«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа
истребляют и где воры подкапывают и крадут, но
собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа
не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут,
ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше…»
(Нагорная проповедь Христа)
I.
«Страшное было время, страшно мы жили, страшно от того, что всё это вовсе не казалось страшным…» Сейчас, когда многое тайное становится явным, время это представляется одним из самых трагических в нашей истории... Но будем искренни – основная часть населения не знала подлинных обстоятельств грубых нарушений законности и верила сообщениям печати о врагах социализма: страна пребывала в эйфории массовых трудовых подвигов, триумфов полярников, авиаторов, пуска новых гигантов соц.индустрии... Инициаторы же репрессий были олицетворением непогрешимости: «Прошли те времена, когда вожди считались подлинными творцами истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчёт…» Всё верно, не придерёшься… И «творцы» затягивали пояса потуже, обожествляя «мудрейшего из мудрых», который денно и нощно борется с врагами в заботах о благе людском…
Измладу мысль была нам внушена
(Мы согласились с ней по доброй воле),
Что всем нам, вместе взятым, – грош цена:
Что все мы вместе – что-то вроде моли,
И мы, с ничтожеством своим смиряясь,
Сильнейшим извиняли кровь и грязь...(Ю.Н.)
Длинен список поваров на той дьявольской кухне, где стряпались дела с пресловутым грифом «Хранить вечно»… Сформировавшее их время, слава богу, минуло… Но принадлежащая ему мораль – не отжила своё… Порвать связи, соединяющие человека с окружающими его людьми, с прошлым, оказалось куда легче, чем восстановить их… И это – наша общая беда: драма разобщённости, беспамятства и духовной скудости…
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжёлые солдат…
Это – суровая правда времени: и очень простого в своей обыденности, и очень страшного, и очень трудного, но в котором, несмотря на всё, был необыкновенный взлёт человеческого духа – где личность брала выше себя, преодолевая почти невозможное…
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь…
«Реквием» Анны Ахматовой повествует именно об этом времени – «когда слово растоптано было и сердце отравлено смертоубийственным ядом»... времени – когда благородные идеи могли существовать в отрыве от приносимого им в жертву человека… времени – поселившем в сердцах неизбывный, уничижающий страх, и поныне отзывающийся безверием, цинизмом и равнодушием ко всему, что выходит за рамки собственных, удивительно убогих и примитивных, представлений о жизни… Всё это – черты бесчеловечного времени… Но это ещё и поступки, сформировавшие это время и принадлежащего ему человека… Да, вина истории несомненна… Но чьими руками делается история?..
Что во`йны, что чума? — конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?..
«Во многой мудрости много печали», – гласит Екклесиаст… Мудрая и горестная поэзия Анны Ахматовой – свидетельство уникального духовного опыта, бесстрашно вплетённого в реальные трагедии 20-ого века и собственной души… Трагедия лежала в самой основе её жизни, её фигура была трагической ещё до наступления новой эпохи – с небывалой щедростью снабдившей её всеми составляющими структуры жанра: пролитием крови, безутешными слезами, бесчисленными могилами… И лишь доблестно прожитая трагическая судьба позволила ей утверждать: «Я была тогда с моим народом… там, где мой народ, к несчастью, был...»
Там, где
... в глухом чаду пожара,
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя...
Ещё в прошлом веке началось противопоставление мужской и женской поэзии... Женская поэзия для критиков той литературной поры была «драгоценным украшением», «воздушной диадимой из слов и звуков»... И грандиозным лирическим бунтом стала поэзия Ахматовой, которая сменила на челе своём диадему на терновый венец... Анна Ахматова покинула подмостки поэтического «театра» и незащищённо ступила на свинцовые просторы, пропитанные кровью современников, а не выдуманных литературных персонажей... Из «женственной сферы» её вырвал апокалипсический вихрь социальных катаклизмов... «Она вылила в искусство» всю сложную историю женского характера – драматически воплощённую в пророческие, поражающие силой духа стихи... «Я научила женщин говорить…....»
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба,
Но я точно знаю – нам зачислятся
Бденья у позорного столба,
И свиданье с тем, что издевается,
И любовь к тому, кто не позвал...
Посмотри туда – он начинается,
Наш кроваво–черный карнавал…
Ахматова фактически парила над историей, над жизнью и смертью – наедине с вечностью… Но летать можно куда угодно и сколь угодно, а взлетать – только в пределах времени и пространства:
Нет! И не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был…
Это четверостишие стало эпиграфом к ахматовскому «Реквиему»... Всё то, что относится к перипетиям судьбы самой Ахматовой, отходит в этих строках на второй план... На первом – сама Россия, любовь к ней, стыд и тревога за неё… Но это и есть главное в её судьбе – судьбе человека и поэта… Это и дало ей возможность стать в те трагические времена народным поэтом, тем, кто мог о себе с полным правом и без всякого преувеличения произнести выше процитированные строки…
Нет, я не выплакала их.
Они внутри скипелись сами...
