Музы Иннокентия Аннеского
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне на сердце тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа.
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
АННЕНСКАЯ НАДЕЖДА ВАЛЕНТИНОВНА
Анненская Надежда (Дина) Валентиновна (1841 - 1917) — дочь отставного генерал-майора, небогатая помещица, жена Анненского с 1879 г. Первый ее муж, представитель незнатного рода обрусевших поль-ских шляхтичей, малозаметный чиновник Борщевский Петр Петрович состоял на службе в качестве гу-бернского секретаря. Умер в 1867 году.
Из фундаментального исследования А. В. Орлова, которое он не успел опубликовать:
«Прожив в первом браке около четырех лет и родив своему первому мужу двоих сыновей, Дина Валенти-новна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 26 лет отроду, а ее сыновьям: Платону — 4 года, Эммануи-лу — 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского — первого ее мужа, которого она горячо любила, яви-лась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы. В её семейных архивах есть сведения о том, что она не хотела верить в смерть первого своего мужа и, потеряв рассудок от горестной внезапной утраты, несколько раз вскрывала его гроб, пока церковные власти не запретили ей этого. Оправившись от этого вре-менного психического расстройства, Дина Валентиновна, ставшая опекуншей своих малолетних сыновей, занялась в 1868 году разделом наследства умершего Петра Петровича Борщевского, а в 1869 году — оформлением документов о дворянстве для своих сыновей, чтобы закрепить за ними права на отцовское наследство. Вдовствовать ей пришлось долгих 12 лет, занимаясь воспитанием своих детей»
Тот же А. В. Орлов обнаружил документы, проливающие свет на причины и обстоятельства знакомства И. Ф. Анненского со своей будущей женой:
Как сообщает в своих воспоминаниях В. Кривич, Надежду и И.Ф. Анненского познакомил Константин Энгельгардт, университетский товарищ Анненского.
«Соответствующая договоренность между И. Ф. Анненским и его нанимательницей состоялась: он получил от нее приглашение приехать к ней в смоленское имение на лето для занятий с ее сыновьями».
Б. В. Варнеке в своих позднейших мемуарах давал волю сарказму, рисуя картины семейной жизни Аннен-ского:
«Чуть не студентом Иннокентий женился на вдове, матери своего товарища по университету, увлеченный ее красотой, о которой догадываться можно было по тем молодым ее портретам, какие висели у него в каби-нете. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере, на 25 лет старше своего цветущего му-жа. В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Знатная смоленская дворянка, она была замужем первым бра-ком за каким-то не то губернатором, не то предводителем дворянства, и вот к этому кругу она целиком и принадлежала и по своему облику, и по своим вкусам. Вероятно, чувствовала она себя очень дико среди тех ученых и педагогов, в среду которых поставил ее брак с Анненским.
Им служили лакеи в дворцовых ливреях, и это, вероятно, хоть немножко мирило ее дворянское сердце с скромной долей жены педагога. От былого богатства, при очень широкой жизни, остались уже одни крохи, и И. Ф. часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка, к которым прибегала Дина Валентиновна каждую весну, когда они мечтали прокатиться в Париж или Венецию. Вот отсюда-то, вероятно, и пришла у Иннокентия страсть рядиться в платье парижских кавалеров времен моло-дости его супруги, и вместе с галстуками ; la Морни из Парижа же проникло к нему и увлеченье Леконт де Лилем и Рембо…».
«…В доме часто устраивались торжественные обеды. Но все впечатление от них портила сама хозяйка. Ради торжественного случая она красилась сугубо и одевалась в такие розовые платья, какие ей следовало бы перестать носить, по крайней мере, на сорок лет раньше. Не все гости умели скрыть свое настроение при виде такой потешной супруги, и, вероятно, Анненский как чуткий человек, замечал то глупое положение, в какое она его ставила. И вот однажды в разгар обеда, заметив, что он сидит угрюмо, она своей подпрыги-вающей походкой двинулась к нему через всю столовую с противоположного конца стола и, подойдя к не-му, нежно сказала:
— Кенечка! Что ты сидишь грустный? Раскрой ротик, я дам тебе апельсинку!
