, Пастернака, Волошина, молодого Антокольского, немало литературы, в те времена именовавшейся «антисоветской» За семью замками хранилась такая сверхзапрещенная книга, как «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, вчистую опровергавшая официальную концепцию Октябрьской революции и роль в ней Сталина. Понятно, что многие книги определяли и темы разговоров. Далеко ли от восхищения Гумилевым до размышлений об учиненной над ним расправы или от проникновения в творчество Ахматовой и Зощенко до соответствующей оценки Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Так что именно в нашем доме закладывались основы оппозиционного идеологического мира Баткина, которые советская власть травила в нем до последнего своего издыхания.
Он был обо всем осведомлен: что сестра отца погибла в лагерях, а дед лишь чудом избежал той же участи, что многие наши близкие друзья: В. Г. Трамбицкая, И. С. Гончарова, Л. Я. Лившиц стали жертвами репрессий, что и на отца, и на меня лежали в «органах» доносы, влекшие за собой и «следственные действия».
На наши с Леней студенческие годы пришелся ХХ съезд КПСС с докладом Хрущева о «культе личности и его последствиях». И ни для кого из нас прозвучавшие там разоблачения не были откровением. Знали мы прекрасно, что Зиновьев и Каменев, Бухарин и Рыков никакими шпионами не были, и что все их «признания» получены под пытками, как и признания освобожденных и реабилитированных после смерти Сталина «врачей-вредителей». Поражались не тому, что узнали правду, а тому, что она была открыто признана.
Помню, я обратил тогда внимание Лени на поэму Бехера «Лютер» в переводе Пастернака. В ней есть такая строфа:
О торге отпущеньями, грехе
Неверия, налогом непосилье
Открыто было сказано в листке
То самое, что дома говорили.
И посмеивались: мы тоже услышали в докладе Хрущева «то самое, что дома говорили».
В оценках людей этический порог Баткина был высоким, а главное, неколебимым. Любые «сделки с совестью» он не только исключал для себя, но и не прощал другим. Приспособленцы вызывали у него брезгливость. Запомнилась такая реплика: «Эта позиция слишком удобна для того, чтобы быть порядочной». Однажды в разговоре с ним отец сказал, что тогдашний декан исторического факультета С.И.Сидельников – человек порядочный. Баткин отозвался вопросом: «А сколько евреев он взял на работу?»
Зная Леню, как немногие, берусь уверенно вскрыть подтекст этого вопроса. Дело не в заботе о трудоустройстве евреев, а в убеждении Баткина, что порядочность человека должна подтверждаться его действиями, его готовностью противостоять любым проявлениям несправедливости. Если такой готовности нет и на соответствующие действия он не способен, его «порядочность» копейки не стоит.
Сходно сложились судьбы наших с ним первых книг. Его книга «Данте и его время» вышла в 1965 г. в «Научно-популярной серии» издательства «Наука»», а я в 1966-м выпустил в той же серии свою – «Творческий путь Баратынского».
После окончания университета Леня около десяти лет преподавал в Харьковской консерватории и создал там «Клуб любителей искусств консерватории» – сокращенно КЛИК. Я иногда бывал на его заседаниях, и особенно мне запомнилось то, на котором я впервые увидел Чичибабина. Борис Алексеевич читал свои стихи, которых я прежде совсем не знал. Среди них были «Крымские прогулки» с их обжигавшими сердце строками:
«Где ж вы, – кричал, – татары?»
Нет никаких татар. –
и «Клянусь на знамени веселом», известное под названием «Не умер Сталин».
Несмотря на то, что он вынужденно сделал некоторые купюры, исключив, в частности, строки:
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины и государственные хамы… –
впечатление было потрясающим.
Я позднее много раз слышал стихи Чичибабина в его исполнении, и мне кажется, что есть два стихотворения, которые он читал несравненно. Чтобы не навязывать свое мнение, приведу оценки других слушателей, впечатления которых полностью разделяю. В первом случае это жена поэта Лилия Семеновна Карась-Чичибабина, во втором – его видный французский исследователь Жорж Нива.
«Он прочел стихи ;Клянусь на знамени веселом; (;Не умер Сталин;). Я замерла – в те дни подобные темы еще оставались опасными и рискованными. Надо было видеть, как он читал, как гневно звучал его голос на обличавшем рефрене, как ;аввакумовски; ткнул себя в грудь на строках: ;А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится…;. [Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях. – Харьков: Фолио, 1998, с. 134.]
«Вдруг появилась высокая фигура раненой птицы – это был Чичибабин. Он сразу начал читать поэму ;Плач об утраченной родине;. Я был взволнован <…> Я не говорю, что Чичибабин абсолютно прав, я думаю совсем иначе, но я его понимаю. И этот долгий плач по России выворачивает душу» [Там же, с. 271.].
После чтения, продолжавшегося около часа, Борис Алексеевич, видимо, почувствовав усталость, спросил: «Есть ли в зале Новожилов?». С места поднялся невысокий юноша, впоследствии ставший прославленным мастером художественного слова, сменил Чичибабина на трибуне и продолжал наизусть читать его стихи.