У Анны Андреевны Ахматовой была сложная литературная и человеческая судьба: она пережила гибель первого мужа – поэта Николая Гумилёва, и чашу материнского горя пришлось ей испить – на много лет она было разлучена с несправедливо осуждённым сыном, ныне известным учёным, историком и географом Львом Гумилёвым, испытала Ахматова и почти двадцатилетнее отлучение от издательств и журналов, и начало блокады Ленинграда, и смертельную болезнь в ташкентской эвакуации, и многолетнюю бедность, и бездомность…
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Окормили меня клеветою,
Опоили отравой меня
И, до самого края доведши,
Почему–то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям…
Пожалуй, и не угадаешь, как и когда судьба отметит нечаянной радостью или внезапной бедой… Редко кто проживает жизнь без потерь… Бывает, что они – невосполнимы… Но путь к спасению есть: приумножение жизни и любви… И если мы спросим себя – так что же всё-таки выработала культура за века и века, то ответ будет очевиден: да любовь же, любовь, со своими вечными спутницами – верой и надеждой, с детьми своими – милосердием, памятью, нежностью и состраданием… И именно это чувство открывает выход из камерной, замкнутой, эгоистичной любви-страсти, любви-забавы к подлинно «великой земной любви» и более того – вселюбви, для людей и к людям… Любовь у Ахматовой в самой себе несёт возможность саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, чуть ли не космического... И, возможно, именно поэтому от самых первых стихов вошла в поэзию Ахматовой ещё одна любовь – к родной земле, к родине, к России…
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух…
«Замкнула слух» не от искушения, не от соблазна – а от скверны… Любовь к Родине у Ахматовой – не предмет анализа, размышлений или расчётов... Будет она – будут жизнь, дети, стихи… Нет её – нет ничего… Конечно, партийного билета у Анны Андреевной не было, но были совесть, верность родной земле и многие другие высоко нравственные качества… Вот почему (через четверть века после крутых и необратимых перемен в своей и народной судьбе и за четверть века до смерти) она опубликовала стихотворение «Мужество»... Оно написано во время войны – и на него ссылались всякий раз, когда была нужда похвалить поэта, противопоставив многочисленным «винам» патриотизм:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем Навеки!
Нисколько не отменяя сиюминутного «военно-патриотического» посыла, стихотворение повествует и о мужестве противостояния уничтожению новым временем великой русской культуры – дабы сохранить свободным и чистым русское слово Гумилёва, лёгшего под пулями, повесившейся Цветаевой, сгинувшего за колючей проволокой Мандельштама и десятков других, продолжающих поминальный список… Ахматовой такого мужества хватило… Она передала поэтическое слово внукам, спасла его от плена лжи, и вслед за ней с надеждой и дерзновением отважимся утверждать, что спасла – навеки!
Это была женщина трагической судьбы и необыкновенного мужества… Она шла по заминированному полю жизни не с миноискателем, но обвязанная гранатами, чтобы взрыв был громче и зарницы ярче… Она погибала и возрождалась, и вновь погибала – и вновь возрождалась:
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить…
Так писала она… Так оно и было на самом деле… Но после её гибели оставались стихи – её стихи…
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом…
Когда гремят пушки – музы молчат… Кажется, это присловье лишь потому столь живуче, что постоянно опровергается жизнью… Ведь там, где гремели пушки, где души переполнялись невыносимой болью, константно громче звучали непокорённые музы… Вот почему она не могла не сложить «Реквием»… Анна Ахматова, замолчавшая вдруг в середине 20-ых годов, воскресла в 40-ом, дабы написать «Реквием» и скрыть его от всех людей, кроме самых близких, которые выучили его наизусть и донесли до наших дней… «А на что они рассчитывали? Что я буду видеть всё это и молчать?»
И та, что сегодня прощается с милым,-
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
«Реквием» Анны Ахматовой, оконченный в предвоенный год, появился в советской печати почти полстолетия спустя – в 1987 году... И обретшим откровение «Реквиема» трагизм ахматовской судьбы представился едва ли не более жутким, чем ужас, обрушившийся на её современников... Описать всё это – пережить заново трагедию жертвы и собственного бессилия – и не лишиться рассудка…
О Господи!.. и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось… (Ф.Т.)
О чём бы ни говорила Анна Андреевна в своих стихах – в них прежде всего речь шла о свободе... «Поэзия Ахматовой – это прежде всего подлинность, невыдуманность чувств, поэзия, отмеченная необычайной сосредоточенностью и взыскательностью нравственного начала…» Не потому ли власти обрушились на Ахматову, что поэзия оставалась почти единственной областью жизни, не подвластной им… Поэзия и человечность… Поэзия и любовь… Поэзия и свобода... Человеческое сердце не подчинялось власть имущим, было для них непонятно и вселяло суеверный ужас…
В Кремле не надо жить – Преображенец прав –
Там древней ярости еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь – взамен народных прав...