И с этими словами, гладя рукой по напомаженной голове супруга, действительно положила ему в рот дольку апельсина.
Иннокентий Фёдорович ничего не сказал, покорно проглотил апельсин, но по глазам его видно было, что он с удовольствием растерзал бы ее в эту минуту на части. Такая ласка была бы очень мила, если бы была направлена нежной бабушкой на маленького внучка, но когда расписанная как маска старуха так публично ласкала своего супруга, это становилось и смешно и противно».
О. С. Бегичева, племянница невестки Анненской, в своем комментарии к письмам Анненского к своей матери, Н. П. Бегичевой, отмечала: «Тяжелая домашняя жизнь была у Ин. Анненского. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906-1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анненского, видя в нем, главным образом, источник материального благополучия. Жила она выше тех средств, которые были…»
А вот что говорит в своих воспоминаниях Чуковский: «Я познакомился с его женой, сидевшей в инвалид-ном кресле. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее. Я почувствовал такую горькую вину перед ним».
С этими оценками перекликается суждение, высказанное редактором «Аполлона»: «Семейная жизнь Аннен-ского осталась для меня загадкой. Жена его, рожденная Хмара - Барщевская, была совсем странной фигу-рой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями; раз за чайным столом смотрю — одна бровь поползла кверху, и все бледное лицо ее с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При посторонних она всегда молчала; Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни? Почему именно ей суждено было сделаться матерью его сына Валентина?»
(Маковский Сергей. «Портреты современников».)
И, наконец, можно обратиться к записям В. С. Срезневской на экземпляре книги И. Ф. Анненского «Тихие песни»: «Дину Валентиновну я помню уже седой, с очень набеленным тонким продолговатым лицом, на-крашенными губами и в бледно-зеленом ("фисташковом") весеннем костюме с белыми перчатками выше локтя. Руки у нее были очень худые, почти старческие, походка, подпрыгивающая на каждом шаге, волосы гладко зачесаны под бледно-изумрудный с белым кружевом "ток". В руках лорнет и сумочка, шитая стек-лярусом. От нее пахло не похожими на мамины духами, более острыми и пряными, мне очень понравивши-мися. Говорила тихо, медленно, чуть-чуть в нос, голову часто держала грациозно набок. Вообще, несмотря на то, что тогда считалось "ужасно гримируется", она очень мне понравилась. Была ласково - нежна со мной и сидела довольно долго с мамой вдвоем. Была еще раз вечером в синем шелковом платье и черной с полями плоской шляпке под черной "с мушками" вуалью, опять сидела с мамой, и вызывали меня. Я не хотела читать стихи, меня отпустили. Пила чай с мамой в гостиной, доставали чай и варенье. Звали к подъезду извозчика, и мама, проводив ее в прихожую, вернувшись, сказала: "у нас одна судьба" — и вздохнула. Больше я Д. В. не видела ».
Многие знакомые Анненских отмечают, что отношения супругов, переживавшие на протяжении тридцати-летней их «безразлучной» сына жизни, различные времена, оставались по-своему теплыми и близкими до последних дней.
И, тем не менее, личная жизнь Анненского, внешне благополучная, тоже оказывалась исполненной внут-реннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о "вытесненных" переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопублико-ванной строфа стихотворения "Если любишь - гори...":
Если воздух так синь,
Да в веселом динь-динь
Сахаринками звезды горят,
Не мучителен яд*
Опоздавшей** любви
С остывающей медью в крови.
{* Зачеркнуто: Тем действительней яд
** Зачеркнуто: Перегара}
Источники: 1. Юношеская автобиография Иннокентия Анненского. Автор публикации А. В. Орлов.
