Конец 19-го – начало 20 века. Имя Константина Бальмонта широко известно, он знаменит, им зачитываются все: от высокообразованных интеллектуалов до восторженных гимназисток. Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона 1890-1907гг помещает о нём большую статью литературоведа С.А.Венгерова, которая начинается словами: - « К.Бальмонт – известный поэт…», в то время, как в разделе на букву «Б» в пояснениям к слову «блок» указывается несколько значений этого слова – от «блок-устройство для поднятия тяжестей» до – «Блок Мориц(Block) — французский статистик». А вот поэт Александр Блока не упоминается вообще. И это ещё раз подчёркивает всероссийскую популярность Бальмонта, которая означает известность по всей Руси великой, правда, следует оговориться, что и тогда и сейчас даже самые знаменитые поэты известны лишь 10-11 процентам населения нашей родины, - и это нормально! Но надо сказать, что нынешние 11% поддержаны телевидением, радио и тоннами печатной продукции, а вот дореволюционные 10-11% - дорогого стоили.
В 1913 году журнал М.О. Вольфа “Известия по литературе, наукам и библиографии” проводил опрос анкетой “Интересуется ли наша публика новейшей русской поэзией”. Заполнено было 3429 анкетных листков. Из числа отвечавших - “81 лицо” написали, что не интересуются современной поэзией. Из числа оставшихся только 617 человек признают современную поэзию. Мотив неприятия у большинства таков: “Оторванность поэзии от реальной жизни, декадентщина, испорченный русский язык, напыщенность содержания и уродливость формы, за редким исключением ”.
Из современных поэтов, включая сюда уже умерших, наиболее выдающимися признаются:
К.Бальмонт 2361 голосом
Якубович2192 голосами – 1)
И.Бунин 2115 голосами
К.Фофанов 2003 голосами – 2)
В.Брюсов 1384
Д.Мережковский 1118
Ф.Сологуб 917
К.Р. 847
А.Голенищев-Кутузов 709 – 3)
С.Городецкий 432
А. Блок 429
Вера Рудич 422 - 4)
Щепкина-Куперник 417
С.Г. Фруг 242 - 5)
Л. Афанасьев 211 - 6)
Ада Чумаченко 82 - 7)
Дм. Цензор 71 – 8)
М.Кузмин 44
По нескольку десятков голосов собрали поэты: Ратгауз, А.Н. Толстой, Клюев и Саша Чёрный; а Хлебников, Бурлюк, Лившиц, Маяковский, получили всего по 3–5 голосов. Любопытно, что Андрей Белый и Вячеслав Иванов упоминаются только в 13 ответах. Совершенно не названы имена таких поэтов, как Рославлев, Потёмкин, Тэффи, Гофман, Гумилёв, Ахматова и многие другие. Понятно, что нынешняя историко-литературная иерархия несколько изменилась, но анкета Вольфа весьма любопытна, как социокультурный документ, портретирующий читающую публику 1913 года. В комментариях к анкете значилось: “По роду занятий число ответивших делится на 1146 учащихся, 57 литераторов, 201 юриста, 92 инженера, 149 военных, 511 учителей, 13 профессоров, 203 врача, 224 священника, 170 лиц, занимающихся торговлей, 401 чиновника разных ведомств, 215 лиц без определённых занятий, 17 художников, 10 рабочих и мастеровых”.
И это понятно, так как поэзия – это субстанция элитарная, ну кроме фольклора, разумеется, который мы все любим, уважаем, понимаем всем народом и осознаём, что он является колыбелью, источником и питательной средой даже для самой изысканной поэзии. А Константин Бальмонт как раз и был адептом изысканной русской речи, ну, вы все помните его строки:
«Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей….» 1903г.
И несомненно, что из поэтов того времени, никто не может сравниться с ним по стихийной поэтической силе. В проявлениях этой силы первое место занимает признаваемая даже его злейшими врагами музыкальность и легкость стиха. Разнообразие и богатство метров, подбор и расстановка слов, звукоподражания, вообще виртуозность стиха Бальмонта первостепенны. Столь же замечателен он и как колорист, серый и мрачный там, где он отражает свою тоску, яркий и огненный там, где требуется отразить подъем духа.
Бальмонтовское творческое наследие поражает своим объемом (35 книг стихов, 20 книг прозы, более 10 тысяч печатных страниц переводов), но, надо признать, и некоторой художественной неравноценностью всего написанного. Бальмонта не без оснований упрекали в чрезмерной плодовитости, он оставил после себя не только шедевры лирики, но и стихи подчас слабые, не достойные его таланта, а иакже политически тенденциозные.