Итак, лирика объявлялась камерной и салонной… Запрещалась поэзия – последний оплот человечности на земле и последнее убежище свободы в многогрешном мире… «Грянуло… Ураган кровавый, дикий, всё перевернувший, правого и виноватого без разбору косивший…»(Б.З.)
И вот, наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза, –
Опять, по слову твоему,
Я голосую за:
То, чтоб дверью стала дверь,
Замок опять замком,
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди… А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
Что значит утром узнавать
О тех, кто в ночь погиб…
Так писала Ахматова… А вот так клеймили её: «До убожества ограничен диапазон её поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной…» И это о ней-то – чей «патрицианский профиль», скульптурно очерченный рот, взор, поступь, осанка отчётливо и красноречиво выражали богатство и духовность Личности и о ком Марина Цветаева сказала удивительно точно: «От ангела и от орла в ней было что-то…» О той – в чьих стихах, сердечности и благородстве так нуждался мир – мир, перед которым она была одною молитвою: да смягчит Господь наши души и да увлажнит сухие, вечно жаждущие возмездия глаза…
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной,
Под красною ослепшею стеною…
Молитва… нет, даже не молитва – мольба исходила кровью в каждой её строке… Как будто может быть иначе, если выдыхаешь сквозь стон: «Звёзды смерти стояли над нами, и безвинная корчилась Русь…» В 40-ом Сталин спросил про Ахматову: «Что дэлаэт манахыня?..»
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда…
Такова была судьба Анны Андреевны, что каждое горе приходило к ней не однажды… В 1921-м году был расстрелян Гумилёв, в 1935-м – в первый раз арестован сын…
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне…
Наверное, самые жестокие муки выпали тогда на долю матерей: разлука с детьми была страшна – тоска невыносима…
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла.
В тесной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Она ничего не забыла… Она ничего не хотела забывать:
Ни сына страшные глаза –
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья.
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый легкий звук –
Слова последних утешений...
Обстоятельства могут оказаться сильнее народа, но сильнее одного человека они могут и не стать… И искры вылетели из её сердца стихами за всех страждущих, матерей, сестёр, жён – всех тех, с кем делила она Голгофу тюремных стен, приговоров и казней… И вот о них-то, как и о себе, она сказала:
Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлёвскими стенами выть...
В этих словах – вопль, стон, человеческое страдание… Некогда Достоевский сказал юноше Мережковскому: «Молодой человек, чтобы писать, страдать надо»... И Ахматова, конечно же, не была бы вполне Ахматовой, если бы не испила до дна всю чашу человеческих горестей…
Смерть стоит все равно у порога.
Ты гони ее или зови,
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови.
А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты…
Стихи Ахматовой писала сама судьба – и само время вещало её стихами… В них – десятилетия отчаяния и вечность надежды… Более полувека… Годы неумолимо уносятся в прошлое… Люди (памятью своей, жизнью, делами) остаются в настоящем…
В прошлое давно пути закрыты,
И на что мне прошлое теперь?
Что там? - окровавленные плиты
Или замурованная дверь,
Или эхо, что еще не может
Замолчать, хотя я так прошу...
С этим эхом приключилось то же,
Что и с тем, что в сердце я ношу...
«…Я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях. Как-то кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо(там все говорили шёпотом) : «А это Вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом…»
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей –
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Как тюремный тополь качается,
И ни звука – а сколько там
Неповинных жизней кончается...
А в это время и старые – и малые всё клеймили и клеймили Анну Андреевну…
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей?
За то, что я верна осталась
Печальной родине моей?
Исключённая из Союза Писателей – она была лишена и хлебных карточек (иезуитство, пожалуй, не имеющее себе равных по тем временам)… И заработка её лишили – печатать перестали… И всё это, оказывается, было не травлей и уничтожением, а просто критикой…
Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?..
А её всё распинали и распинали: «Что общего между этой поэзией, интересами нашего мира и государства? Ровным счётом ничего…»
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом…
Через шесть лет после смерти Анны Андреевны её ученик и молодой друг Иосиф Бродский напишет в прощальном послании Брежневу: «Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный... Для этого на свете слишком много слабых... Единственная правота – доброта...» Всё связано со всем, и добро со злом – тоже, но связь добра с добром – самая возвышенная и благословенная... Человек – это его память… это то, что он помнит… и если он помнит только недоброе – то таким и сам становится со временем… Мы больше получим, чем отдадим, если будем чаще вспоминать про то, что нас объединяет, про то, что человек становится Человеком только благодаря другому человеку… Так, умение жить, не ожесточаясь сердцем и не оставляя на шипах времени клочьев души, помогло Ахматовой перенести все испытания страшных лет... Она была алмазом, перед которым были бессильны самые мощные орудия из железа и стали… Она не забывала нанесённых ей обид, но помнила и всё самое светлое и хорошее, что было в её жизни, – и всех тех, кто шёл ради ближних на подвиг мужества и доброты, дружбы и сострадания…
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой"…
Однажды Ахматова услышала чью-то реплику: не слишком ли много в современной поэзии плакальщиц?..