2. Орлов А. В. Юношеская биография Иннокентия Анненского. Русская литература. 1985
ОЛЬГА ХМАРА БАРЩЕВСКАЯ - ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ ИННОКЕНТИЯ АННЕНСКОГО
У Иннокентия Федоровича был пасынок, старший из детей его жены. Звали его Платон. После свадьбы молодая семья поселилась в доме Анненских. Ольга Петровна - его жена и мать его сына Вали сразу стала для всех очень родным и близким человеком; но особенно она стала дорога Иннокентию Федоровичу. Дело в том, что, в отличие от своего мужа, Ольга Петровна была мечтательницей, человеком идеального мира, и именно это роднило ее с Анненским, который в своей собственной семье, в отношениях с женой, всегда чувствовал какую-то непонятость. Поразительно, что как человек исключительно нравственный, Аннен-ский, конечно, не мог допустить близких отношений между собой и своей невесткой, и потому эти отноше-ния приняли форму такого… мистического союза двух людей, принадлежавших культуре Серебряного века. Неудивительно, что какие-то сокровенные слова об этом диалоге душ Ольга Петровна Хмара - Барщевская высказывает в письме Василию Розанову, с которым она близко подружилась потом. Вот фрагмент из этого удивительного письма от 20 февраля 1917 года:
«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно, любила, люблю, и любовь моя «plus fort que mort» … Была ли я его женой? Увы, нет. Видите, я искренне говорю «увы», потому что я не горжусь этим ни мгновения. Той связи, которой покровительствует «змея-ангел», между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что можно любить двумя половинами сердца, — нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, по-настоящему любил только одну меня. Но он не мог переступить через себя, его убивала мысль: «Что же я? Прежде отнял мать у пасынка, а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спря-чусь?». И вот получилась не связь, а лучезарное слиянье. Странно ведь в 20-м веке? Дико? А вот же — такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будет логично, одно из другого… А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение — все, что хотите, но не логика…
И дальше:
Но все равно, слушайте сказку моей жизни — хотя чувствую, как вам хотелось другого… Он связи плот-ской не допустил, но мы повенчали наши души, и это знали только мы двое, а теперь знаете вы. По какому праву? Почему вы? Господь ведает. Значит, так нужно — подчиняюсь, и только. Вы спросите: «Как это по-венчали души»? Очень просто. Ранней весной, в ясное утро, мы с ним сидели в саду дачи Эбермана, и вдруг появилось безумие желания слиться, желание до острой боли, до страдания, до холодных слез. Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук, и как стон вырвался из груди, и он сказал: «Хо-чешь быть моей? Вот сейчас, сию минуту? Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту, а ту, вон, высоко на фоне облачка. Видишь? Смотри на нее пристально, и я буду смотреть со всей страстью желания. Молчи. Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в этой точке, Леленька, сольются навсегда…». О, какое чувство блаженства, экстаза, безумия, если хотите, — весь мир утонул в мгновении! Есть объятия без поцелуя. Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно. Вы поймете меня, потому что вы все понимаете…
А потом он написал:
Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли…
Только раз, в этот раз…
Ну, вот и все, решительно все. И он умер для мира, для всех, но не для меня. Его душа живет в моей душе, пока я сама дышу. Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой, и эту его душу я ношу в себе».
Анненский любил Ольгу Петровну, и любовь эта была несчастная и не воплотившаяся. Свидетелем пе-чальной встречи двух влюблённых поэт делает вокзал. Приведём здесь полностью этот шедевр лирической поэзии Серебряного Века:
Зал…
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки…
Губы не смели разжаться,
Склеены…
Оба мы были рассеяны,
Оба такие холодные…
Мы…
Пальцы ее в черной митенке
Тоже холодные…
«Ну, прощай до зимы,
Только не той, и не другой,
И не еще — после другой…
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная…»
— «Знаю, что ты — в застенке…»
После она
Плакала тихо у стенки
И стала бумажно - бледна…
Кончить бы злую игру…
Что ж бы еще?
Губы хотели любить горячо,
А на ветру
Лишь улыбались тоскливо…
Что-то в них было застыло,
Даже мертво…