(Скользящие по льду)
поэма
I
Децибелы эти
Сродни бичеванию – звуковое пространство,
Попадая в которое, существо раздирается на части.
Их цвета тёплым февральским днём
Дополняют инертную массу, и бёдра
Выпирают из фиолетового – как бы стремясь к потребности
Нового типа, попирающей абсолют, в том смысле, что она не нова
С точки зрения следующей в бесконечной цепи,
Но, сама по себе, предсуществует или предвосхищает,
Так, чтобы забавно контрастировать со внезапностью,
И, так или иначе, обречь нас всех на погибель.
Тут развевается шарф, там слышится радостный крик.
В реальности, именно новизна
Направляет эти быстроскользящие лезвия по льду,
Проявляет более утончённо (конечно, это стоит усилий)
Этот профиль, который не вспомнить.
Цвета ускользают и нас упрекают. Разум
Не в силах ничего удержать, кроме унылой темы двух нот
Плача или слёзного причитания.
Однако, водная гладь покрывается рябью, меняется всё освещенье.
Нам, детям, стыдно за наши тела,
Но мы зубоскалим, и снова сворачиваем на секс,
И всё хорошо. Волны утренней резкости
Уплывают, словно угар, в небеса.
Но какая часть выживает? Какая часть нас, каждого, выживает?
Объекты, которые мы собирали бы – марки колоний,
С жирными штемпелями, розовато-лиловые, пурпурные, шоколадные,
Или забавные уличные щенки, или остроумные замечания.
Кто-то коллекционирует пули. Некто из Индианополиса, Индиана,
Собирает гоночные авто всех времён, и так далее.
Без наших коллекций, они, правда, ещё продолжают
Какое-то время копиться бесцельно. Мы ещё помогаем.
Но как же мало энергии в них! И, вверх по распухшим пескам,
Шатаясь, бредёт злой дух темноты, и злой дух урагана поспешает за ним!
Истинный, мелодичный звон проникает и в этот ужасный ад,
Некоторые созвучия не так уж непереносимы для поражённого уха.
Одни пароксизмы гремят тамбуринами, другие напоминают музыкальную комнату или хоры с оргАном
Ведь самая неблагозвучная ночь нас чарует, даже посмертно. Может, в конце концов, это и есть счастье: ноты тубы, смытые наводненьем, прорыв ксилофонов, скрипок, блюдец, форшлагов, духовых, называемых «серпент», виол да гамба, эоловых арф, ключиц, пинбол-машин, электродрелей, que sais-je encore!
Исполнение быстро догнало слух; заплаканный и безмолвный, в подобии посмертного шока, ты застыл, внимая, омытый,
С воспоминаниями, в особенности о волосах, часть скважины той, что ты представляешь собой,
Журчание арфы, цимбала, колокольчиков, треугольника, темпль-блока, английских рожков и метронома!
И всё ещё никакого дурного предчувствия, никакой боли до или после.
Канал держится, не сдаётся. И ты зашёл действительно далеко.
Но пройти от “не интересно” до “старо и неинтересно”,
Быть окружённым друзьями, пусть и в конце жизни,
Слышать крылья духа, хоть и вдали…
Почему я торопливо всплываю со дна, чтобы принизить тебя?
«Я – вчера» и вина моя вечна.
Я не жду постоянных присутствий, зная, что меня не хватает на твои нынешние запросы,
И я смутно чувствую, что я и есть это другое «я», с которого мы начались.
Мои щёки, как голые стены для слёз твоих и готовность
Ласкать этого, другого, будто ты покинул его навеки.
Свидетельства зрения впредь заменяют
Огромные тени деревьев, падающие на жизнь.
Детская преданность
Этой нормальной, бесформенной сущности…
Забытой, ведь слова так стремительно пролетают мимо, всякий раз
Просыпавшись смыслом, словно снегом с низкого неба, или кроликами, вспугнутыми из леса.