«Арифметика здесь ни при чём!» – возмутилась она...
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде…
Болью за родину, за народ рождены эти строки, трагические и гордые…
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомилльонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем – не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь…
Осознание происходящего с людьми и с нею самой в сочетании с врождённым благородством определило специфику проявления столь редкостного и пронзительного таланта… Это – и боль, и беспредельное горе, и нежелание что-либо забывать… И ещё – надежда на будущее, но, как уже стало понятно поэту, на посмертное будущее… Эти стихи – победа духа над бездуховностью, человечного над бесчеловечным, вечной истины над временными обманами… Стихи пронзительные и глубокие… И мера той глубины – сама жизнь…
Я не искала прибыли
И славы не ждала,
Я под крылом у гибели
Все тридцать лет жила…
И это высокое счастье – научиться додавать себе то, что другими недодано… жить, не жалуясь на любое безмолвие, веря в то, что однажды прочтут, осознают и ответят душевным порывом на крик, шёпот, шелест души… Слушающий, мол, – да услышит, читающий – отзовётся…
И всё-таки узнают голос мой.
И всё-таки ему опять поверят…
Тот самый случай, когда не требуется насилия ни над собой – ни над окружающим миром, когда не страшно быть такой, какова ты есть, не тревожась о том, что тебя могут «не поощрить», а ты ещё смеешь изречь:
За меня не будете в ответе,
Можете пока спокойно спать.
Сила – право, только ваши дети
За меня вас будут проклинать…
Перечитан «Реквием»… Раскрытая книга лежит на столе… А со страниц её с неумолимой строгостью глядят поколения расстрелянных, замученных, растерзанных… Невозможно представить – сколько духовной энергии было уничтожено в годы революций и войн… Немыслимо предугадать – какой высоты достигла бы эта волна духовности, вливаясь в океан мировой культуры…
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть...
Рубили невинные головы, распоряжалось невежество, торжествовали бездарности… Время глобальных и духовных катастроф… И нужно было быть не только высоко порядочной, но и весьма отважной, чтобы изречь:
И вовсе я не пророчица,
Жизнь моя светла, как ручей.
А просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей…
Введение «единомыслия» в стране, о котором мечтал щедринский герой, внешне вроде бы и осуществилось, но только, конечно же, внешне, ибо лишить общество инакомыслия невозможно, запретить мыслить и чувствовать нельзя… Другое дело – запретить высказывать… Но не раз, к счастью, бывало так, что писатели ломали эти рамки, и прорыв к свободе творчества знаменовался свершениями, которые самим авторам нередко не суждено было увидеть опубликованными, увы... Так произошло и с «Реквиемом» Анны Ахматовой…
Как заклинание, мы сейчас без устали повторяем найденную, кажется, душеспасительную формулу чудесного обретения справедливости: ЖИТЬ В РОССИИ НАДОБНО ДОЛГО… Только ведь Ахматова прожила на свете не 30 лет, как Гумилёв, и не 40, как Блок, и не 47, как Мандельштам, а почти 77 (дольше, кстати, и Цветаевой, и Пастернака, и едва ли не всех других русских поэтов), но так и не дождалась ни отечественной публикации «Реквиема», ни отмены партийного постановления 1940 года… Отлучённого от церкви Льва Толстого в храмах всё же не проклинали… Но в отдалённой от церкви школе Ахматова из года в год угрюмо провозглашалась «одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота»…
Неуклонно, тупо и жестоко,
И неодолимо, как гранит,
От Либавы до Владивостока
Грозная анафема гудит…
Правда, вышел после многолетнего перерыва сборник стихотворений… Затем были ещё две книги, итальянская премия, докторская мантия Оксфордского университета… «Поэту ничего нельзя дать – и у поэта ничего нельзя отнять», – говорила Анна Андреевна… И добавляла: «Уж у меня так отнимали!.. Всем государством. И ничего не отняли»... Кто мог отнять у неё Россию, Пушкина, немногочисленных друзей, поэзию и то, что для неё было нерушимо?.. А нерушимой была прежде всего верность… В те годы, когда многие отрекались от живых мужей, она говорила о расстрелянном Гумилёве: «Писал прекрасные стихи, храбро воевал и погиб бесстрашно»... Когда Мандельштам был в ссылке, она поехала к нему в Воронеж, продав очередной модильяниевский портрет… Просто друг был в беде, поэт был в изгнании, а она могла помочь, вскользь, как бы между прочим приговаривая: «Добро делать очень трудно, зло делать просто, а добро – очень трудно…»
«Уж у меня так отнимали!...» Как это похоже, однако, на донесения с театра военных действий, где, увы, и по сей день сохранились и волчьи ямы, и надолбы… А когда в конце концов был снят запрет с неугодных трагических стихов и объявлен ошибкой пресловутый идеологический приговор, то уже вплотную приблизился тот самый столетний юбилей, на который не приходится рассчитывать даже долгожителям…
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью,
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас...
