В девять утра на улице еще не жарко. Собаки лижут прохладу, туфли только начинают втаптывать росу в еще не прогревшийся асфальт и уже сухую траву. В Доме Актера тишина. Во всем заведении дышать всего пятеро, включая неустанных работников. Доски скрепят так по-утреннему, что даже не хочется будить их, поднимаясь наверх. Всхожу на еле освещенную черную гладь, над которой мерно нависает черный задник. По нефтевой реке пробегают блики. Сцена омывает мои кеды вчерашней пылью. Кажется, что существует только то, что смогли осветить два слабых прожектора. Но я знаю, что где-то во тьме прячется зал, пустыми креслами вглядывающийся в отдыхающую сцену. Аккуратно спрыгиваю во тьму и неожиданно быстро касаюсь пола, будто не ожидаю, что когда-то его достигну. Иду вверх по наклонной, цепляя то одной рукой, то другой невидимые кресла. Они оказываются шершавыми, как сухие языки коров и такими же -в памяти- оранжевыми. Отсюда уже видны тонкие прорези света в несуществующих дверях. И только эти узкие полосы все таки выдают их существование. Хочется рвануть ручку и затопить консервную банку зала светом и шелестом, окунуть потусторонние чернильные кресла в мягкий харьковский день. Оборачиваюсь. Маша с Сашей светят мне в лицо фонариками. Ну что ж, пойду сносить костюмы, пора уже лестницам просыпаться!