Ночь тихо опустилась на землю. Укрыла ее своим покрывалом, и станица стала неспешно готовиться ко сну. Постепенно гаснет в хатах свет, все реже слышен лай собак. Тишина медленно берет в свой плен округу, и лишь далекие звезды, взирая на землю, переговариваются между собой, вспоминая былое время.
Они помнят, когда на степных просторах жили кочевники, о которых теперь напоминают лишь курганы в окрестностях Воровсколесской, знают как люди, жившие в этих местах, поклонялись языческим Богам. Далекие звезды видели и то время, когда появился здесь первый казачий редут, положивший начало станице. Они были и есть молчаливыми свидетелями сражений и свиданий, любви и ненависти, жизни и смерти. Ими любовались и сто, и двести, и тысячу лет назад, зачарованно глядя в ночное небо.
Любовалась ими когда-то и юная казачка по имени Евдокия. Девка она была статная, красивая и работящая. Все при ней: и рост, и осанка, и голос певучий. Кареглазая красавица была дочерью местного кузнеца. Отец души не чаял в ней. Он слишком рано овдовел, и был для нее не только отцом, но и матерью. Несмотря на любовь отцовскую, Дуня росла не белоручкою. С ранних лет к труду приучена была. С печью управлялась лучше иной станичной молодицы. Чугунами да рогачами так ловко орудовала, что залюбуешься. А какой хлебушек пекла душистый, румяный, такой не у всякой старой казачки получается. И делала она всё это с легкостью, скоро, с припевками да приговорками. Тятьку старалась попотчевать повкуснее. Отец ласково называл дочку Дунюшкой, а станичные Дунькой звали. И не по злобе какой, по обычаю старинному. Так Лукерью звали Лушкою, Аграфену- Грунькою, ну, а Евдокию – Дунькою.
Дуняша с легкостью выполняла по дому не только всю женскую работу, но иногда отцу помогала в кузнице. Хотя он частенько журил ее, пряча в усах довольную улыбку, что, дескать, не бабское это дело. Но она так ловко с горном управлялась, что отец про себя поговаривал: « Ну и девка, огонь! Кому ж такая рукастая достанется только?»
Долгими зимними вечерами Дуня при лучине пряла пряжу, мастерила себе приданое, пела чистым высоким голосом старинные казачьи песни, и как всякая девица мечтала о счастье. А летними вечерами, сидя на крыльце отцовской хаты, подолгу смотрела на звездное небо, свято веря в то, что счастье её девичье близко.
Восемнадцатый годок стукнул девице. Стали заглядываться на нее казаки местные. Парубки молодые, да и женатые казачки от стана её ладного взгляда своего долго оторвать не могли. Только Дуняше все это невдомек. Уж подружки её о замужестве подумывают. То одну просватали, то другую. К осени под венец пойдут красны девицы. Сваты как-то и в кузнецову хату пожаловали. Приглянулась Дуня местному лавочнику. Лавочник тот, хоть и не казацкого роду был, но себя высоко ценил, дескать, я важный человек в станице, всяк у меня товар берет кто за деньги, а кто и в долг. И решил лавочник сосватать Дуняшку за своего сынка Ефремку. «Породнюсь с казаком-кузнецом и сам казаком стану, внучата-то будут уж наполовину казачата», - решил лавочник.
А в те времена как было то. Жених с невестой до свадьбы друг дружку едва видели. Родительское слово закон: хочешь не хочешь, а родительскую волю исполнять надобно. Но к счастью не только Ефремке люба Дуняшка, но и он ей люб стал. Ведь девка то все о счастье мечтала, а счастье, оказывается рядом ходит. Пропил кузнец свою доченьку. К свадьбе готовится стал. Лежа на пуховой перине короткими летними ночами он думал: «Я один с дитём маялся, может, хоть у Дунюшки всё сладится, и я подле ихнего счастья тоже погреюсь». Приготовил отец дочке сундук для приданого, украсил его ковкою диковинной. Такого сундука точно ни у кого в станице отродясь не было. И приданое готово: перины, подушки пуховые, рушники да скатерти, Дуней вышитые. Вот и праздник светлый Покрова пришел. Аккурат и снежок первый выпал, припорошил землю, принарядил, как невесту к венцу. Через неделю и свадьбу сыграли. Весёлая была, шумная свадьба. Лавочник не поскупился на угощенье, кузнец тоже лицом в грязь не ударил. Вся станица гуляла три дня. Пели, плясали под гармонь так, что аж звездам на небе весело было.
Молодые друг на дружку надышаться не могут, счастьем светятся. Только лавочник на них глядючи зеленел от зависти, ведь ему Дуняша в сердце запала. И не мог он смириться с тем, что сыну родному она досталась. Злющий был, да помалкивал. Злобу на женке своей вымещал. Он и раньше над ней измывался, а теперь и вовсе возненавидел, иногда даже смерти желал ей. А та невестушку, как родную дочь, приняла, и души в ней не чаяла. И Дуняша полюбила свекровь свою, во всем ей помощницей была. Часто видела она, что мамане неможется, что болеет, мается. Не прошло ещё и месяца со дня свадьбы, как угасла бедная женщина. И, казалось бы, горе в доме, а лавочник веселее стал. На Ефремку теперь перекинулся, всё покрикивает на него, недоволен всем. А на Дуню ласково так глядит глазками своими слащавыми. Не по себе молодице от этого взгляда да от речей его приторных, но терпит: «Отец ведь мужнин, куда денешься».