Суждения современников и критиков о Бальмонте противоречивы, как и сам поэт. В его личности часто подчеркивают эгоцентризм, гордую позу «стихийного гения», демонстрацию своей исключительности и отмечают связанные с этим экстравагантные поступки, иногда граничащие с эпатажем. Выразительный портрет «стихийного гения» создал в 1908 году Андрей Белый: «Легкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперед, в пространство. Вернее, точно из пространств попадает Бальмонт на землю — в салон, на улицу. И порыв переламывается в нем, и он, поняв, что не туда попал, церемонно сдерживается, надевает пенсне и надменно, (вернее, испуганно), озирается по сторонам, поднимает сухие губы, обрамленные красной, как огонь, бородкой….И оттого-то весь его облик двоится. Надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг — всё это чередуется в нем, и какая тонкая прихотливая гамма проходит на его истощенном лице, бледном, с широко раздувающимися ноздрями! И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой излучает это лицо! Вампир с широко оттопыренными губами, с залитой кровью бородкой, и нежное дитя, ликом склоненное в цветущие травы. Стихийный гений солнечных потоков и ковыляющий из куста фавн…»
Вместе с тем люди, хорошо знавшие Бальмонта, неизменно отмечали его честность, искренность, правдивость, природную благожелательность и редкое простодушие. А также выделяли огромную, ни с чем несравнимую любознательность, трудолюбие, работоспособность.
И вся эта двойственность натуры поэта, и, как следствие, двойственность высокого и низкого, тёмного и огненно-светлого, плотского и духовного в его поэзии, как бы демонстрирует составную сущность движения символизма, его московскую и петербургскую составляющие.
Склонностью к эпатажу и эскападам, экстравагантным выходкам и демонстрацией своей «инакости» в жизни и творчестве Московские символисты несколько отличались от Петербургских с их интеллигентской суховатостью, менее демонстративным поведением и европеизированным поиском духовности, некоей «тайны» и «особого пути». Бальмонт принадлежал к группе московских символистов и в Петербурге появлялся наездами начиная с 1892-го года в течение четырёх лет. А затем приезжал в Перербург в 1913 г. и в 1916г. И если московские символисты эпатажно заявляли и декларировали ниспровержение самых глубинных основ православного народного самосознания вот такими стихами:
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.
Когда же в белом саване
Усну, пускай во сне
Все бездны и все гавани
Чредою снятся мне. 1901, Валерий Брюсов
И на ту же тему стихотворение К.Бальмонта 1913-го года:
Бог и Дьявол
Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому — мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.
…………………………………………………………………..
………………………………………………………………………..
Много снов я разрушил, много сжег я домов.
В доме тесно и душно, и минутны все сны,
Но свободно-воздушна эта ширь вышины,
После долгих мучений как пленителен вздох.
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог!
Петербургские же приверженцы символизма более осторожно и иносказательно заигрывали с этой идеей, идеей манихейства. Так А.Блок в своей поэме «Двенадцать», в самом конце ведёт «над вьюжной поступью» Иисуса Христа во главе отряда революционных матросов, а Зинаида Гиппиус туманными символами то ли печалилась, то ли бахвалилась своей греховностью, надеясь всё-таки на Господнее прощение:
ОПРАВДАНИЕ
Ни воли, ни умелости,
Друзья мне - как враги...
Моей безмерной смелости,
Господь, о, помоги!
……………………………………
Ни твердости, ни нежности...
Ни бодрости в пути...
Господь, мои мятежности
И дерзость освяти!
…………………………….
Не дам Тебе смирения,-
Оно - удел рабов,-
Не жду я всепрощения,
Забвения грехов,
Я верю - в Оправдание...
Люби меня, зови!
Сожги мое страдание
В огне Твоей Любви! 1904г.
И Ф. Сологуб в своих стихах «Качели» и «Чёртовы качели» живописал метания души между Светом и Тьмою. Так накануне жутких революционных событий метались русские поэты-символисты между Добром и Злом в своих вдохновенных произведениях и в реальной жизни, за что потом и расплатились сполна – арестами, ссылками, изгнанием и смертью.
После длительного перерыва Бальмонт приехал в 1913 году в Петербург из-за границы, куда был вынужден уехать в 1905 г., написав пасквильное стихотворение в адрес императора Николая 2-го. К этому петербургскому периоду Бальмонта относятся воспоминания Л.В. Успенского в его мемуарной книги «Записки старого петербуржца». В них речь идёт об одном из нескольких выступлений Бальмонта в Петербурге, оно состоялось 8 ноября 1913 года.
