Хочется много сказать - ответить на каждый штрих, быть убедительной, оригинальной, веской, мудро взирать свысока на пубертатный экстрим, ложное хамство, словесные арабески. Хочется латы в землю, и - по-ахматовски - в шаль. Рядом - порыв. Взрыв. Обрыв. Остывает чашка.
Все понимают без слов, что, если болит душа, телу до фени, насколько близка рубашка. Только свои порезы сочатся, кричат про боль. Только своя вина гвоздями входит в ладони. Шли бы все на х@й с этим "нужно расти над собой!", с дружбой на вынос и страстью в одном флаконе.
Ночь наступает. Жёстко. Ботинки её в грязи. Сонных артерий затягивает арканы. Сердце стучит, огромное, как холодильник "ЗИЛ", мир сотрясает, но миру по барабану.
У колыбельной, послушай, ритм боевых псалмов. Завтра война, а тыл изменяет, бл@дь, фронту. Злой Тамерлан, смеясь, накроет порфирной чалмой время и власти, сочувствующих и фронду. Ветер чумной разнесёт по степям пожар, север вдыхает и гарь, и молитвы юга. Что-то большое предвидит этот буйный Жан-Жак, что-то великое - Вечная Центрифуга.
Кто-то родной уходит, привычно захлопнув дверь, вечные сны толпятся в холодной прихожей. Морфеус, выбор - это абсурд. А давайте две! Хочется много, но диалог невозможен.
Ночь бьёт по флангам, а мудрое утро молчит. Ты отступаешь, как все нормальные люди. Чтобы потом подняться.
Не мне, видит бог, учить.
Спи. Баю-баюшки.
Знаешь, войны не будет.