I.
Говорил незнакомым голосом.
Не верил
в Его присутствие.
Не скользил полусонным взглядом по образам.
Но глядел –
в этой церкви молятся.
За Маркузе и революцию.
За возможность беречь
мать.
И любить отца.
…омывали рубцы и ссадины – как бальзам –
те слова. И лечили. Он
закрывал глаза.
И шептал в никуда: «Я ничего не чувствую.
Надо мною такое небо… что бирюза!
Но внутри пустота – рваная, заскорузлая.
Я стою, как осёл, и буквы ржаные лузгаю,
притворяясь, что ничего не могу сказать».
II.
Приходил проигравшим воином.
Оплеухи ловил ладонями.
Превращал монолог услышанный
в нарратив.
И глядел –
в этой церкви молятся.
За Испанию и Историю.
За незыблемость приговоров
и директив,
ночь волшебную в бесконечную обратив.
Выходил без вина и сыра из супермаркета.
Клеил пластырь на огрубевшую плоскость щёк.
И не видел себя. Путал с Франсиско Франко, «то,
что мне сказать еще?
Что мне сказать еще,
помоги мне, Господи!
Помолюсь за себя. За Гранадоса. И за Болоса.
Позабыв, что такое верить в Твое присутствие,
открывал, что такое верить в любовь
и смерть».
И стоял, не лишенный голоса.
И глядел –
в этой церкви молятся.
За…
«Мне больно на них смотреть».
III.
Обезумевшим чёрным вороном
приползал в отчий дом, в Иберию.
Исчезал за строфой Кеведо.
И Примо Леви.
За Испанию и Историю.
За Полицию и Империю.
«Помолись за меня – я верую, как умею.
Верую, как умею. Люблю,
как праздную.
Не боюсь ни тюрьмы, ни казни, ни темноты.
Если завтра проснусь закрашенным и простым,
то порадуйся.
Не искренне. Но порадуйся.
Колокольчиком огрубевшего каталанского
прозвени мне слова о нашей былой любви,
что исчезла за горизонтом калечным
парусом;
мою тонкую жизнь нечаянно раздробив.
IV.
За Испанию и Историю.
Помолись».