Я там была, в краю незнаменитом,
где в бледном небе облака-ладьи,
где ждут меня надгробья из гранита –
числом четыре – от большой семьи.
Где улочки ползут немного в гору,
и чахнет недостроенный горсад,
где центр, а в просторечье – «старый город» –
почти такой, как тридцать лет назад.
Велик и тих в своей земной юдоли.
Здесь жизнь идёт, скора, да не стара.
Здесь расстояний – нет. Здесь всё – недолго,
недалеко… А я почти у дома.
У бывшего, осталось два двора.
Но гром. Надрывным рыком, трубным рогом,
дубровным роком грянул позади,
и ливневый обвал отсёк дорогу.
Там не твоё.
не надо.
не ходи.
А я пошла – землистой хлябью топкой,
и двор открылся, обнял, обступил…
Здесь уцелел один гигантский тополь,
другие приготовлены на спил.
Те остовы знакомых исполинов –
они внезапно мертвенно-белы,
моих друзей, любимцев тополиных
скелеты, кости, куцые стволы...
Исчезла деревянная лачужка,
пролёг асфальт и вдоль и поперёк.
И над подъездом весело и чуждо
торчал кричаще-красный козырёк…
Всё, ухожу. В зонте уже нет смысла.
Качель жива... Не место скулежу…
Вон турники, на них всё лето висла.
Ну успокойся, слышишь, ухожу –
и он услышал. Гром зашёлся в кашле,
но дождь утих. Плеснуло в сытом рве.
И редко, веско покатились капли
по свежей и взлохмаченной листве.
Он выжидал, встревоженно готовясь –
вдруг надо врезать мокрой кутерьмой.
Ну успокойся, я сажусь в автобус,
смотри, я даже помню, что седьмой...
И буркнул он, смущённый и неловкий,
в заречье, к югу морось уводя.
Мне на вокзал. Четыре остановки.
Там, на четвёртой – не было дождя.