С этого дня Чичибабин навсегда вошел в мой мир. Мне не довелось с ним тогда познакомиться, но я, сначала через Баткина, а потом и некоторых других знакомых (З. Каца, Л. Болеславского, В. Добровольского) добывал его стихи и усердно их распространял. Я печатал их на папиросной бумаге: закладка давала до десяти копий! – и одаривал людей своего круга.
Лишь спустя много лет у меня сложились с Борисом Алексеевичем дружеские отношения, незадолго до его смерти я напечатал, а он прочел мою первую статью о нем, в 1999 г. вышла моя книга «Борис Чичибабин. Жизнь и поэзия», а в 2013 я имел честь вместе с вдовой поэта подготовить для серии «Литературные памятники» сборник «Борис Чичибабин в стихах и прозе».
Поскольку с 1968 г. Леня жил в Москве, книгу о Чичибабине, а также и мою книгу о Галиче – «С чем рифмуется слово ИСТИНА» – я отправил ему по почте. Когда при очередном наезде в столицу я по обыкновению заехал к нему на улицу Миклухо-Маклая, он предался воспоминаниям о том, что оба эти поэта бывали у него в гостях, причем Чичибабин, по его рассказам, был сдержан и немногословен, а Галич, напротив, очень возбужденный и в приподнятом настроении, наливал себе водку «из вот этого графина».
Вернусь к харьковскому периоду Лёниной биографии. Хотя он был любимцем студентов и пользовался авторитетом у коллег, над его головой сгущались тучи. Его терпеть не мог секретарь Харьковского обкома КПСС Н. А. Сероштан, причем, как рассказывал мне сам Леня, для этого были основания: он разговаривал с партийным сановником без всякого трепета, вступал в спор и даже перебивал его.
Результатом стали драматические события. В Институт искусств приехала комиссия, которую возглавлял В. С. Корниенко. Не могу сказать определенно, получила ли она установку обкома произвести в институте погром или Корниенко действовал с намерением сместить со своего поста действующего ректора В. Н. Нахабина и захватить его кресло. Но когда выяснилось, что новым ректором назначен Корниенко, Баткин был возмущен. Он считал, что если Корниенко руководил проверкой института, дал рекомендацию снять Нахабина, то он не имеет морального права сам занять его место.
Леня рассказал мне о бурном объяснении, которое произошло между ними, и о том, что он бросил Корниенко в лицо: «Я не считаю вас порядочным человеком!». Понятно, что на его дальнейшем пребывании в институте был тем самым поставлен крест. Его сняли с работы за «грубые идеологические ошибки», в том числе за «пропаганду чистого искусства и формализма». Но еще прежде, чем он переселился из Харькова в Москву, случилось нечто, о чем нельзя не рассказать.
Леня раздобыл и прочел книгу Корниенко «О сущности эстетического познания», которая содержала «основные идеи» докторской диссертации автора, а также ее автореферат, и эти «труды» произвели на него такое впечатление, что он решил напечатать о них статью в «Вопросах литературы». Я был вхож в этот журнал и раньше, и больше, чем он, и содействовал ему, как мог. Хотя редакция относилась к Лене очень уважительно, острота предлагаемого материала все же вызвала у нее опаску, и ему поставили встречное условие: чтобы это была не рецензия, а обзор трех-четырех книг. Делать нечего, Леня засел за новые «труды» по эстетике, которые могли бы составить компанию книге Корниенко.
Хорошо помню наш тогдашний разговор. Он сказал: «Я просто в растерянности. Все, что я читал, настолько слабо и даже смешно, что не знаешь, на чем остановить выбор…» Выбор он, разумеется, сделал, статью одобрили и утвердили к печати. Если мне не изменяет память, именно для этого материала был создан раздел «Трибуна литератора» и – это уж точно впервые! – его предваряла «шапка»: «В этом разделе все статьи печатаются в дискуссионном порядке».
Я читал немало Лёниных статей и высоко ценю его как мастера политической полемики, знаю бронебойную силу его мысли, разящей противника наповал, но эта статья написана совсем по-другому и, кажется, не имеет аналогов в публицистическом творчестве Баткина. В ней не улавливается гнев, она пронизана презрением к скудоумию разбираемых в ней трех авторов, и если я углубляюсь в нее, то лишь для того, чтобы показать: Леня умел писать и так!
Статья называлась «Кто изящней: верблюд или лошадь?». Критических оценок Корниенко и других авторов в ней почти нет, во всяком случае, не они бросаются в глаза. Баткин просто цитирует их с немногословным ироническим комментарием, и этого достаточно. Он их «раздевает» и выставляет на посмешище. Ограничусь двумя примерами.
«Теперь дадим В. Корниенко высказаться о поэзии. ;…Мы должны правильно понять диалектику материального и идеального. В. Маяковский, например, использовал образ парохода, названного именем Т. Нетте, для выражения мыслей и чувств;. ;В произведении В. Маяковского использован образ парохода, носящего имя Т. Нетте, но материальной формой, выражающей идейное содержание стихотворения, является язык;. О чем тревожится В. Корниенко? – спрашивает Баткин. – Да о том, чтобы читатель, плохо подкованный по философской линии, не решил вдруг, что Маяковский превратил реальный государственный пароход в стихотворение».