Как странно, кажется – тонкие линии перспективы
Всегда встречаются, хотя они параллельны, и что безумному призраку – удалось,
Он смог сделать так, чтобы дом казался гораздо дальше,
Как это виделось лошади, тянущей сани линий перспективы.
Как в тумане штандарты вдали, умереть… И ничто не приведено в порядок.
Свиньи в клетках своих
И столько снега, но его загрязнят мусор и пепел,
Чтобы росли соборы. Из этой весны родится сносная поросль,
За дубовыми прутьями в тишине переливается море.
Весна с её обещаньем зимы, вновь чёрный плющ
На дворе, его жёлтые линии перспективы на месте,
К ним приближается лошадь и плачет.
Я думал о стольких вещах этим утром,
Что могу передать только бледное их описание:
Уже заполдень, и рабочие снова вернулись к своей бетономешалке,
А я пытаюсь понять, что же случилось со мной. Связка писем Жерара,
И эти ужасные новости, погребённые на последней странице вчерашней газеты.
Эти новости о тебе этим утром, в снегу. Иногда перерыв
Меж дурными вестями столь мал… А человеческий мозг, с этим набором изображений,
Словно волшебный фонарь чародея, проецирует оранжево-чёрные силуэты из целлофана
На расстояние вытянутой руки… Сам эффект незначителен,
И когда мы пытаемся ощупью определить – где же мы, что за ручка этого кресла.
Сильный ветер поднял эти картонки в воздух,
Горизонтально. Тотчас лошадиная перспектива
Растворилась в переплетеньи волнистых линий. Картинка, с крокодилом на ней, перестала быть различимой.
Таким образом, сильный ветер, как новый правитель,
Издающий указы, очищает, сметая прочь самоё дыхание улиц
В мусор грядущий. Фильмы теперь другие –
Их названия крупными буквами на маркизе с фестонами ссохлись и побледнели.
Что за ветер, который не проникает в дом, до самых кишок дымохода,
Чертя на пыльном зеркале имя, что же тогда говорить о письмах,
Сушёных травах и зимних фруктах – о боже! Всё это прах!
Ветер указывает на достоинства разрушения
В то самое время, когда он сметает их прочь, подальше от глаз.
Регент хора ветров, Эол – это символ для всех властителей мира,
Поскольку поддерживает этот больной и гнойный процесс, который очистит нас всех
От запоздалых мыслей.
Девушка медленно сходит вниз по ступеням.
Измена и ветер – партнёры, они продают секреты военному патрулю.
Удлинняющиеся дуги. Насыщенность маленьких интермедий.
Фигуристы увеличивают пробег,
Продолжая каждую траекторию до конца. Возвращаясь в толпу, они сливаются с массой,
Смешавшись в ужасную кашу мрачных цветов, и, продолжая тему, появляются снова,
В некотором отдалении, словно рыбацкие лодки, выплывающие в море по разным параболам,
Продолжая изящную тему, в дальнее далеко, за горизонт, к самому Краю Земли!
Но прибытие в новый год, изменившийся воздух,
Устремляют всех к завершению. Повисают в воздухе фразы,
Чуть намечены жесты на фоне дыма тлеющих веток. Изобилие жизненных сил
Щекочет девичьи горла, густые слова, полупроизнесённые, нежеланные,
Сплошное неверие, оттеснённое быстро пустыми вопросами, тоже завядшими.
Настроение медленно сворачивается в себя, словно какой-нибудь ёж,
Брошенный на обочине магистрали. На подходе новые планы, налоги,
Земляные работы. Часы вновь становятся светом.
Девушки просыпаются в нём.
Лучше остаться внутри. Поскольку закралась ошибка
В погоне за точностью. Пока раздувается пламя, возникает самообман,
Рождая своих пророков, своё целенаправленное замалчивание. И, как вожделение
Спускается под конец длинного весеннего дня и на вереск, и на мокрую поросль, и на сухой тростник,
Так ошибка вплетается в ещё не родившиеся желания.