Раз отправил лавочник сынка своего за товаром в Баталпашинскую. Надавал поручений ему кучу целую. Непогода как раз разыгралась, свету белого не видать. Добрый казак в такую погоду собаку на улицу не выгонит, а лавочник свое твердит, что ехать надобно, что он один лишь и работает, а Ефрем с женой прохлаждается. Рассердился Ефремка, да в сани сел и в снежной дали скрылся. Возвратится должен был к вечеру, только нет его. Дуняша места себе не находит. А лавочник успокаивает: « Ничего, не маленький, скоро возвернется». Но ни к вечеру, ни на другой день, ни через день не вернулся Ефрем. А лавочник и в ус не дует. Торгует себе спокойненько. А коли кто в лавке речь о Ефремке заведет, то и слушать ничего не хочет, говорит : « Загулеванил парень. Видно, жинка ему молодая обрыдла, вот он на хуторских и кинулся».
Дуня глаза все высмотрела, слезы выплакала, мается бедная, убивается. К атаману пошла, поклонилась, просит дозор послать, поискать. Чует сердцем, что случилось несчастье с мужем. Атаман её выслушал, успокоил, как мог, и послал в дозор казаков. Зима снежная была, холодная, лютая. Дороги метель замела. Долго пытались казаки найти следы санные, долго мыкались по пригоркам да курганам и, наконец, увидели на холме чернеет что-то. Подъехали, глянули. А это сани, на которых Ефрем за товаром отправился, только почему-то без лошади. Их уж и снегом почти замело. Перевернуты они, на боку лежат. А под санками сам Ефрем неживой лежит, заледенел уж весь. А к груди прижимает шаль красы невиданной. Своей женушке милой подарок вез, да довести не смог.
Кончилось бабье счастье у Дуни, похоронила она вместе с мужем мечты свои заветные в одной могиле. Почернела вся от горя, в мужнином доме ей делать больше нечего, решила она к отцу-кузнецу воротиться. А свекор тут как тут. « Нет,- говорит,- невестушка меня одного не оставляй. Трудно мне и с лавкой управляться, и с хозяйством, поживи со мной милая». День прошел, другой, третий. На четвертый день он не выдержал, хватил стопку, другую для храбрости и к Дуняшке в комнату ночью зашел. Та, молилась под лампадкою за душу супруга своего, рано усопшего. Старый хрыч как увидел её косы распущенные, плечи белые под рубашкой миткальною, так и обнял сзади её. Но опомнилась быстро Дунуюшка, оттолкнула его постылого, пристыдила. А он от этого в ещё большую ярость впал. « Долго я -, говорит- терпел, что Ефремка с тобой счастье делил. Нет его ненавистного боле, нет моей супружницы опостылевшей, никто счастью нашему не помешает. Я тебя озолочу, в шелка одену, королевой ходить будешь. Не отталкивай, полюби меня. А коль не полюбишь по-хорошему, силой тебя возьму, рабой своей сделаю. Ославлю на всю округу. Что падшей ты за моего сына выходила, и оттого он бедный сбежал от тебя и сгинул».
Обезумела Дуня от такой наглости, такого бессердечия и подлости. Лишь платок, который ей Ефремка вез на себя накинула, и как была в одной рубашке на мороз босиком из хаты от злодея вырвалась. Ночь кругом, Вся станица спит, лишь звезды ей путь освещают да сочувствуют. Лавочник за ней выскочил, догнать пытается. В беспамятстве добежала она до речки, что под горой течёт. А злодей настигать её начал, вот- вот за платок схватит. И кто ведает, оступилась ли она или нарочно прыгнула с берега крутого вниз. Только платок в руках у лавочника и остался. А Дуню бездыханную поутру казачий разъезд нашел.
И с тех пор речку, где погибла она, стали звать Дунькою, гору и лес, где река протекает, тоже Дунькиными окрестили. А курган, где Ефрем замерз, стали звать Ефремкиным. А отчего и почему погибли Ефрем и Евдокия в станице лишь догадки ходили. Старик кузнец в память о дочери сделал на речке отводок, чтоб вода по желобку лилась, струилась и журчала с переливами, будто девица песню поет старинную. Часто безутешный отец приходил сюда и всё ему в журчании голос дочери чудился. Так Рештак появился в станице.
И только звезды знают эту историю несчастной любви, только они ведают, так ли было всё или нет. Каждую ночь смотрят с небес на Дуньку-речку и Ефремким курган, вспоминая тех, в чью честь они названы. Только звезды были и есть молчаливыми свидетелями сражений и свиданий, любви и ненависти, жизни и смерти. Остановись путник в ночной тишине, взгляни на небо, прислушайся, и, может, они поведают тебе ещё одну историю из прошлого, главное, суметь расслышать их шепот.