Ахматова прожила долгую жизнь, полную тяжких испытаний… И лишь тюрьма, десятилетиями дышавшая ей в затылок, обошла её стороной… Её гнали и травили, на её голову обрушились столькие хулы и кары, она прошла испытание бедностью и в бедности же и умерла, познав, быть может, все самые тяжкие лишения, кроме лишения родины – изгнания… И если попытаться воссоздать условный портрет «средней» русской судьбы этого периода времени, сложив все без исключения судьбы и разделив на число вынесших испытания, – у него будут черты облика Ахматовой…
Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз вздохнуть –
Присягнули – проголосовали –
И спокойно продолжали путь.
Не за то, что чистой я осталась,
Словно перед господом свеча,
Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача…
И всё же – она прожила счастливую жизнь… «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя со временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных...» Горечь и боль перековывала в стихи – преодолевая и горечь, и боль… До неё этим же путём следовали и безвестные народные гении, создавшие песни и храмы, – и признанные гении… И не является ли поэзия вообще преодолением и панацеей от всех бед – дивным, загадочным умением переплавлять горе в радость – во имя жизни…
Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет…
«Есть такая легенда – о птице, что поет лишь один раз за всю свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете... Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет... Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип... И, возвышаясь над несказанной мукой, так поет, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей... Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни... Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небе... Ибо все самое лучшее достаётся лишь ценою великого страдания... По крайне мере, так гласит легенда…»
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я...
Жизнь Анны Андреевны полна всякого рода совпадений… Умерла она 5 марта 1966 года – в день смерти Сталина… А она этот день считала освобождением и даже отмечала его с друзьями… И с Ждановым, «клеймившим» её когда-то, ей довелось встретиться под одной кровлей: долгое время хозяином музея Анны Ахматовой был завод имени Жданова… И ещё одно трагическое совпадение: гроб с телом Ахматовой стоял в морге института Склифософского… Тот самый – «странноприимный дом»… Там – тот же девиз и тот же герб, что и на питерском Фонтанном Доме: «Бог хранит всё»… Этот дом граф Николай Петрович Шереметев построил для Параши Жемчуговой – умирая, она его о том просила… и Парашин дом стал последним, где тело Ахматовой нашло свой последний приют… Теперь уже раба Божья Параша, приняв, пожалела рабу Божью Анну… А обе они при жизни и после смерти исповедовали милость и сострадание…
Анна Ахматова покоится под соснами Комарова… Там, у её могилы, – всегда люди... там – всегда цветы… там и окончились поиски её счастья, о котором удивительно точно сказал Стендаль: «К нему стремятся все люди, и оно стоит того, чтобы отдать за него всю жизнь…» А люди всё идут и идут туда, где обрела свой покой великомученица Анна… И ничем уже не остановить тот нескончаемый народный поток: ни угрозами – ни клеветой… Человечество услышало и откликнулось-таки на голос гордой страдалицы, которому отныне уже суждено звучать «и присно... и во веки веков... аминь...»
«Бог хранит всё»: и любовь, и дружбу, и людскую верность, и скорбь, и смерть, и память, и жизнь духа, и стихи… и образ этой необыкновенной женщины – человека высокой духовности и интеллектуальной культуры, пронесшей через невероятные испытания царственное достоинство и верность себе…
Поэты в раю не рождаются… Реальный рай – потерянный… А для страстей и страданий Россия – почва почв…
Любит, любит кровушку
Русская земля...
Поэты рано расплачиваются за свои скорбные судьбы, а вознаграждаются потом, потом… Одних расстреливают в российских снегах – в чужие ружья… Других – на засов, под топор, под своё дуло, дыша в затылок наговором и безысходностью мясорубок революций и войн, осмыслений и противостояний, вынужденных эмиграций и репрессий, публичных казней и оцепеневшего единодушия… Вот уж действительно – кроваво-красное кольцо бессмертного созвездия поэтов… Но... пока существуют женщины, а смерть выбирает лучших по своим, неведомым нам законам, пока деревья помнят и у морей есть двойное дно, а у небес, там, за сферой сфер, есть нечто высшее, пока материя мыслит, а Бог продлевает нам время жизни, дабы мы наконец-то одумались, пока мы столько страдаем и столь несправедливо вознаграждаемся за свою преданность жестокой, но, к счастью, единственной Отчизной, – не умолкнет поэзия, не изведутся на земле поэты и не исчезнут равновеликие истины многоголосых истин…
«В толпе всё кто-нибудь поёт!» – просветлённо пророчествовал Блок… и был прав…
Призывный глагол поэта, напрямую обращённый к согражданам, испокон веков воспринимался «как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных»…Грозные события то сменялись годами затишья и елейных звонов, когда слышнее всего звучали подголоски, то снова грозово накатывались – и благозвучные колокола сознательно, хоть и со скрежетом зубовным, переплавлялись в пушки… Говорят, самодержавная власть попыталась даже однажды уничтожить сам вечевой колокол – символ новгородской вольницы, но по одной из самых живучих поэтических русских легенд он раскололся среди холмов и озёр Валдая, дабы раствориться в ветровых российских просторах звоном валдайских колокольчиков, ямщицких бубенцов и неумолчных колоколов – молитвенных и сторожевых, всполошных и вестовых, осадных и часовых… И все они своими малиновыми, гулкими и надтреснутым перезвонами заполнили родные просторы и озвучили бескрайние равнины, дабы отозваться победным ликованием «Славься!» Глинки, молебной грустью духовных песнопений, заглушающих литавры и бубны, сладкоголосой тревогой колыбельных оберегов и набатной пронзительностью поэтических строк...