На встрече с петербургскими литераторами он прочёл тогда, между другими стихотворениями, удивительную «Пляску»:
Говорят, что пляска есть молитва,
Говорят, что просто есть круженье,
Может быть - ловитва или битва, –
Разных чувств движеньем выраженье…
Говорят – сказал когда-то кто-то, –
Пляшешь, так окончена забота…
Говорят…
Но говорят,
Что дурман есть сладкий яд,
И коль пляшут мне испанки, –
Счастлив я…
Далее автор «Воспоминаний» пишет: «После лекции и оваций Бальмонт в сопровождении свиты (хроникёр газеты охарактеризовал её как состоявшую из “профессоров и писателей”) отправился в литературно-художественное кабаре “Бродячая собака” на Михайловской площади, где уже готовилось чествование редкого и дорогого гостя….По случаю ожидаемого наплыва народа, фейс-контроль “Собаки”, и без того традиционно жёсткий, был ещё усилен….Среди присутствовавших были князь В.В. Барятинский, Фёдор Сологуб с Анастасией Чеботаревской, Анна Ахматова, певица Зоя Лодий, профессор Аничков, критика С. Адрианов и другие.
Бальмонт спустился в переполненный зал и его приветственные слова утонули в шуме оваций. Первым с кратким спичем выступил на правах хозяина основатель и директор “Собаки” Борис Пронин; дальше говорил Сологуб,…..Наскоро избрали председателя – им по обыкновению стал Аничков, который сходу произнёс высокоторжественную речь. Сологуб сказал экспромт:
Мы все лаем, лаем, лаем,
Мы Бальмонта величаем,
И не чаем, чаем, чаем,
Угощаем его чаем,
И “Собаку” кажем раем…
Бальмонт немедленно продемонстрировал, что в далеких странствиях импровизаторский талант отнюдь не потускнел:
Всегда я думал, что собака
Не совместима с тем, кто – кошка
Теперь я думаю инако
И полюбил уже немножко…
Стихотворный диалог продолжался, но, увы, несколько реплик утеряно едва ли не безвозвратно; цепкая память репортёра сохранила ещё одну, Сологубовскую, посвящение “Живой собаке, приласканной К. Бальмонтом” (в подвале обитала одна настоящая собака, “лохматая белая дворняжка Бижка”):
Не все на свете вой и драка,
Не вечно в тучах горизонт,
Залает ласково собака,
Лишь приласкай её Бальмонт.
Далее молодые поэты читали стихи, посвящённые Бальмонту (собравшимся запомнились декламации С.Городецкого и П. Потёмкина)….Тем временем подошла новая группа гостей: после окончания спектаклей в подвал съезжались актёры и примкнувший к ним композитор Цыбульский, и чествование продолжалось…».
Во время своих петербургских «наездов» Бальмонт как правило тесно общался с В.Ивановым, творческой парой Гиппиус-Мережковский, Сологубом, пересекался с А.Блоком; и эти дружеское и творческое общение безусловно наложило отпечаток на его собственное творчество. Все эти петербургские «тайности, мимолётности, недосказанности, мгновенности» закономерно нашли отклик в тонкой, противоречивой натуре поэта болезненного, влюбчивого и амбициозного, но амбициозного не без оснований.
Творчество его действительно было стихийно и подчинено диктату мгновения. В миниатюре «Как я пишу стихи» он признавался: «…Я не размышляю над стихом и, право, никогда не сочиняю». Однажды написанное он никогда больше не правил, не редактировал, считая, что первый порыв — самый верный, писал же беспрерывно, и очень много. Поэт полагал, что только мгновение, всегда единственное и неповторимое, открывает истину, даёт возможность «увидеть далёкую даль» («Я не знаю мудрости, годной для других, / Только мимолётности я влагаю в стих. / В каждой мимолётности вижу я миры, / Полные изменчивой радужной игры»). Об этом писала и жена Бальмонта Е. А. Андреева: «Он жил мгновеньем и довольствовался им, не смущаясь пёстрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их. Он то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством». Она рассказывала, как однажды, заметив из окна квартиры едущий по улице воз сена, Бальмонт тут же создал стихотворение «В столице»; как внезапно порождал у него законченные строфы звук дождевых капель, падающих с крыши. Своей самохарактеристике: «Я — облачко, я — ветерка дыханье», данной в книге «Под северным небом», Бальмонт старался соответствовать до конца жизни.
