С борцовской челкой, крут плечами,
порой он раздражал речами,
порою ласков был вдвойне;
как он носил наряд свой ловко!
Его небесная джинсовка
опять пришла ко мне во сне.
И я, сжимая А-четыре,
с мечтой нелепой об эфире
и тысяче хвалебных слов,
наверно, на Никитской где-то,
поймал его, сказав: «А это
мой самый дорогой улов.»
Вот он стоит, борец-вожатый,
Вергилий наш, и лист зажатый
с моим шедевром мнет в руце;
читает долго, - нам привычно.
Вдруг резкий взмах руки – «Отлично!»
и удивленье на лице.
Так и стоит он, там, в проходе;
все это на Никитской, вроде,
и сумка та же на ремне.
Спортивен, сбит – какая ковка!
Его небесная джинсовка
вдруг растворяется во сне.
Его давно нет в мире этом:
с довеском десять будет летом;
а вот все слышу: «Как дела?
Да ты поэт!» – и сумка та же,
и ждет он у дверей, на страже,
в тени скрывая два крыла.