«Время нынче очень уж серьёзное, и надо бы нам всем, хоть напоследок, нравственно обняться», – печалился Конецкий… Нынче внове настали серьёзные времена... Впрочем, иных, возможно, и не было вовсе... Человечество веками движется в никуда – отрекаясь от религиозного, культурного и философского наследия, пренебрегая не только духовными, но и попросту здравыми смыслами – во имя лживых утопий и демонических идей ценою в человеческую жизнь... и теперь оно – снова на распутье… Каков замысел о нас Бога, промысел Божий, каково будущее человечества? – непостижимая тайна… Но от воссоздания исторической правды, от возвращения народам тысячелетних историй и очищения осквернённых религий зависит возможность выздоровления человеческой цивилизации… В роковой час мирового безумия жизненно необходимо ощутить под собою всеобщие «этажи» великой истории и величайшей культуры и на том основании, памятуя заветы мыслителей, обрести выстраданное человечеством право на искомое существование – достойное существование… По слову Ахматовой: «Как в прошедшем грядущее зреет – так в грядущем прошлое тлеет…»
Марица Р.М., 1989 год (отрывок)
II. НЕИЗВЕСТНЫЙ ТВАРДОВСКИЙ
«Нет ничего, чтобы ты мог скрыть
от своих творений…» (У. Уитмен)
На крутых поворотах истории человечества, на терновых путях развития мировой литературы возникало немало фигур, явлений и произведений, которые отсеялись, затерялись и исчезли во времени… Но как бы ни искажалась порой общая картина поэзии и как бы ни ломались отдельные судьбы её творцов, - в своих лучших достижениях она, безусловно, оставалась совестью нации и выразительницей самых сокровенных дум…
Поэты уходили и уходят – неизбежно и страшно… Но остаётся то , что люди называют ёмким и всеобъемлющим словом – память… Та самая память, которая и по сей день взывает к справедливости к тем, кто сгинул в зловещих лабиринтах истории, и по праву которой созданы бессмертные творения…
Перед лицом ушедших былей
Не вправе ты кривить душой, --
Ведь эти были оплатили
Мы платой самою большой...
И мне да будет та застава,
Тот строгий знак сторожевой
Залогом речи нелукавой
По праву памяти живой…
Поэма «По праву памяти» А.Твардовского - духовный опыт художника: достижения, заблуждения, переживания, противоречия – со всем драматизмом осмысления и преодоления собственных ошибок… Твардовский нёс в себе драмы и трагедии эпохи, её взлёты и падения – когда зарастали пашни, мелели реки, мертвели слова и черствели души… В нём (одном из немногих) сокрыта разгадка феномена поколения, которое создало беспрецедентно новый и удивительный мир, победило абсолютное зло фашизма, но так и не сумело избежать соблазнов и опасностей внутренних противоречий…
«Пустошь за спиною – опасность превыше других…» Отвергающие в попытке оболгать собственную историю - обречены… Но рождённые в реалиях нового времени – не замечают лжи, принимая за естественную среду обитания… Те же, коим посчастливилось познать иную жизнь – пусть тоже не вполне свободную, но определённо иную – порою вынуждены хранить гнетущее молчание…
А страх, что всем у изголовья
Лихая ставила пора,
Нас обучил хранить безмолвье
Перед разгулом недобра…
«Каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет»? – нет и не было такого народа в истории человечества...