Поэтому переписка должна возобновиться (будучи извращена,
Чтобы, как ни трагично, вовеки быть занятой собственным образом?).
Свет в ателье нежданно пробился сквозь длинную створку окна –
Она теперь понимает ценность. Но пол медленно расползается, как солома под этими просвечивающими ногами.
И Хельга, в миниатюрной квартирке в Джерси Сити
Поникает фиалкой от однообразного мира платьев, снова рисует себе смерть в расцвете на фоне ретроградного огня… пульсирующего,
И ничего не знающего про сверкающие протяжённости, пронизывающие
Этот город. Повторяется ли смерть куба. Или в музыкальном альбоме.
Пришло время в общих чертах разъяснить,
Что всё это значит. Значение Хельги, значимость антуража, ну и так далее.
Изображение тоски. Этикеток бутылок
И всяких ненужных предметов, требующих описания.
Но как быть уверенным твёрдо – каких?
Не смертельная ли это ловушка – желанье впихнуть слишком много,
Так что пол прогибается, словно под весом рояля, или девицы с ножками, как у рояля,
И весь карточный домик с грохотом рассыпается прямо над ухом!
Но это важный аспект вопроса,
Который я не готов обсуждать, совсем не готов обсуждать.
Эта работа по сокращению. На ней крутится самая сердцевина романа
Деспотичного, или плотного, или глупого. Это, к тому же, привлекает вниманье
К нему преувеличеньем, возможно. Но привлеченье внимания –
Вовсе не то же, что объяснение, и я, как уже говорил, не готов
Выстилать фразы этим дорогостоящим материалом – объяснениями, да и не должен,
По крайней мере, пока что не буду. Только скажу, что плотоядная суть
Этих строк – в пожирании собственной сущности, не оставляющем
Ничего, кроме горького чувства отсутствия, что, как мы знаем, хоть и включает присутствие, но тем не менее.
Как бы то ни было, это – отсутствия фундаментальные, тщащиеся подняться и отчалить самостоятельно.
Таким образом, это лишь часть предмета этой поэмы,
В форме падающего снега:
То есть, судьба отдельных снежинок никак не важна для целого, становясь таким уж трюизмом,
Что их важность может вновь подвергаться сомнению, чтобы потом отрицаться, и опять, и опять в том же роде.
В результате, ни значимость индивидуальной снежинки,
Ни значимость цельного образа бури, если она важна, не является тем, что есть:
Лишь ритмом чреды повторяющихся прыжков из абстракции в позитивную, и обратно – в слегка разбавленную, абстракцию.
В результате – слабо выраженные эффекты.
У меня нет и в мыслях вдаваться и дальше во все эти дебри, останусь-ка лучше здесь, с моими тихими schmerzen.
К тому же буря почти завершилась,
Заморозив бюсту лицо странным образом, выделив губы
И зубы в наиболее определённую часть всей композиции.
Объяснять этот бред…
В чём проблема с простыми и старомодными причиной-и-следствием?
Оставляющими наедине с романтическими образами деревьев, неба?
Кого ещё можно хоть на мгновенье ввести в заблуждение этими ложными объяснениями,
Полагая их важными? Наконец, мы возвращаемся ко всем известным, старомодным, неуловимым чувствам,
Важности необходимых страданий и случайных вспышек
Какого-то глупого счастья. Мир песен Шуберта. Я очарован,
Хоть и стремлением выбраться из-под глыб, двигаясь
Вглубь, чтобы как-то исправить этот из рук вон управляемый бред. Но, боюсь, что
Тут я вам не помощник. Прощайте.
