Как всегда, барабан в груди растревожил ночь
И развеял в чернильном небе остатки сна.
Где-то с грохотом мчатся вагоны: «Прочь-проооочь!»,
И поёт уходящая (наша с тобой) весна.
Звёзды гаснут и робко вздыхают в немом укоре
(Как, уже рассвело? Это что, это птичьи трели?),
Настроение – бросить всё и уехать к морю.
И вдруг думается: с тобой. Где-то на неделю.
Чтобы вместе, а не татаро-монгольским набегом,
«Мы пришли, захватили женщин и съели ужин»;
Чтоб не таял внезапным апрельским нестойким снегом,
Когда так по-особому остро, запойно нужен.
Чтоб обнять перед сном (а для верности – и ногами);
И не втягивать воздух, пытаясь поймать незримый,
Запах твой, меж подушек едва-едва уловимый,
А тобой удышаться, упиться твоими губами,
Потеряться в твоих глазах, заблудиться в шёпоте
И в морском мурлыканье, шелесте, мерном рокоте,
Чтоб отдать тебе всё, что только отдаться можется,
Чтоб забыться, укрыться, согреться и огорошиться;
Чтобы разгладить морщинку между твоих бровей,
Чтоб прочесть тебе сотню забытых волшебных сказок…
Да тебе и не нужно вовсе моих подсказок.
Ты и так понимаешь меня намного ясней,
Чем кто ни было б в этом огромном безумном мире…
Чем кто ни было б в этом огромном безумном мире,
Ты мне ближе и страшно (до дрожи в коленях) родней.