В эти свои петербургский периоды Бальмонт жил по разным адресам: - двыа из них на Васильевском острове, два – в центре города; ни на одном из этих зданий нет мемориальной доски. Да правда, и неважно, где он квартировал, важно то поэтическое, творческое взаимопроникновение в духовный, тонкий мир петербургских поэтов Серебряного века.
Посещал он и знаменитую «квартиру№5» - по адресу Университетская набережная, 17 ("Квартира N5" помещалась в стенах Академии художеств) и числится в первых строках адресной книги петербургского авангарда. Круг посетителей "Квартиры N5" с самого начала представлял собой разнородную группу: Константин Бальмонт и Осип Мандельштам, Павел Муратов и Виктор Шкловский, Николай Клюев и Николай Гумилев, Борис Зайцев и Михаил Кузмин... – многие представители Петербургского Серебряного века, из которого еще только предстояло вырасти модернизму века железного.
Формально это была служебная квартира Сергея Исакова, скульптора и искусствоведа, тогда — помощника хранителя академического музея, впоследствии — видного деятеля советского искусствознания, тогда — человека широких взглядов, впоследствии — человека напуганного и быстро приспособившегося к новой реальности. Бальмонт был принят там, как знаменитый и состоявшийся поэт.
С Александром Блоком Константин Бальмонт встречался всего 3 раза. И Блок писал о нём впоследствии, как о «поэте с утренней душой», носителе светлого, «весеннего» начала в жизни, именно с ним связывал обновление русской поэзии и, несмотря на иные резкие суждения в его адрес, заключал: «Поэт бесценный».
А Бальмонт в своём эссе «Три встречи с Блоком» так вспоминает о второй из этих встреч, которая произошла в 1913 году в ноябре в книгоиздательстве «Сирин» в Петербурге: «Вторая встреча, когда он сидел в углу, молча, и мы обменялись лишь двумя-тремя словами, всего красноречивее сейчас поёт в моей памяти. Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами».
Осип Мандельштам писал о «серафической поэтике» Бальмонта. Николай Гумилёв, начавший с подражания Бальмонту, а затем, в пору утверждения акмеизма, не раз высказываясь о нем скептически, всё же заключал: «Вечная тревожная загадка для нас К. Д. Бальмонт». Задумывая незадолго до гибели статью «Вожди новой школы», Гумилёв писал, что к вождям новой школы в поэзии в первую очередь следует отнести Бальмонта: у него «так пленительны… ритмы, так неожиданны выражения, что невольно хочется с него начать очерк новой русской поэзии».
Свою главную заслугу перед отечественной поэзией Бальмонт видел в сближении ее с музыкой: «…певучесть моего стиха стала общей чертой позднейших поэтов». О Бальмонте, необычайно расширившем возможности поэтической речи (метафоры, ассонанс, аллитерацию), есть все основания говорить: он одним из первых заложил основы языка поэзии XX века.
Как уже было сказано, первая поездка поэта в Петербург состоялась в октябре 1892 г. – Бальмонт познакомился с Минским, Мережковским, Гиппиус. Взаимные впечатления были самыми радужными. Впрочем, уже с первых встреч наметились и разногласия, особенно в применении им избыточной аллитерации. Бунин, познакомившийся с Бальмонтом примерно в то же время, вспоминал эпизод чуть более поздний – на одной из "пятниц" Случевского: "Бальмонт был в особенном ударе, читал свое первое стихотворение с такой самоуверенностью: Лютики, ландыши, ласки любовные…
Потом читал второе, с отрывистой чеканностью:
Берег, буря, в берег бьется
Чуждый чарам черный челн…
Гиппиус все время как-то сонно смотрела на него в лорнет и, когда он кончил, и все еще молчали, медленно сказала:
– Первое стихотворение очень пошло, второе – непонятно.
Бальмонт налился кровью.
– Пренебрегаю вашей дерзостью, но желаю знать, на что именно не хватает вашего понимания?
– Я не понимаю, что это за чёлн и почему и каким таким чарам он чужд, – раздельно ответила Гиппиус.
Бальмонт стал подобен очковой змее:
– Поэт не изумился бы мещанке, обратившейся к нему за разъяснением его поэтического образа. Но когда поэту докучает мещанскими вопросами тоже поэт, он не в силах сдержать своего гнева. Вы не понимаете? Но не могу же я приставить вам свою голову, дабы вы стали понятливей?