Что воздушные шарики для поэта, то для земли –
Её разнообразье деревьев. Чем больше их выбор, тем
Шире опыт его. Иногда
Их можно заметить на высоте последнего этажа,
Привязанные для общественных целей. Или они, как эти мыльные пузыри, которые
Дети пускают не из трубки, а из пластмассового кольца, вероятно используя детергент,
А не простое мыло с водой. О чём это я? О воздушных шарах,
Задумчиво проплывающих над землёй, без прямых комментариев;
Вот сфера опыта для поэта. Он может скрываться в тени под деревьями,
Как королевская кобра, но мудро воздерживается, позволяя воздушным шарам
Выключать его из бытия, как автомобильный мотор на холостом. Перемещаясь быстрее
И неистовее через неведомые горизонты, пристёгнутый к ночи,
Желая всё менее походить на кого-то, высвобождая всё
(Так ему кажется) из системы. Изобретая системы.
Мы – часть некой системы, думает он, как солнце является частью
Своей системы. Деревья тормозят его приближенье. И кажется, что на нём лишь
Подобие полупальто, если глядеть с одной стороны. Взгляд «полу-человека», вызывающий осуждение честных граждан,
Идущих с работы, замёрзшее молоко, колонка с высоко нахлобученной шапкой из снега,
В довершение – знак «Катание запрещено». Но именно здесь он и великолепен,
Лицом к лицу с неулыбчивыми альтернативами своего, выматывающего нервы, существования.
Прямо перед своей дилеммой, на всех четырёх, лицезрея скорбный спектакль неизвестности.
Понимая при этом, откуда берутся люди. Это и значит приблизить свечу к альбому.
(с английского)
THE SCATERS
by J. Ashbery
I
These decibels
Are a kind of flagellation, an entity of sound
Into which being enters, and is apart.
Their colors on a warm February day
Make for masses of inertia, and hips
Prod out of the violet-seeming into a new kind
Of demand that stumps the absolute because not new
In the sense of the next one in an infinite series
But, as it were, pre-existing or pre-seeming in
Such a way as to contrast funnily with the unexpectedness
And somehow push us all into perdition.
Here a scarf flies, there an excited call is heard.
The answer is that it is novelty
That guides these swift blades o'er the ice,
Projects into a finer expression (but at the expense
Of energy) the profile I cannot remember.
Colors slip away from and chide us. The human mind
Cannot retain anything except perhaps the dismal two-note theme
Of some sodden "dump" or lament.
But the water surface ripples, the whole light changes.
We children are ashamed of our bodies
But we laugh and, demanded, talk of sex again
And all is well. The waves of morning harshness
Float away like coal-gas into the sky.
But how much survives? How much of any one of us survives?
The articles we'd collect-stamps of the colonies
With greasy cancellation marks, mauve, magenta and chocolate,
Or funny-looking dogs we'd see in the street, or bright remarks.
One collects bullets. An Indianapolis, Indiana man collects slingshots of all epochs, and so on.
Subtracted from our collections, though, these go on a little while, collecting aimlessly. We still support them.
But so little energy they have! And up the swollen sands
Staggers the darkness fiend, with the storm fiend close behind him!
True, melodious tolling does go on in that awful pandemonium,
Certain resonances are not utterly displeasing to the terrified eardrum.
Some paroxysms are dinning of tambourine, others suggest piano room or organ loft
For the most dissonant night charms us, even after death. This, after all, may be happiness: tuba notes awash on the great flood, ruptures of xylophone, violins, limpets, grace-notes, the musical instrument called serpent, viola da gambas, aeolian harps, clavicles, pinball machines, electric drills, que sais-je encore!
The performance has rapidly reached your ear; silent and tear-stained, in the post-mortem shock, you stand listening, awash
With memories of hair in particular, part of the welling that is you,
The gurgling of harp, cymbal, glockenspiel, triangle, temple block, English horn and metronome! And still no presentiment, no feeling of pain before or after.
The passage sustains, does not give. And you have come far indeed.
Yet to go from "not interesting" to "old and uninteresting,"
To be surrounded by friends, though late in life,
To hear the wings of the spirit, though far....
