I.
Не уйти из призрачного плена,
Не забыть фантазию свою:
Девушку по имени Роэна,
Город под названием Гель–Гью...
Может, только этой сказки ради
Вы слагали ожерелье слов
В сером и голодном Петрограде,
Где ведёт охоту Крысолов.
Словно парусами каравеллы,
Через муть оконного стекла
Мистика блистательной новеллы
Вас с упрямой силою влекла
Из расстрельных лет в иные годы,
Чтобы век за веком без конца
Воздухом отваги и свободы
Опьянялись новые сердца.
II.
Улетит в пустоту белый бант
Над пунцовым букетом из роз,
Повзрослеет Тиррей Давенант,
Выйдет замуж Роэна Футроз.
А любовь будет юной всегда
Там, где бьются людские сердца,
Где дорога ведёт никуда
И никак не находит конца.
В мире банков, реклам и витрин
Я и сам до сих пор не найду
Тех героев, что выдумал Грин
В чёрно–белом 30–м году.
Только верю, они где–то здесь
Или скоро появятся вдруг,
И роман не закончится весь,
Вновь и вновь продолжаясь вокруг.
III.
В Зурбагане сегодня такая жара,
Даже плавятся камни у стен,
А в такую жару невозможна игра,
И картёжники пьют шамбертен.
Вот по улице лёгкие тени плывут,
Будто сны голубых субмарин.
Если девушку ту не Роэной зовут,
Значит, этот прохожий не Грин.
Заострившийся профиль худого лица
Можно верно узнать наяву, –
Грин в портовой таверне
Застыл у крыльца
И спокойно глядит в синеву.
Подойти и спросить:
– Ну когда же, когда,
От внезапного счастья пьяны,
Мы окончим свой медленный путь в никуда
По дорогам волшебной страны?!
Не ответит, пожалуй...
Какой же ответ
Может дать этот выдумщик нам?
Но столетие алый, стремительный свет
Лёгкой змейкой бежит по волнам.
Вдаль уносится взгляд напряжённо–больной,
И сто лет отражается в нём,
Как беспечная чайка летит над волной,
Озарённая алым огнём.
IV.
Может быть, в Зурбагане, а может, в Гель–Гью,
Там, где волны на берег бегут, шелестя,
Где, внезапно постигнув природу свою,
Свежей прелестью вдруг расцветает дитя.
Где на скалах белеет горячая соль,
И лучами пронизана синяя даль,
Где с улыбкой рассеянной смотрит Ассоль,
Как светлеет над морем небесный хрусталь,
В той загадочной, дальней, волшебной стране,
Где рассветные звоны нежны и тихи,
Знаю, верю, – там место найдётся и мне,
Путь туда мне покажут мои же стихи.
__________________
* Иллюстрация:
Александр Грин, фото 1910–х годов.
Тиррей Давенант и Роэна Футроз –
герои романа А.С.Грина "Дорога никуда".
Константин ПАУСТОВСКИЙ
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ГРИНА
Грин — человек с тяжелой, мучительной жизнью — создал в своих рассказах невероятный мир, полный заманчивых событий, прекрасных человеческих чувств и приморских праздников. Грин был суровый сказочник и поэт морских лагун и портов. Его рассказы вызывают легкое головокружение, как запах раздавленных цветов и свежие, печальные ветры.
Грин провел почти всю жизнь в ночлежных домах, в грошовом и непосильном труде, в нищете и недоедании. Он был матросом, грузчиком, нищим, банщиком, золотоискателем, но прежде всего — неудачником. Взгляд его остался наивен и чист, как у мечтательного мальчика. Он не замечал окружающего и жил на облачных, веселых берегах. только в последние годы перед смертью в словах и рассказах Грина появились первые намеки на приближение его к нашей действительности.
Романтика Грина была проста, весела, блестяща. Она возбуждала в людях желание разнообразной жизни, полной риска и «чувства высокого», жизни, свойственной исследователям, мореплавателям и путешественникам. Она вызывала упрямую потребность увидеть и узнать весь земной шар, а это желание было благородным и прекрасным. Этим Грин оправдал все, что написал...
В Старом Крыму мы были в доме Грина. Он белел в густом саду, заросшем травой с пушистыми венчиками. В траве, еще свежей, несмотря на позднюю осень, валялись листья ореха. Слабо жужжали последние осы. Маленький дом был прибран и безмолвен. За окном легкой тучей лежали далекие горы.
Простая и суровая обстановка была скрашена только одной гравюрой, висевшей на белой стене,— портретом Эдгapa По. Мы не разговаривали, несмотря на множество мыслей, и с величайшим волнением осматривали суровый приют человека, обладавшего даром могучего и чистого воображения. Старый Крым точно сразу изменился после того, как мы увидели жилище Грина и узнали простую повесть его смерти.
Этот писатель — бесконечно одинокий и не услышанный в раскатах революционных лет — сильно тосковал перед смертью о людях. Он просил привести к нему хотя бы одного человека, читавшего его книги, чтобы увидеть его, поблагодарить и узнать наконец запоздалую радость общения людьми, ради которых он работал.
Но было поздно. Никто не успел приехать в сонный, далекий от железных дорог провинциальный город. Грин попросил, чтобы его кровать поставили перед окном, и все время смотрел в горы. Может быть, их цвет их синева на горизонте напоминали ему любимое и покинутое море. Только две женщины, два человека пленительной простоты были с Грином в дни его смерти — жена и ее старуха мать.
Перед уходом из Старого Крыма мы прошли на могилу Грина. Камень, степные цветы и куст терновника с колючими иглами — это было все. Едва заметная тропинка вела к могиле. Я подумал, что через много лет, когда имя Грина будет произноситься с любовью, люди вспомнят об этой могиле, но им придется раздвигать миллионы густых веток и мять миллионы высоких цветов, чтобы найти ее серый и спокойный камень.
— Я уверен, — сказал Гарт, когда мы выходили за город на старую почтовую дорогу, — что наше время — самое благодарное из всех эпох в жизни человечества. Если раньше могли быть забытыми мыслители, писатели и поэты, то теперь этого не может быть и не будет. Мы выжимаем ценности прошлого, как виноградный сок, и он превращается в крепкое вино. Этого сока в книгах Грина очень много.
Я согласился с ним. Мы вышли в горы. Солнце катилось к закату. Его чистый диск коснулся облетевших лесов. Ночь уже шла по ущельям. В сухих листьях шуршали, укладываясь спать, птицы и горные мыши. Первая звезда задрожала и остановилась в небе, как золотая пчела, растерявшаяся от зрелища осенней земли, плывущей под ней глубоко и тихо. Я оглянулся и увидел в просвете ущелья тот холм, где была могила Грина. Звезда блистала прямо над ним.