Послевоенное поколение «созрело» для сталинских лагерей и расстрелов: победителей, почувствовавших себя в войну решателями судеб, объявили «винтиками и колёсиками» государственного механизма, в коих и превращали в дальнейшем, выбивая обретённое свободомыслие…
А вы, что ныне норовите
Вернуть былую благодать,
Так вы уж Сталина зовите :
Он богом был – он может встать…
Некоторые из «героев» прошлых лет и по сей день заявляют, что «их совесть чиста»… Сколько их – ныне известных и затаившихся под архивной пылью?.. И какой смысл они вкладывают в слово «совесть»?.. Аресты, обрушившиеся на страну, обескровленную в священной и победоносной войне с абсолютным злом, были настолько нелепы и абсурдны, что многие впервые засомневались в их справедливости… Но умения лавировать – вождю было не занимать:
Да он умел без оговорок,
Внезапно – как уж припечёт –
Любой своих просчётов ворох
Перенести на чей-то счёт,
На чьё-то вражье искаженье
Того, что возвещал завет,
На чьё-то головокруженье
От им предсказанных побед…
Одни – изнывали от ужаса, иные – исходили мистическим обожанием, большинство же – мирилось с данностью… Но параллельно с патологией времени существовала и другая (удивительная и неистребимая) жизнь: та, которую чудом миновали репрессии, та, что не сгинула в войну, в тюрьмах и в лагерях, и та, что нашла в себе силы разобраться в ошибках и преодолеть заблуждения…
Не понаслышке,
Не из книжки
Толкует автор этих строк…
Нет, не понаслышке… И тому доказательством – факты из биографии самого автора… А.Т.Твардовский родился в крестьянской семье кузнеца, которого за барские замашки называли «паном» :
Ошибка вышла? Не скажите, -
Себе внушал он самому, -
Уж если этак, значит – житель,
Хозяин, значит, - потому…
Не оглушительная бедность запомнилась сыну «пана», а доброта и целительная нежность материнская, благословившая сыновью стезю:
Навстречу жданной нашей доле
Рвались мы в путь не наугад, -
Она в согласье с нашей волей
Звала отведать хлеба-соли…
Юношей покинул он дом, обзавёлся семьёй и выделился из толпы сверстников… А тем временем на семью обрушилась беда: объявлены были Твардовские кулаками - и раскулаченная семья, сосланная далеко на восток, мыкалась по теплушкам и землянкам… Ошибка?.. Да… Но «суть не в малом перегибе, когда – Великий перелом…»
Тезис «цель оправдывает средства» был выдвинут ещё в средние века и был усовершенствован инквизицией, чьи изуверские методы позже пришлись по душе многим властителям…
А что же сам Твардовский?.. Александр Трифонович работал в смоленской газете, много печатался… Младший брат Иван мучительно переживал его молчание… Тогда многие отрекались от родных – не от трусости, а по велению времени («жестокому и прекрасному»)… Тогда, наверное, и появились в характере Твардовского черты угрюмства - некая захлопнутость души, которая время от времени прорывалась и поражала друзей… Многие думали, что это – гонор живого классика, а это была неизжитая и разъедающая душу боль…
И длится суд десятилетий,
И не видать ему конца…
Печально… горько… неизбывно… на всю жизнь…
Доколе, господи, доколе
Мне слышать эхо древних лет…
Но тот, что мнил себя наместником божьим на земле (нет, больше – богом!), - был определённо глух к людским мольбам…
Он говорил: иди за мною
Оставь отца и мать свою,
Всё мимолётное, земное
Оставь – и будешь ты в раю…
Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов –
Любая прочая любовь…
Предай в пути родного брата
И друга лучшего предай…
И ещё:
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя…
И кульминационная лжезаповедь - «душеспасительная» формула: «сын за отца не ответчик»…
Сын за отца не отвечает –
Пять слов по счёту, ровно пять.
Но что они в себе вмещают,
Вам, молодым, не вдруг понять.
Их обронил в кремлёвском зале
Тот, кто для всех нас был одним
Судеб вершителем земным,
Кого народы величали
На торжествах отцом родным…
Каждая «заповедь» - боль… Каждая строка – «дань памяти живой», которая не ведает пощады, не терпит просчётов и не прощает ошибок… Это – поэма-раскаяние…
Ты именуешься отродьем,
Не сыном даже, а сынком…
Далеко не каждому было вмочь выдержать нравственную пытку и -
Быть под рукой всегда на случай
Нехватки классовых врагов.
Готовым к пыткам быть публичной
И к горшей горечи подчас,
Когда дружок твой закадычный
При этом не поднимет глаз…
Везде и повсюду клеймили детей «врагов народа»… Сколько их было – клеймённых?.. Сотни, тысячи – больше?..
Клеймо с рожденья отмечало
Младенца вражеских кровей,
И всё, казалось, не хватало
Стране клеймённых сыновей…
Сколько их – без вины виноватых, перед которыми были закрыты двери в вузы и в саму жизнь, которым порою даже было отказано в праве смыть свой "позор" кровью на войне?..
Нет, ты вовеки не гадала
В судьбе своей, Отчизна-мать,
Собрать под небом Магадана
Своих сынов такую рать…
Не знала,
Где всему начало,
Когда успела воспитать
Всех, что за проволокой держала,
За зоной той, родная мать…
Речь идёт о воевавших и вернувшихся с войны верующими в справедливость – во и вопреки… За ними по всем фронтам ходили хранящиеся в землянках особистов дела с пометкой: «Внимание – сын врага народа»… А они с криками «ура!» - из города в город, из госпиталя в госпиталь – победоносно расписывались на стенах рейхстага, дабы после вновь ощутить на себе всю горечь недоверия, арестов и ссылок… Сильные – крепились, слабые – не выдерживали… Выдержать - такое?! И в сердца людей заползал страх… Воспитание страхом – это основа основ политики тирании… Вам страшно?.. Значит дОлжно
Забыть родных и близких лица
И стольких судеб крестный путь –
Всё то, что сном давнишним будь,
Дурною, дикой небылицей,
Так и её – поди забудь.