Why do I hurriedly undrown myself to cut you down?
"I am yesterday," and my fault is eternal.
I do not expect constant attendance, knowing myself insufficient for your present demands
And I have a dim intuition that I am that other "I" with which we began.
My cheeks as blank walls to your tears and eagerness
Fondling that other, as though you had let him get away forever.
The evidence of the visual henceforth replaced
By the great shadow of trees falling over life.
A child's devotion
To this normal, shapeless entity....
Forgotten as the words fly briskly across, each time
Bringing down meaning as snow from a low sky, or rabbits flushed from a wood.
How strange that the narrow perspective lines
Always seem to meet, although parallel, and that an insane ghost could do this,
Could make the house seem so much farther in the distance, as
It seemed to the horse, dragging the sledge of a perspective line.
Dim banners in the distance, to die.... And nothing put to rights. The pigs in their cages
And so much snow, but it is to be littered with waste and ashes
So that cathedrals may grow. Out of this spring builds a tolerable
Affair of brushwood, the sea is felt behind oak wands, noiselessly pouring.
Spring with its promise of winter, and the black ivy once again
On the porch, its yellow perspective bands in place
And the horse nears them and weeps.
So much has passed through my mind this morning
That I can give you but a dim account of it:
It is already after lunch, the men are returning to their positions around the cement mixer
And I try to sort out what has happened to me. The bundle of Gerard's letters,
And that awful bit of news buried on the back page of yesterday's paper.
Then the news of you this morning, in the snow. Sometimes the interval
Of bad news is so brisk that... And the human brain, with its tray of images
Seems a sorcerer's magic lantern, projecting black and orange cellophane shadows
On the distance of my hand... The very reaction's puny,
And when we seek to move around, wondering what our position is now, what the arm of that chair.
A great wind lifted these cardboard panels
Horizontal in the air. At once the perspective with the horse
Disappeared in a bigarrure of squiggly lines. The image with the crocodile in it became no longer apparent.
Thus a great wind cleanses, as a new ruler
Edits new laws, sweeping the very breath of the streets
Into posterior trash. The films have changed-
The great titles on the scalloped awning have turned dry and blight-colored.
No wind that does not penetrate a man's house, into the very bowels of the furnace,
Scratching in dust a name on the mirror-say, and what about letters,
The dried grasses, fruits of the winter-gosh! Everything is trash!
The wind points to the advantages of decay
At the same time as removing them far from the sight of men.
The regent of the winds, Aeolus, is a symbol for all earthly potentates
Since holding this sickening, festering process by which we are cleansed
Of afterthought.
A girl slowly descended the line of steps.
The wind and treason are partners, turning secrets over to the military police.
Lengthening arches. The intensity of minor acts. As skaters elaborate their distances,
Taking a separate line to its end. Returning to the mass, they join each other
Blotted in an incredible mess of dark colors, and again reappearing to take the theme
Some little distance, like fishing boats developing from the land different parabolas,
Taking the exquisite theme far, into farness, to Land's End, to the ends of the earth!
But the livery of the year, the changing air
Bring each to fulfillment. Leaving phrases unfinished,
Gestures half-sketched against woodsmoke. The abundant sap
Oozes in girls' throats, the sticky words, half-uttered, unwished for,
A blanket disbelief, quickly supplanted by idle questions that fade in turn.
Slowly the mood turns to look at itself as some urchin
Forgotten by the roadside. New schemes are got up, new taxes,
Earthworks. And the hours becomes light again.
Girls wake up in it.
It is best to remain indoors. Because there is error
In so much precision. As flames are fanned, wishful thinking arises
Bearing its own prophets, its pointed ignoring. And just as a desire
Settles down at the end of a long spring day, over heather and watered shoot and dried rush field,
So error is plaited into desires not yet born.
Therefore the post must be resumed (is being falsified
To be forever involved, tragically, with one's own image?).
