Теперь, когда прошло так много лет, что от тебя осталось только имя,
я говорю с тобой на языке, навек привитом памятью гортани,
о том, что время непрерывней бед, разбросанных на всех путях до Рима,
и строить плот на пагубной реке мы в этом мире начинаем сами.
Как сами начинаем первый крик, предчувствуя, что искренней молитвы
нам позже никогда не возопить, раз "выше" удаляет нас от "свыше",
твой вечный голос отливает лик, а дно зрачков острее ртутной бритвы,
и Ариадна сматывает нить, а может - даже в зеркало не дышит.
Над городом безветренная тишь желтеет, словно августовский вечер,
и, верно, минаретный муэдзин еще полощет горло черным чаем,
сиди и думай в медленные дни - какой дурак сказал что время лечит,
коль правы мы в итоге только тем, что проклинаем то, что обещаем.
Теперь, когда лысеющей землей прожектор солнца огибает воду,
мне все равно, как называть страну, где обнуляют азимуты жизней,
я все равно умру в самом себе, последним хрипом продлевая коду,
и сам себе прощу свои грехи, не слыша взгляда в вечной укоризне.