О матерях забыть и жёнах,
Своей не ведавших вины,
О детях, с ними разлучённых
И до войны, и без войны…
Забыть «про то, что душу жжёт»… Забыть – и всё! Словно и не было ничего…
Но это было явной былью
Для тех, чей был оборван век,
Для ставших лагерною пылью,
Как некто некогда изрек…
Одни принимали выпавшие на их долю страдания с молчаливым достоинством и недоумением… Прозрение же иных было обречено, опередив общественное сознание, смирившееся с молчаливым несогласием и навязанным забвением… Но
Благополучного забвенья
Природе нашей не дано…
Осуждённые тосковали, покидая родные края, отвергая «слепой и дикий» приговор, славя советскую власть среди «врагов» той самой власти, веря в пресловутую справедливость и в справедливые суды:
…И не замедлит пересчёт,
Как только-только лично Сталин
В Кремле письмо его прочтёт…
Мумифицированного в «божество» Ленина прославляли после смерти, но Сталин
Являл иной уже размах
И на газетных полосах
Читал республик целых письма –
Не только в прозе, но в стихах…
«Культ личности – самая лучшая форма правления, - откровенно вещал Гитлер… В истории человечества малочисленное зло не единожды уничтожало толпы невинных именно в силу невиновности и неосведомлённости оных…
Непонимание и одиночество порождали пассивность и покорность… И родные отцы были часто попросту забыты – оклеветанные, опозоренные, потерявшие близких и друзей…
Но как и где отец причалит,
Не об отце, о сыне речь:
Сын за отца не отвечает, -
Ему дорогу обеспечь…
Подлинный смысл этой зловещей формулы станет ясен много позже – когда оборвутся связи, соединяющие людей… Стоит лишь согласиться со столь соблазнительной сентенцией – и уже естественным покажется отречение дитя от родителя и наоборот, а в сущности – отречение от самого себя…
Интеллигент-крестьянин, коммунист, революционер, патриот – Твардовский искренне отрёкся от семьи по зову времени, а после всю жизнь «выдавливал» из себя верноподданного и раба…
А мы, кичась неверьем в бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца – и мать отринь…
Поздно пришло прозрение - но пришло… И неизбежно нахлынуло и затопило… Не давали покоя память и чувство собственной вины… И душу жгла неизбывная боль… Та боль,
…что скрытно временами
И встарь теснила нам сердца
И что глушили мы громами
Рукоплесканий в честь отца…
Просчётов и ошибок было множество… Но были и удачи… И среди них – удивительные творения и редакторство в журнале «Новый мир»... По значению и той роли, которую сыграл в общественно-политической жизни страны «Новый мир», его можно сравнить разве что с некрасовским «Современником»... Вокруг журнала сгруппировались лучшие умы: учёные, писатели, публицисты…
Чтоб мерить всё надёжной меркой,
Чтоб с правдой сущей быть не врозь,
Многостороннюю проверку
Прошли мы – где кому пришлось.
И опыт – наш почтенный лекарь,
Подчас причудливо крутой, -
Нам подносил по воле века
Его целительный настой.
Зато и впредь как были будем,-
Какая вдруг ни грянь гроза,-
Людьми из тех людей, что людям,
Не пряча глаз, глядят в глаза…
Но «оттепель» закончилась… И на страницах журналов и газет далеко не худшие вновь стали с остервенением клеймить замечательных… Снова поселился страх в человеческих душах… Многие произведения так и остались неопубликованными… Началась травля и на «Новый мир»…
Слава поэта была всенародной, авторитет – непревзойдённым, страна цитировала его наизусть: главный редактор и ходячая легенда… Твардовскому казалось, что если закроют его детище - в стране разразится что-то вроде землетрясения… Но журнал разгромили - а ничего не произошло: лишь несколько десятков сочувствующих писем… Это стало потрясением для поэта: «Я становлюсь вдруг свободен от чего-то и не нужен…» Пока были вера и работа – было ради чего бороться и жить… И вдруг – такое… Катастрофа…
Каждое время рождает своих людей… Время Твардовского отошло… Умер и он сам…
«Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман... И оценивают его потом, когда роман дописан и автор умер...» Но это только кажется, что смерть подводит финишную черту, вынося окончательный приговор… Итоговую черту подводит всё-таки жизнь – та жизнь, что продолжается и после смерти - в делах человеческих…
Высокой трагедии присущ катарсис – покаяние, просветление, духовный жест очищения… И хочется надеяться, что последующие поколения поймут, оценят и не осудят запоздалое покаяние Александра Трифоновича Твардовского – трудом души и таланта автора…
Марица Р.М., 1989 год (отрывок)