The studio light suddenly invaded the long casement-values were what
She knows now. But the floor is being slowly pulled apart
Like straw under those limpid feet.
And Helga, in the minuscule apartment in Jersey City
Is reacting violet to the same land of dress, is drawing death
Again in blossoms against the reactionary fire... pulsing
And knowing nothing to superb lambent distances that intercalate
This city. Is the death of the cube repeated. Or in the musical album.
It is time now for a general understanding of
The meaning of all this. The meaning of Helga, importance of the setting, etc.
A description of the blues. Labels on bottles
And all kinds of discarded objects that ought to be described.
But can one ever be sure of which ones?
Isn't this a death-trap, wanting to put too much in
So the floor sags, as under the weight of a piano, or a piano-legged girl
And the whole house of cards comes dinning down around one's ears!
But this is an important aspect of the question
Which I am not ready to discuss, am not at all ready to,
This leaving-out business. On it hinges the very importance of what's novel
Or autocratic, or dense or silly. It is as well to call attention
To it by exaggeration, perhaps. But calling attention
Isn't the same thing as explaining, and as I said I am not ready
To line phrases with the costly stuff of explanation, and shall not,
Will not do so for the moment. Except to say that the carnivorous
Way of these lines is to devour their own nature, leaving
Nothing but a bitter impression of absence, which as we know involves presence, but still.
Nevertheless these are fundamental absences, struggling to get up and be off themselves.
This, thus, is a portion of the subject of this poem
Which is in the form of falling snow:
That is, the individual flakes are not essential to the importance of the whole's becoming so much of a truism
That their importance is again called in question, to be denied further out, and again and again like this.
Hence, neither the importance of the individual flake,
Nor the importance of the whole impression of the storm, if it has any, is what it is,
But the rhythm of the series of repeated jumps, from abstract into positive and back to a slightly less diluted abstract.
Mild effects are the result.
I cannot think any more of going out into all that, will stay here
With my quiet schmerzen. Besides the storm is almost over
Having frozen the face of the bust into a strange style with the lips
And the teeth the most distinct part of the whole business.
It is this madness to explain....
What is the matter with plain old-fashioned cause-and-effect?
Leaving one alone with romantic impressions of the trees, the sky?
Who, actually, is going to be fooled one instant by these phony explanations,
Think them important? So back we go to the old, imprecise feelings, the
Common knowledge, the importance of duly suffering and the occasional glimpses
Of some balmy felicity. The world of Schubert's lieder. I am fascinated
Though by the urge to get out of it all, by going
Further in and correcting the whole mismanaged mess. But am afraid I'll
Be of no help to you. Good-bye.
As balloons are to the poet, so to the ground
Its varied assortment of trees. The more assorted they are, the
Vaster his experience. Sometimes
You catch sight of them on a level with the top story of a house,
Strung up there for publicity purposes. Or like those bubbles
Children make with a kind of ring, not a pipe, and probably using some detergent
Rather than plain everyday soap and water. Where was I? The balloons
Drift thoughtfully over the land, not exactly commenting on it;
These are the range of the poet's experience. He can hide in trees
Like a hamadryad, but wisely prefers not to, letting the balloons
Idle him out of existence, as a car idles. Traveling faster
And more furiously across unknown horizons, belted into the night
Wishing more and more to be unlike someone, getting the whole thing
(So he believes) out of his system. Inventing systems.
We are a part of some system, thinks he, just as the sun is part of
The solar system. Trees brake his approach. And he seems to be wearing but
Half a coat, viewed from one side. A "half-man" look inspiring the disgust of honest folk
Returning from chores, the milk frozen, the pump heaped high with a chapeau of snow,
The "No Skating" sign as well. But it is here that he is best,
Face to face with the unsmiling alternatives of his nerve-wracking existence.
Placed squarely in front of his dilemma, on all fours before the lamentable spectacle of the unknown.
Yet knowing where men are coming from. It is this, to hold the candle up to the album.