«;Автомобиль всегда обращен одной стороной вниз, – уверенно констатирует исследователь, – движение вверх для него не свойственно, вперед он движется лучше, чем назад, свободно движется вправо и влево <…> Следовательно, симметрия автомобиля возникает как перенесение свойств одних материальных предметов на другие в производственной практике человека;. Как видим, В. Корниенко достаточно нескольких фраз, чтобы вывести из суждения типа ;дважды два – четыре; целый каскад умозаключений, которым в оригинальности уж никак не откажешь. К примеру: 1. ;Тело самого человека; – это ;животное;.
2. Комары летают ;прямолинейно;.
3. Раки, очевидно, ;вперед движутся лучше, чем назад;, а рыбам, птицам и ;млекопитающим; – белкам и обезьянам – не присуще ;движение вверх; <…> И так далее, при желании читатель легко продолжит этот реестр» [Вопросы литературы, 1967, № 8, - C. 169, 171.].
Обиженный В. Корниенко попробовал пуститься в спор, послал в «Вопросы литературы» встречную статью и наплел в ней такого, что получил еще одну оплеуху – от редакции журнала: был отмечен «характерный для общего уровня научных размышлений автора перевод ;камбалы; в разряд ;млекопитающих;, а также переселение львов и тигров в ;лесостепную; полосу. И констатируем, что скорбный список животных, которым изрядно перепало в прежних работах В. Корниенко, теперь значительно пополнился. Даже та ;изящная породистая лошадь;, которая в автореферате его докторской диссертации ставилась в пример ;горбатому верблюду;, отныне, ввиду отсутствия ;силы и крепости;, сама, так сказать, разжалована в верблюды» [Вопросы литературы. - 1968. - № 8. - С. 129.].
С 1968 г. Леня работал старшим научным сотрудником Института всеобщей истории АН СССР, но отношение к нему оставляло желать лучшего. Причиной этого, несомненно, была его независимая политическая позиция, выразившаяся, в числе прочего, в участии в 1979 г. в самиздатском альманахе «Метрополь». Хотя он был ученым с мировым именем, членом Американской академии по изучению Возрождения, автором книг, которые переводились и премировались в Италии, ему не без влияния КГБ и партийных инстанций препятствовали в защите докторской диссертации. Лишь после падения советской власти он получил степень доктора по совокупности печатных работ.
В эти нелегкие годы, да и позднее, важную положительную роль в его судьбе играл Юрий Николаевич Афанасьев. Сейчас имя этого выдающегося борца за демократическое переустройство общества стали как-то подзабывать, но в 80-х и 90-х гг. оно гремело по всему Союзу. Он был ректором крошечного Историко-архивного института, но его политическая активность не раз навлекала на него недовольство и раздражение самого Горбачева. Он сделал Леню ведущим научным сотрудником своего института, а позднее, когда Афанасьев создал заслуживший всемирную известность Российский государственный гуманитарный университет, где был сначала ректором, а потом президентом, он переманил туда всех крупнейших ученых Москвы, работавших в области гуманитарных наук, а Леня там стал главным научным сотрудником. Его называли тогда правой рукой Афанасьева.
После переезда Лени из Харькова мы виделись только в Москве. Я наезжал туда довольно часто и стремился не упустить ни одной возможности встречи с человеком, общением с которым и мнением которого неизменно дорожил. Если не считать моей жены, Леня был единственным, кто присутствовал на обеих моих защитах. Когда я в 1967 г. защищал кандидатскую, он еще жил в Харькове, а в 1977-ом, в год моей докторской защиты, – был уже вполне обосновавшимся москвичом.
Из многих наших встреч, которые когда-то были более-менее регулярными, расскажу о такой. Я оказался у него в гостях 24 сентября 1970 г. В ходе разговора он спросил: «А сколько тебе лет?». Я ответил: «Мне сегодня исполнилось тридцать пять лет». Он ахнул. До меня только позднее дошло все то, что он сообразил мгновенно. Дело было не только в том, что Библия определяет продолжительность жизни человека в семьдесят лет, и тридцать пять – это полжизни. Важнее другое. «Божественная комедия» начинается словами: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Когда Данте написал эти слова, ему было тридцать пять лет.
Я, конечно, стремился прочесть как можно больше им написанного. Запомнилась страстная статья «Год без Сахарова». Когда Юрий Буртин выпустил сборник «Горечь и выбор», в котором приняли участие самые блистательные политики и публицисты, второй, сразу после статьи Афанасьева, была в нем напечатана статья Баткина «Россия на распутье». А когда не стало Буртина, Баткин откликнулся на его кончину в «Московских новостях» статьей «Мы уходим».
Российская политическая периодика практически не доходила до Харькова, но мне не трудно было представить себе, как реагирует Баткин на чеченскую войну, на приход Путина к власти, на его расправу с НТВ, на оба процесса Ходорковского, на сворачивание того уровня демократии, который продолжал существовать при Ельцине, на террористические акты и политические убийства. Горько сознавать, что больше он уже ничего не напишет.