– Но я ужасно рада, что вы не можете, – ответила Гиппиус. – Для меня было бы большим несчастьем иметь вашу голову…" (Бунин. Собр. Соч. в 9-ти тт. Т. 9. С. 303).
Вообще, Бунин вспоминает о Бальмонте с большой неприязнью. Между тем, в 90-е гг. они были если не друзьями, то хорошими приятелями, вместе ездили в Крым и Одессу и посвящали друг другу стихи. Тот образ Бальмонта, который запечатлел Бунин, несет печать существенной перемены в его характере, произошедшей во второй половине 90-х гг. по множеству причин, касаться которых не позволяет формат этой статьи.
Вторая жена Бальмонта, Екатерина Андреева-Бальмонт в своей книге воспоминаний пишет о нём, как о необыкновенно правдивом человеке, который никогда не лгал и не умел притворяться, просто до смешного. К примеру,( вспоминает она): - «…он не позволял говорить, что его нет дома, когда он был дома, но работал. Когда ему случалось слышать, как я говорю, что его нет дома, он выходил из своей комнаты и, глядя на меня с укоризной, заявлял: «Нет, я дома, но занят, приходите позже». Некоторые назойливые посетители, чаще — посетительницы, все же пролезали к нему в комнату… Когда я его толкала ногой под столом, желая ему напомнить, что не нужно что-нибудь говорить, Бальмонт смотрел под стол: «Это ты меня толкаешь?» — и затем, догадавшись, громко: «А что я такое сказал?»
Он всегда говорил, что думал даже в тех случаях, когда это могло ему повредить или было невыгодно».
Дальше она вспоминает, что нравы петербургского кружка Гиппиус-Мережковского и завсегдатаев «башни» Вяч. Иванова были совсем иными: Так, однажды Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская, не застав Бальмонтом дома, рылась в бумагах, что лежали у него на столе, просмотрела письма, прочла её дневник и потом у себя рассказывала об этом своим гостям при Бальмонте. Когда Бальмонт рассказал об этом жене, она пошла немедля объясняться с Мережковской. Зинаида Николаевна хохотала над её волнениями. Дальше Елена пишет: «Это более чем некрасиво, это нечестно, — сказала я, чуть не плача, — узнавать таким образом чужие тайны». Она продолжала потешаться: «Тайн, к сожалению, там никаких не было, а затем нам, писателям, это позволено, мы собираем материал, где можем». Через несколько дней она предложила гостям, собравшимся у нее, этот вопрос на обсуждение. Почти все были на ее стороне и надо мной подсмеивались».
Также из воспоминаний Елены: «И еще факт из литературных нравов, который меня тоже возмутил. Зинаида Николаевна переписывалась с Бальмонтом и одно время очень усиленно выспрашивала в письмах о его верованиях. Бальмонт отвечал ей длинными письмами, излагал чистосердечно свои мысли и взгляды. Потом оказалось, что Гиппиус это нужно было для создания одного героя своей повести — декадента. Она целиком вставила письма Бальмонта в повесть, которую тогда печатала в газете. Бальмонт, узнав себя, пенял, смеясь, Зинаиде Николаевне, что она не поделилась гонораром, так как большая часть повести были его письма».
Свидетельством же огромного уважения к Бальмонту-поэту и понимания его значения для русской поэзии являются многочисленные стихотворные послания, посвященные ему: их писали Валерий Брюсов, Мирра Лохвицкая, Вячеслав Иванов, Максимилиан Волошин, Сергей Городецкий, Игорь Северянин, Илья Эренбург, другие поэты. Влияние его творчества испытали на себе не только символисты, но и поэты разных литературных течений рубежа 1910–1920-х годов: акмеисты, футуристы, имажинисты, пролеткультовцы.
А для большого друга Бальмонта, для москвички Марины Цветаевой, он являлся идеальным выражением самого понятия — Поэт: «На каждом бальмонтовском жесте, слове — клеймо — печать — звезда — поэта». И о нём, как о человеке и друге она вспоминает со свойственной ей восторженностью: «Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне – всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю спичку. И не из сердобольности, а всё из того же великодушия. От природной — царственности. Бог не может не дать. Царь не может не дать».
В 1915 году Бальмонт снова ненадолго приезжает в Петербург, в конце сентября он уехал в свою первую большую поездку по России. Повез он с собой две лекции — «Поэзия как волшебство» и только что законченную «Океанию». И в 1916 году возвращается в Петербург, живёт в доме на Васильевском острове, угол Большого проспекта и 22-ой линии, откуда 20 февраля 1916 года он пишет тогда уже бывшей жене, мемуаристке Елене Андреевой, что тяготится Петроградом. Он ему в этот приезд как город неприятен. «Я чувствую, что я опять полюбил Москву… - пишет он - Так мне хорошо было в Москве — сейчас чувствую». Уезжает в Москву, настаёт 17-ый год. Октябрьскую революцию поэт не принял, он ужаснулся урагану сумасшествия и хаосу смутных времён и пересмотрел свои прежние взгляды. Он не принимал диктатуру пролетариата, которую считал уздой на свободном слове – он был сторонником абсолютной свободы. Константин Бальмонт характеризовал большевиков как носителей разрушительного начала, подавляющих личность.
В июне 1920 года по ходатайству его многолетнего близкого друга Юргиса Балтрушайтиса, получив от А. В. Луначарского разрешение временно выехать за границу в командировку вместе с семьёй, Бальмонт навсегда покинул Россию и через Ревель добрался до Парижа.
Примечания
1) – Пётр Фили;ппович Якубо;вич (псевдонимы: Матвей Рамшев, Л. Мельшин, П. Я., П. Ф. Гриневич, О’Коннор, Чезаре Никколини, и др.) 1860-1911,—революционер-народоволец,писатель (поэт и переводчик),
2) Константин Фофанов 1862-1911, русский поэт. Отец поэта-эгофутуриста К. К. Фофанова (Константина Олимпова).
3) - Граф Арсе;ний Арка;дьевич Голени;щев-Куту;зов (26 мая (7 июня) 1848, Царское Село — 28 января (10 февраля) 1913, Петербург) — русский придворный (обер-гофмейстер, 1912), поэт, прозаик, публицист из рода Кутузовых.
4) - Вера Ивановна Рудич (1872 — после 1940) Печаталась с 1894, первый сборник «Стихотворения» вышел в 1902. Вторая книга, «Новые стихотворения» (1908), обратила на себя большее внимание и была удостоена Пушкинской премии Академии наук. Последний «Пятый сборник стихов» был издан в 1914. Рудич была частой посетительницей литературного кружка «Пятницы Случевского»; увлекалась теософией.
5) - Семён Григорьевич Фруг 1860-1916; в начале 80-х, печатался во многих изданиях, и песни молодого поэта получили хорошую критику. Писал главным образом на русском языке и идише, также на иврите.Русская часть его творчества была достаточно популярна в 1880-е-1890-е годы, сочетая романтические мотивы с гражданскими, Фруг выступал продолжателем А. Н. Апухтина и С. Я. Надсона.
6) АФАНАСЬЕВ Леонид Николаевич 1864 – 1920. Поэт. Был близок к К. М. Фофанову и его семье "Из восп. о Фофанове", печатался во многих журналах даже в эгофутуристической газете "Петербургский глашатай. В 1909--13 А. состоял на службе в Гл. управлении по делам печати. С 1904 участник "вечеров Случевского".В 1914выпустил еще один сборник "Стихотворений", в 1917 - сборник "Гимны союзных наций.
7) - Ада Чумаченко 1887-1940. Стихи начала писать в 1895 году. Её детские пьесы ставились в театре Незлобина - «Люлли-музыкант», 1912; «Снежная королева», 1915. После Октябрьской революции возглавляла театральную секцию при Наркомпросе, служила в московском Дворце искусств.С 1926 года писала исключительно прозу для детей; самая известная её работа в этом жанре — повесть о Н. Миклухо-Маклае «Человек с Луны» (1939).
8) - Дмитрий Михайлович Цензор 1877-1947— русский поэт «Серебряного века».С 1890-х годов начал публиковать свои стихи в различных изданиях. Произведения испытали большое влияние С. Надсона и символистов. Он был участником многочисленных литературных объединений Петербурга начала XX века, печатался в газете и журналах,был сотрудником редакции журнала «Бегемот», в 1908 году стал членом Кружка «Вечера Случевского», посещал собрания на «Башне» у Вяч. Иванова, с февраля 1913 года входил в «Цех поэтов» Н. Гумилёва, издавал журнал «Златоцвет». Особо активно участвовал в деятельности петербургского литературного Кружка, куда входили знаменитые поэты — Н. Гумилёв, О. Э. Мандельштам, А. А. Ахматова, К. Д. Бальмонт, В. Я. Брюсов, Ф. К. Сологуб и др. Д.Цензор – отчим знаменитого фигуриста Олега Протопопова.